Мы песню моря споём

— Ха! Ржавое ведро с размаху бухнулось на прилавок, щедро расплескивая воду. Мелисса — грязная, потная, вся в репьях и ряске, но довольная до жути — упёрлась руками в бока и глянула на Вилли с торжеством. Знай наших! Тот удивленно моргнул. И только хмыкнул тихо; наклонил к себе ведро, выцепил рыбёху — мелкую, ещё живую: она шлёпала губами и взяло трепыхалась. — Карасёк, уклейка, ерши… — он прошёлся по нехитрому Мелиссиному улову как опытный меняла, которому притащили цацку из цыганского золота. — Мелочь. Но недурно. Больше сотни за всё не дам. — Сотня?! — Мелисса негодующе всплеснула руками. Грабёж! «Чует нос — будет и спрос»? Ну-ну. — Тогда уж уху свари. — Уху?.. Из этих пиписек костлявых? Шутишь чёль, малая? — Приготовь, — она нахохлилась — как драчливый воробушек на ветке. Поглядела на него исподлобья, будто одним взглядом пытаясь рассказать, как подскочила до первых петухов, как полила единственную пока грядку с пастернаком, как еле-еле накопала червей в банку из-под Джоджа-колы. И как попёрлась в самый бурелом — пытаясь по наводке Льюиса выйти к местной речке. Где заканчиваются заросли фермы и начинается Зольно-смольный лес, Мелисса так и не поняла. Или всё, что удастся расчистить — её? Тут явно не слышали о гектарах и сотках, за которые грызутся дачники в пригороде. Тихая заводь вполне походила на загадочное «рыбное место». В самой реке ловить было пока страшновато — течение же. Вилли что-то упоминал про особенности такой ловли, но уж больно мудрёно говорил: «правильная оснастка», «подпасок», «ловля с якорением», «свободный проплыв»… Бр-р-р. Мелисса честно пыталась делать всё по уму. Ну, насколько могла. Даже «апельсины» прикормки — из батона, червей и глины — накидала в воду и старалась правильно забрасывать удочку, пусть получалось не всегда и не сразу. Вспоминалось, как Вилли стоял сзади и поправлял неуклюжие движения, весь такой ворчливый и невозмутимый, будто и не понимающий совсем, насколько. Это. Чертовски. Неловко. Удилище — на рогульку, и сидеть так несколько часов на перевернутом ведре, до ломоты в глазах пялясь на поплавок. Да ещё комаров собой кормить, ведь все мази со спреями ушли в первые дни, а забегать в Джоджа-март лишний раз не хотелось. Ну её, это буквенную рожу с ехидной улыбкой, в печёнках уже сидит. Быстро захотелось есть; Мелисса умяла весь оставленный на прикормку батон, поклевала горсть нарванной по дороге костяники — кислой и с огромными косточками, — но не наелась. Потом начало ломить спину, привычную к удобным офисным креслам, и зазвенело в ушах — то ли от голода, то ли от постоянного комариного писка. Приходилось терпеть. Скрежетать зубами, тихо материться под нос, но — терпеть. Чёртов бамбук удочки гнулся, как одержимый, и чуть не доводил до инфаркта: каждый раз казалось, что сейчас-то он точно переломится надвое. Хорошо хоть снасть у неё простая, маховая, и запутать грёбаную леску в катушке или кольцах нельзя — их попросту нет. Но она могла лопнуть. Или крючок за невидимую корягу зацепится, и что с ним потом прикажете делать? Крючок всё-таки зацепился. Не раз. И даже не два. А среди всех этих кустов орудовать подсаком и вываживать после поклёвки было просто невыносимо — Мелисса с завистью вспоминала пустую пристань, где можно размахивать руками, сколько влезет. Ещё и рыба словно издевалась: не клевала, срывалась, выскальзывала из рук, вёрткая, будто маслом облитая, царапала пальцы чешуйками — как вообще получалось таскаться с нею в детстве?.. Пахло еловой хвоей и полынью, от безымянной речки тянуло той волглой прохладой, по которой даже с закрытыми глазами понимаешь — рядом много воды. Солнце дробилось о листья, застревало в волосах вместе с цикадным стрёкотом. И было тихо; такую тишину в городе не сыщешь. Это не отсутствие звуков — наоборот, здешняя тишина умудрялась протиснуться между птичьей руганью и веточным скрипом, лилась плеском течения, и