Почему я их ненавижу

Не помню, сколько я так сидел, и если бы стекло было пластилином, то я сказал бы, что сминал в руке этот злополучный, вмиг опустевший стакан. Вам знакомо чувство безысходности? Я до сего момента не подозревал, что это такое. Зато после слов Влада ощутил его в полной мере. Я осознавал, что мне никуда не деться, не сбежать от его пронзающего насквозь подобно смертоносной стреле взгляда. Это напоминало мне состояние во время экзамена, когда жестокому, как нам кажется, но, на самом деле, вполне справедливому преподавателю глубоко плевать, что мы устали\не выспались\напились накануне\не выучили предмет\выучили, но плохо. Мы должны ответить билет, потому что так надо, потому что иначе быть не может. И если помножить это чувство на миллион, то, наверное, получится то, что я испытывал, сидя вот так перед Владом. Он не торопил меня, он очень хорошо изображал понимание. Или, может быть, действительно понимал? А я мысленно все больше и больше терял и терял себя, уже не надеясь найти. Я взывал к остаткам здравого смысла, но они не хотели меня слышать. Мой личный метафизический телохранитель шептал мне, чтобы я сейчас же прекратил этот фарс, выпроводив проклятого журналиста из дома и выбросив из головы все, что он так упорно туда засовывал. Но голос звучал отдаленно, постепенно все затихая и затихая. И мне уже начинало казаться совершенно правильным, что Влад задал этот вопрос, а я сейчас должен на него ответить. Наши мысли меняются со скоростью света, и то, что сейчас кажется важным, через миг уже утопает в забытье. Видимо, мои душевные терзания ярко отражались на лице, потому что Влад вдруг протянул руку и мягко поддел мой подбородок, явно желая, наконец, поймать в ловушку своего взгляда. Прикосновения его теплых пальцев весьма красноречиво отозвались спазмами внизу живота. Я мечтал, чтобы время тогда хоть на миг остановилось, запечатлев в моем сознании этот момент: владовы пальцы на моем лице и я сам, покрасневший, лихорадочно пересчитывающий глазами светло-коричневые полосы на бежевом линолеуме. Знаете, это состояние: смотреть куда угодно, но только не в лицо. Наконец, я, с трудом, но все же заставил себя на него взглянуть. И не увидел в темных глазах ни малейшего намека на иронию или насмешку. Влад был непривычно серьезен. "Знаю, что тебе тяжело. Но ты должен понимать, что имеешь право просить меня не обнародовать те сведения, которые ты бы хотел сохранить в секрете" (прим. автора: "Журналист обязан уважать просьбу интервьюируемых им лиц не разглашать официально их высказывания". Кодекс профессиональной этики российского журналиста). Не бойся, расскажи мне, я должен знать". Я ни на секунду не подумал, а почему, собственно, он должен знать? Я принял это как должное. Он сказал, что хочет знать – значит, я обязан рассказать ему. Эта самая нелепая мысль из когда-либо мелькавших в моей голове, оказалась предсказуемо-роковой. Диктофон Влад так и не выключил, но моему полупьяному сознанию этот факт показался незначимым. "С чего начать?" - робость постепенно исчезала, хотя, как остаточное явление, она выражалась в отчаянном нежелании смотреть в глаза. "Начни с того, что считаешь важным" - важным? Хорошо. Я стал рассказывать ему про соседа по парте, окунаясь в теплые воспоминания. Саша был грубоватым, но, в общем, милым парнем. Мы садились вместе на всех уроках. Одноклассники часто смеялись, что у нас один мозг на двоих. Шпоры делали пополам, помогали друг другу, хотя ему помощь нужна была гораздо больше, чем мне. У Саши были серьезные проблемы в семье, эта тема всегда являлась неприкосновенной, да и я особо не стремился вникнуть в подробности. Когда узнаешь о чьих-то проблемах, вешаешь себе на спину тяжелый груз, это обязывает, создает лишние проблемы. Человек уже ждет от тебя гораздо большего, чем ты можешь ему дать. Не стоит обнадеживать людей и обременять себя. Сашу недолюбливали за острый язык, прямолинейность и вечное стремление подколоть и поставить в тупик собеседника. Я эти качества ценил, я ими восхищался. Мы были разными: я - робкий, тихий, покладистый, он - маргинал, прогульщик и раздолбай. Нам нравится то, от чего мы далеки, что мы не можем познать, хоть и очень бы хотели. Само собой разумеется, что он мне нравился и довольно сильно. Но Саша слабо себе представлял, что такое чувства, точнее, просто не заморачивался по этому поводу. "В мире столько интересных вещей, зачем разменивать себя на ненужные мелочи, которые помимо проблем не принесут тебе ничего полезного" - как-то сказал он. Я видел отдаленное сходство Влада с Сашей, а с повзрослевшим, заматеревшим Сашей это сходство было бы, наверное, в разы сильнее. Так мне казалось тогда. Сейчас я голову даю на отсечение, что Саша не поступил бы и в половину так жестоко, как поступил со мной Влад. Но, обо всем по порядку. Что бы я ни испытывал, я не бросался в омут с головой, прекрасно представляя, как сосед по парте и почти друг методично меня избивает до потери сознания. Он бы так и поступил после моего признания, к счастью, так и не состоявшегося, и был бы совершенно прав. Со временем общение сошло на "нет". Возможно, все могло быть иначе. Мы всегда думаем и размышляем, как бы все могло сложиться, не иди мы тем путем, который выбрали. Но я, почему-то, верю, что каким бы путем мы не шли, все равно приходим в одно место. Даже тогда, с Сашей, я был умнее, чем потом с Владом. Ведь я сделал то, чего, живя в нашем мире, делать нельзя: поверил в сказку. Будучи под алкогольным дурманом, я назвал это Владу "несчастливой любовью", хотя оно ей никогда не являлось. Краснея и бледнея, рассказывал ему про Диму, разумеется, не утаив ни одной детали. Как же можно было скрыть что-то от него, от Влада? Так он узнал о моих первых отношениях и первых, смешных в той же мере, в какой и незабываемо сладких, экспериментах. Понимающий владов взгляд успокаивал меня лучше любых слов, и я болтал без умолку. О том, как мы с Димкой одновременно выходили на уроке и бегали развлекаться в подсобку на первом этаже, о том, как проблемы с геометрией были отличным поводом, чтобы тискаться с ним в его комнате, о его дурацкой привычке постоянно трепать мне волосы, о моем фирменном подарке ему на выпускной, от которого он не просто стонал, а орал в голос, разбудив, наверное, всех соседей. И о тихом расставании, которое, почему-то, не оставило никаких следов на моей впечатлительной натуре. Это странно, потому что расставания всегда оставляют след, шрам, как угодно. Иногда нечеткий след или совсем тонкий шрам, иногда отчетливей и больше. И, накапливаясь, раз за разом, они могут истоптать душу и располосовать тело, уничтожив и изуродовав все, что было. У нас же обошлось спокойно, во многом благодаря смышленому, во всем рациональному Диме, который сделал то, что очень многие, в том числе и я, сделать не способны: он смог понять. "Дим, я перегорел. Не могу больше. Прости" - "Хорошо. Ты если передумаешь... знай, что я буду ждать". И все. Влад смотрел с какой-то теплой грустью, будто бы с сожалением. И я, заметив это, невольно перестал говорить. Мне столько хотелось у него спросить, но я молчал, ожидая его одобрения\укора, любой его реакции, как несчастный студент на том самом экзамене, который под аккомпанемент молчания преподавателя лихорадочно думает, то ли все настолько хорошо, то ли он несет полную околесицу. А спросить страшно, и ответ узнать страшно. И не узнать - тоже страшно. Влад перекинул ногу на ногу и устало потер переносицу. "Достаточно, хватит о твоем детстве" - тихо произнес, - "все, что надо, ты уже сказал". Все что надо кому? Ему? Я об этом не подумал. "И что дальше?" - так же тихо, в тон ему, только ко всему прочему еще и испуганно-неуверенно. Мой гость задумчиво вздыхает, и, верь я в Отца нашего, сказал бы: "один Бог знает, что у него в голове". Но нет. Никто не знает. "А сейчас есть у тебя кто-нибудь?" - и этот вопрос почему-то опускает меня с небес на землю. А кто у меня есть? Неважно, ведь тот, кто так хочется, чтобы "был", хоть и сидит сейчас рядом, но на самом деле удивительно далек, без какой-либо возможности быть ближе. И на меня находит пьяная грусть, когда кажется, что ты совсем одинок, что никто тебя не понимает и ты один против целого мера. Этакий горьковский романтический герой. "Нет, сейчас никого нет" - смотрю на него, как злополучный студент, закончивший, наконец, отвечать, как ему кажется, хорошо, свой чертов билет, и теперь ожидающий похвалы от преподавателя. Но похвалы не будет. В лучшем случае он услышит сухое "ставлю "хорошо"", но, скорее всего, ему молча всучат зачетку с этим самым "хорошо". У Влада, как и следовало ожидать, нулевая