Мелиссе казалось порой, что она оглохла; а ещё — что задыхается, что её забитые всякой дрянью лёгкие не могут одолеть воздух, от которого голова идёт кругом. Долина поражала. Своей настоящестью. Сшибала с ног одуряющим, почти осязаемым ароматом весны и жизни — той самой жизни, с нагретой смолой и травяным соком, а не городской подделкой. В Зузу весна всегда поздняя; она, как чахоточник, приползает под самый конец и начинает брюзжать, портя всем жизнь то слякотью, то внезапными заморозками. В Долине же о прошедшей зиме можно догадаться только по снегу в редких прогалинах. Вилли, кажется, её понял — выражение лица у него смягчилось. — Эге, — он прищурился, внимательно оглядывая Мелиссу, и глаза-жуки тут же полезли на лоб. — Да ты ж обгорела вся. Совсем сдурела? Та дёрнула плечом. Эйфория медленно сходила на нет, и только, казалось, сейчас начало жечь руки с шеей, все сильнее и сильнее, словно невидимый мясник сдирал ножом кожу. Но Мелисса не поморщилась; наоборот, хотелось глупо захихикать — вон как увлеклась, даже не заметила. — Ладно, — Вилли кивнул самому себе, словно что-то решив. — Хватай своё добро. Кашеварить будем. На мгновение кольнула совесть; ему ведь потом воду вытирать с прилавка, прибираться за Мелиссиной выходкой. Да, рыбацкий магазин был неказист снаружи — весь какой-то скособоченный, побитый кое-где плесенью и временем, со слоем ракушек-прилипал (те, полностью покрыв сваи, добрались до стен), — но внутри он удивлял уютом и почти педантичной чистотой, словно Вилли чистотой этой пытался извиниться за запах. А извиняться было за что; и поначалу, пока не принюхаешься, бывало совсем худо. В ящиках разноцветной массой извивались черви, мотыли, опарыши, мормыши и бог знает что ещё. Такое себе зрелище. Да и запах тоже — такой себе. Сюда бы Хейли... И уже ни торшер с красивым абажуром не радует, ни искусственная пальма в углу, ни ворсистый ковёр у порога. Ни даже причудливо развешенные снасти: крючки, поплавки, всякие блёсны и воблеры — те блестели на свету и тренькали от любого движения, как китайские колокольчики. А ещё пугали чучела рыб. Они пялились со стен выпученными глазами-стекляшками, насмешливо скалили треугольные зубы. Но страшными казались только поначалу: потом чучела стали смешными, потом Мелисса дала каждому имя, а потом — едва сдерживалась, чтобы не начать с ними здороваться, как со старыми знакомыми. Они развели на берегу костёр; пламя косо дёргалось, припадало к песку, будто пыталось убежать вглубь суши — где и древесина повкусней, и развернуться можно. Но каменный круг кострища, давно вычерневший от сажи, своё дело знал. С рыбой Вилли разделывался мастерски. Мелисса в который раз засмотрелась, как он умелыми движениями соскрёбывает чешую, как вспарывает брюхо и потрошит, как режет для ухи специально крупно. Вернулся Эллиот, таща подмышкой банку сметаны. Уж больно заметно он маялся и бродил туда-сюда по пляжу тенью, так что Вилли решил занять его делом и отослал к Марни. Мелисса сначала отнекивалась, мол, и без сметаны переживёт, зачем людей беспокоить… но прикрыла рот, когда на неё сурово заблестели глазами. Выполнивший поручение писатель поначалу отошёл, но в итоге вернулся; не одних только мотыльков привлекал их костёр. Непостоянная Муза покинула его, и потому Эллиот периодически вздыхал и пристально вглядывался в огонь. Даже шикарная грива волос, казалось, поникла вместе со своим владельцем. Что бы там Вилли ни наговаривал насчёт костлявых пиписек, а уха получилась отменной. Может, он чего из своего улова тайком добросил, чёрт знает; а может это просто Мелисса, с утра ничего не жрамши, была готова и слона целиком съесть. Умяла свою порцию в два присеста, попросила добавки, потом ещё и ещё — и только тогда, наевшись от пуза, довольно и сыто откинулась на песок. — И как в такую столько помещается-то, — услышала тихое Виллино бормотание; не выдержала — рассмеялась. И тут же зашипела от