реакция - кивок головы. Однако в следующую секунду я убеждаюсь, что он не настолько абстрагирован от меня, как кажется мне в моем воспаленном сознании. "И что, ты намерен всю жизнь прятать себя настоящего?" - конечно, намерен. Никто не захочет принять меня таким. Все от меня отвернутся. "Послушай, однажды так себя спрячешь, что потеряешь навсегда" - я уже себя потерял. В тот самый момент, когда он, Влад, открыл дверь в этот дом, незаметно для меня впуская злое, скалящееся темное пятно, страшное, всепоглощающее. "Ты выбрал тот путь, где все, что ты зарываешь по дороге, непременно выкопают" - да, Влад, выкопают. Ты это и сделаешь. "Ты должен изменить все. Сейчас, потом будет уже сложнее" - нет, что ты. Я не могу. Не могу. Он встает и расправляет рубашку, которую уже успели испортить заломы на рукавах и возле воротника. В голове стучит тяжелым молотом: он уходит, он сейчас уйдет, сделай что-нибудь. Но я лишь остаюсь сидеть на диване, глядя на него снизу вверх, как на какое-то божество. Я слаб, я бессилен. Только сейчас постепенно начинаю понимать, что произошло. Я распахнул перед ним душу, я рассказал ему все, но он лишь посмеялся надо мной, ему все равно, ему совершенно наплевать. И мысленно надеюсь на "нет, не наплевать". Все мы ждем худшего, втайне надеясь на лучшее. Мы пессимисты, с крошечной долей оптимистичности, взлелеянной нами с любовью, но спрятанной ото всех, чтобы никто не мог покуситься, никто не мог ее у нас отобрать. Мои мысли сумбурны, но я все же вскакиваю вслед за ним, пошатнувшись от долгого сидения и переизбытка алкоголя в крови. "Поздно, пойду" - поясняет Влад, будто оправдываясь, или я надеюсь, что это оправдание, а на деле - просто констатация факта. Стою и смотрю, как он одевается, дразнящее неторопливо наматывает шарф, застегивает каждую пуговицу по полминуты (да, я отсчитываю про себя время), расправляет воротник. Я понимаю, что уже поздно просить его остаться, но губы без моего разрешения шепчут: "Может, не уйдешь?" И это так чертовски глупо, наивно, нелепо, и я понимаю, но ничего не могу с собой поделать. Поганое чувство безысходной влюбленности, когда сердце твое будто кинули стае голодных псин, и теперь они рвут его на части, вгрызаясь острыми клыками, когда каждое твое, на самом деле, не имеющее значения, слово, оценивается тобой как огромная ошибка, неисправимая ошибка. Влад смотрит на меня и улыбается. Снисходительно. Почти нежно. И... как-то еще, но я не могу понять, как. "Иди сюда" - манит меня пальцем, как бездомного щенка. И я, поджав от страха хвост, с бешено колотящимся сердцем сокращаю расстояние между нами. И он меня целует. Грубо, но без напора. Просто берет то, что ему полагается. Потом оттягивает за волосы и шепчет в шею пошлое, унизительное, но вызывающее у меня тихий стон, и, почему-то, именно этот момент мне стыднее всего вспоминать. Потом снова целует, уже лениво, довольно, насытившись. Он попробовал. Ему понравилось. Все. А у меня ноги подкашиваются, и, наверное, я бы упал, не поймай он меня и не прижми к себе. А дальше все как во сне, словно не со мной, и я не хочу, чтобы было со мной. Легкий поцелуй в висок, взгляд, полный жалости (лучше бы ненависти, презрения, насмешки, но только не жалости!), и это чуть хрипловатое "Береги себя, котенок". Отпускает меня. Отстраняет от себя. Передо мной как в замедленной съемке закрывается дверь. И я вижу, как напоследок, мне дарит свою ужасающую улыбку темное пятно, ныряя в ночную темноту, растворяясь в ней. И я уже почти знаю, что будет дальше, почти понимаю, к чему все шло, для чего, и чем закончится. Почти, но я верю, верю, что этого просто не может быть. "С кем угодно, но только не со мной" - так думают все. И я не исключение. Мы склонны переоценивать людей, и реальность в итоге обрушивается на нас сильнейшим ударом. Впоследствии я смог даже смеяться над собой. Мол, только у меня, у неудачника, случилась такая "веселая" первая любовь. Но тогда я просто стоял, обессиленный, растерянный, не понимающий, что делать дальше. Впервые познать любовь, равно как и броситься в ледяную прорубь после раскаленной жары: и страшно, и интересно, и горячо, и холодно, и так обжигающе непредсказуемо. Так почему же я не ощущал ничего, кроме тупой боли, и почему меня не покидало чувство, что меня убили, растоптали, уничтожили?