боли: заныли потревоженные руки и шея. Но Мелисса только сильнее завернулась в свою привычную парусиновую накидку, напрочь выпачканную сметаной. Светили звёзды, отстранённо и ярко. В Долине всё было яркое — оно выжигалось на роговице, оттиснялось там намертво, и даже если опустить веки, никуда не пропадало. Только чётче становилось. Здесь не было ни чадящего дыма, ни едкого смога, которые бы заставили небо щуриться, и теперь оно любопытно таращилось всей своей кучей звёзд. Щурилось только подозрительной половинкой луны, похожей на циклопий глаз рядом с мелкими веснушками. Может, учуяло уху и завидует? Мелисса улыбнулась. Небо — тоже бог, а боги завидуют только богам, зачем им люди? Галатея, ну надо же. Из-за ревности к ней циклоп Полифем убил Акида, бедного Панова сына. Или не убил — и мальчишка вместе с Галатеей бросились в море, превратившись в двух рыб. И они, например, сейчас их едят. Хотя нет — это речная рыба, и вкус у неё речной. Но кто знает, куда может занести такого молодца и красавицу-нереиду... Или всё же Пигмалион? Учитывая, с какой любовью Вилли отзывался о своей лодке — вполне, вполне… Небо забивало голову всякой чушью, как ватой; Мелиссе показалось вдруг, что они — робинзоны на необитаемом острове. Что от одного края до другого — полчаса пути, что для пропитания им придётся искать черепашьи яйца и бить о камни кокосы. И что сейчас из кустов выбегут с воем папуасы-людоеды. Мысль была откровенно глупая. Эллиот только с завистью покачал головой, когда Мелисса ответила, почему ей так весело: — Ну и фантазия у Вас, — до большой буквы в его церемонном «Вы» почти можно дотронуться — до того она была осязаемая. А когда писатель откланялся и исчез в своей хижине-каюте, Мелисса спросила, ткнув пальцем в самую яркую звезду из всех виденных ею в жизни (серьезно, даже Полярная по сравнению с ней казалась фонариком на фоне прожектора): — А что это за звезда? Вилли не астроном, конечно, но ведь в море важно уметь ориентироваться по небу? — Эта?.. А-а-а… Зимняя Звезда. Поговаривают, мол, тольк из Долины и видна, — ответило небо голосом рыбака. То, что у неба был голос Вилли, её не смущало. Радовало даже. Так ведь очень легко представить, что Вилли — и есть небо. — Врёшь! Звезду эту Мелисса не видела раньше, но она и на небо-то не особо часто глядела. — Не может быть так, — добавила тише. — Это антинаучно. — А ты много научного здесь видала? Крыть было нечем. Оставалось только в задумчивости прикусить нижнюю губу, да всё так же лежать, завернувшись в брезент-парусину — надо всё-таки поинтересоваться, что же это за ткань такая… — Немного, — согласилась наконец. И замялась — стоило ли продолжать? — Тут вообще… всякое. Я... духов леса видела! Духов, мать вашу, леса. Смешные такие, пищат, на яблоки с ножками похожи. Зовут себя джунимо, живут в заброшенном общественном центре, и… колдун из башни в лесу — колдун, боже! — научил меня их языку. Они ничего, милые… Помогать обещали в обмен на… гостинцы. И закрыла ладонями лицо, не веря до конца — она говорит это вслух! Почему-то стало боязно. Что Вилли только насмешливо фыркнет в ответ, что обзовёт сумасшедшей. Выдумщицей. И одновременно — очень-очень хотелось, чтоб так оно и было. Так ведь… проще. Понятней. Воздух свежий, лес рядом, вот и снятся ей такие красочные сны, а магии — ха-ха — магии на самом деле нету. Но Вилли только задумчиво пыхнул трубкой: — Вот оно как. У нас, на Папоротниковых островах, тож всякие духи водятся. Чаще водяные, понятно дело… мерроу тех же частенько видать. Один ловкий парняга как-то умудрился у ихней девки колпак стырить. Так ведь и окрутил её в итоге, прощелыга. Прям как в легендах. И таким обыденным голосом всё это сказал, что теперь ей самой захотелось назвать рыбака фантазёром. Встать в позу, подбочениться и заявить с надменной скукой: «Вы, мистер, враль». В магию легко верить, когда мелкие джунимо дёргают лапами-шнурочками за штанину, попискивая о чём-то своём. А здесь, под глазастым чёрным небом, где из ненормального только Зимняя Звезда-нахалка… Но Мелисса вспомнила привкус Расмодиусова варева во рту — и поняла, что всё-таки верит. — Местные всех стараются помаленечку задобрить. Ну, как могут. Кто-т добрый сам по себе — если к ним по-хорошему. Если по-хорошему, то это всяк твари приятно… С баньши или эх-ушге такое не пройдёт, конеш, но к ним суваться дураков нету. А остальные и в туман к дому выведут, и место рыбное покажут. Могут даже пробоину какую за ночь залатать. А ежели обижать, то тут жди беды — ух и не жалуют они злыдней… Мелисса повернула голову; Вилли сидел на песке, в отсветах костра похожий на статую языческого божка — быть может, когда-то такому приносили дары и жертвы суровые люди с Папоротниковых островов. И что-то сосредоточенно вырезал из брусочка перочинным ножом, наверняка деталь для очередной модельки. Что это будет? Фрегат? Шхуна? — Расскажи ещё что-нибудь. — Про что? — Про всё. И Вилли рассказывал. Про акул и китов, про огромные рыбьи косяки, про штормы и цунами; про легендарные (ха-ха) рыбы-легенды, про странных рыбёх, что могут привольно жить в магме. Рассказывал о том, что может сделать с рыбой всякая дрянь с заводов, попадающая в реки, и нехорошая, тёмная энергия, которой полны порой места. Говорил о мерроу, селки и келпи, о всяком морском народце и разных удивительных тварях; о призраках моряков, о пиратских сокровищах и сундуках с алмазами на потонувших кораблях. Про архипелаги в море, про Папоротниковые острова — свои, родные — тоже говорил; про широкий, как горизонт, пролив, где Самоцветное море (само по себе огромное!) незаметно превращается в открытый Океан, про Готоро и другие страны — не понаслышке. Уже и костёр давно погас, только тлели под белой золой угли, а Вилли всё говорил. И Мелисса слушала, раскрыв от удивления рот — ведь когда-то слышала всё это в школе, на литературе или географии с историей. Но тогда оно ощущалось чем-то далёким, не совсем реальным, как математика с её формулами и теоремами. Мифы. Сказки. А ещё была война. Слово неприятное, страшное, оно царапало изнутри стылым ужасом. Проще было не думать. Война — она где-то там. На границах какой-то там империи, и что их — смешно даже подумать — это никак не затронет. Не думать об опустевших кубиклах в офисе, всё равно пустыми им стоять недолго; «Джоджа» нет дела до войны. Кто-то ушёл на фронт сам. Кого-то мобилизовали, пусть и нехотя, без рвения, словно пытаясь всеми силами показать, мол, «у нас всё под контролем, и так справимся». И потому странней было осознавать со всей силой и ясностью, что «где-то там» — это по ту сторону тёмной синевы. Самоцветное море бог, необъятный бог, но то ведь фигура речи… И «где-то там» — война и смерть. И такие же люди: обычные, со своими заморочками и страхами. Со своим взглядом на то, кто, собственно, во всём виноват. Не обязательно неверным. Которым наверняка тоже проще не думать, для которых Фернгилл тоже — «где-то там». Стало вдруг жутко. Перестали греть угли, озноб навалился, будто холодная громада Самоцветного моря наползла со всех уголков сюда — чтобы заморозить её, Мелиссу, до смерти. …не думать, что кто-то из уже-не-пустых кубиклов больше не вернётся. — Вилли. — Ась? — Ты не боишься, что однажды на Галатее своей… случайно нарвёшься на подводную лодку? Или мину морскую?.. Или границы какие нарушишь? Он посмотрел на неё, как на дурочку. — Море большое — места всем хватит. В Стардью войны будто и не было. Так, выдумка, байки. Бредни сумасшедшего. Мелисса слышала про мужа Джоди, слышала, что пора бы ему уже вернуться, но… не было здесь того напряжения, которое разрывало Зузу. Разрывало исподволь, неявно, ведь в Зузу про войну знали все, но дружно, не сговариваясь, решили молчать. Будто если не говорить вслух — ничего не будет. Даже если жители Пеликана и волновались, то виду не подавали. И это у них получалось гораздо лучше, чем у городских. В Зузу — замалчивали. Здесь — просто не хотели портить друг другу настроение. Всё будет хорошо. Всё образумится. Может, разница была и не шибко большая, но Мелиссе хватало её с лихвой. Она… успокаивала, эта разница. Закутывала сознание в несколько слоёв пупырчатого целлофана, который поглощал весь лишний шум и радовал блаженным неведением. До этого вечера. Многие знания — многие печали; не мог ведь Соломон ошибаться? — А если они победят… что будет? С нами? — Вот ежели победят, то тогда и узнаем. Нечего множить, эти, как их, сущности. Мелисса удивленно приподнялась на локтях — то, что рыбак знал про бритву Оккама, её удивило. От его слов стало легче. Для Вилли всё просто — море, небо, рыба, снасти, приливы и отливы, красивая старушка Галатея, которую Мелисса пока ещё не видела. Не потому что он был недалёким или глупым, нет. Простота эта приносила ему радость в жизни — вот и всё. И это тоже успокаивало: в простоте заключалась сила. Уверенность в судьбе, которая твёрдо стояла на обеих ногах, и потому пошатнуть её было сложно. Многие знания — многие печали. — А умереть… умереть — не боишься? Мелисса почти шептала, и гул трущихся о песок волн скрадывал её шёпот, относил тягуном в открытое море. И в какой-то момент малодушно подумалось — быть может, Вилли не услышит её глупого вопроса? Но Вилли услышал. И вздохнул. Мелисса его понимала — порой она казалась себе неуёмным, в край любопытным ребёнком, который не знает, когда надо остановиться и промолчать. — Вот помирать буду — тогда и начну бояться. Или окочурюсь раньше, чем испугаться успею. Тут уж как выйдет. Всему своё время. И добавил, перекатывая во рту потухшую уже трубку: — Походишь в море с моё, и поймешь, что страх, он, ну… никак без него. Вот панику да, её лучше в шею гнать, мерзавку, иначе считай что утоп, а страх... он чтоб выжить. Бывает, когда у самого черепушка пустая совсем, а страх всё за тебя делает. Спасает, нерадивого, руки с ногами шевелит, пинка под зад даёт. Да и ведёшь себя порой осторожней, продумываешь наперёд, потому что боязно. Так что да, боюсь я всё-таки, малая. Потому ещё и копчу небо, а не кормлю рыб на дне. Смех у Вилли сипловатый от курения, но тёплый. Добродушный, как и ворчание. Они замолчали — надолго, очень надолго. Мелисса так и задремала там, на песке, завернутая в парусину, убаюканная тем, как сменяют друг друга волны. Похожие на замедленный ход часов: шурх — тик — шурх — так… И вот она летит над водой вместе с другими чайками, и тёплый ветер перебирает изнанку раскинутых крыльев… Мелисса очнулась — и поняла, что это не она летит, а её легко и бережно подняли на руки и куда-то несут. Испугалась было; вяло задёргалась, но от знакомого ворчания над ухом обмякла. Если он чего со мной сделает, подумала на удивление умиротворённо, воткну ему в глаз крючок — карман запасными набит ещё с утра. Ну или не в глаз, а уж куда руки дотянутся. Она так ему и сказала — сонно, заплетающимся языком, — а рыбак в ответ лишь хохотнул, будто услышал очень смешную шутку. Но Вилли просто нес её домой. Только путь на ферму звучал так: перестуком подошв по брусчатке, шуршанием пыли, что прибивается с каждым шагом к земле, тяжёлым пыхтением — от дороги в гору — и знакомым скрежетом половиц на пороге. Сегодня к этой мелодии примешивался размеренный скрип Виллиных бродней. Мелисса вытянула из кармана не крючок, но ключи; не особо-то и нужные с проржавевшим насквозь замком. Да у неё и красть особо нечего — не пастернак же с инструментами? Скрипнули и кроватные пружины под лопатками — по-родному так, знакомо; Мелисса тут же простила им всю жесткость и неудобность. «Спасибо» вышло смазанным; надеюсь, Вилли услышал, подумала она. Хороший он всё-таки человек, подумала следом. И скользнула в сон — как с горки. В её сне охотилась на лягушек в дождь огромная, не меньше телёнка, рыба-легенда с блестящей зелёной чешуей.