Шкаф доктора Кертиса, с которого все и началось

Джастин, конечно, мозг нашей компании. Но, как и всякий уважающий себя мозг, испытывающий перенапряжение умственной деятельностью, время от времени он страдает от острой интеллектуальной недостаточности. Как это случилось, например, вчера. По этому поводу у меня возник вполне резонный риторический вопрос: это каким идиотом надо быть, чтобы собрать всю группу во дворе колледжа и устремить на доктора Кёртиса свое пристальное внимание, когда он наконец вознамерился покинуть учебное заведение в сторону дома? И ладно бы еще это имело результат! Но на дворе стоял февраль, и потому под черным пальто никто так и не смог определить наверняка, окрашены ли фрагменты мистера Кёртиса, или хотя бы те ли это штаны, в которых он явился утром (для этого их надо было, по крайней мере, запомнить). Единственное, что удалось установить безоговорочно — это то, что звон от мистера Кёртиса стоял, прямо сказать, нечеловеческий. Сегодня химии у нас не было. И сегодня был не четверг. Так что встречи с мистером Кёртисом я не планировал. Даже, можно сказать, очень горячо тяготел ее избежать. Но провидение распорядилось иначе, и на первой же перемене, когда я пытался, мимикрируя в салатовую штукатурку, тихо дислоцироваться в аудиторию 2-8, за моей спиной раздалось тягучее и слащавое: "Кристофе-е-ер!". "Меня там даже не было, богом клянусь!" — первым делом хотел заорать я, но сообразил, что отсутствие единственного студента на этой импровизированной смотровой площадке, скорее всего, свидетельствовало бы против, а не за него. И лучше бы мне надеяться, что мое лицо не настолько примечательно, чтобы хватиться его в толпе... Я замер и обернулся, изображая самый невинный анфас, какой только мог воспроизвести. Доктор Кёртис сложил хитрую многозначительную улыбочку, приблизился и водрузил ладонь на мое плечо. — Кристофер, детка, давай-ка отойдем перетереть, — он грациозно потащил меня к окну, привалился локтем на подоконник и принял вызывающе непринужденную позу, утраивающую свой эффект за счет прикрывающей левый глаз золотистой челки. Я задумался, не распространяются ли по воздуху колебания моей сердечной мышцы, переживающей как раз в эту минуту пик возможной изнашиваемости. Чтобы не выдать себя неконтролируемо и хаотически вздымающейся грудной клеткой, я принял бездыханность за лучшую стратегию и стал ждать, что будет дальше. Пока же доктор Кёртис внимательно рассматривал меня щурившимися голубыми глазками и почти неприлично катал во рту леденец. — Как ты думаешь, справедливо ли наказывать людей за то, чего они не совершали? — начал он издалека. — Нет, сэр, — ответил я, осторожно выдержав паузу. — Я тоже так считаю, — самозабвенно мяукнул химик и улыбнулся. — Тем более когда наказание суровое, правда ведь? Он неопределенно взмахнул ладонью и я невольно проследил за плавным движением его пальцев. — Ты такой славный мальчик, Кристофер... — мистер Кёртис театрально уронил взгляд на мои ботинки, затем снова неторопливо поднял его к лицу. — Мне, право, будет неловко обременять тебя страданиями... как и других неповинных мальчиков. — Простите, сэр, я не вполне понимаю, о чем вы. В любой непонятной ситуации у меня было только два варианта действий: включить дурачка или притвориться мертвым. Самый радикальный метод я решил пока приберечь. Преподаватель хищно ухмыльнулся. — Ну, разумеется! Можно подумать, ваша маленькая шуточка имела бы смысл, не будь она растрезвонена на всех углах. Итак, мой маленький Кристофер, на твоих плечах сейчас лежит неподъемный груз ответственности — или подвергнуть пыткам всех и каждого, перед порядковым номером которого в бюллетенях значится "Группа Физ-14", или назвать мне имена этих ваших грандиозных комбинаторов, — еще один широкий жест, сопровождаемый ухмылкой. Я смотрел на мистера Кёртиса и поражался отсутствию ярости, злобы или обиды в любом проявлении его эмоций — на лице, в жестикулировании, в словах. Словно он увлеченно и с азартом поддержал нашу игру и наслаждался процессом. Тем не менее, я знал, что разыграть возмездие он намеревается вполне серьезно, и я бы сейчас же отправился оформлять больничный на пару недель, если бы не пора контрольных, потому что оказаться предметом насмешки Донована не пожелаешь и врагу. — Сэр, я не... — Ну, конечно, конечно! — он похлопал меня по плечу, не дав и рта раскрыть. — Забыл сказать, что все не так просто. По моей задумке, ты должен мучиться ответственностью и чувством вины еще по крайней мере три пары, так что зайдешь ко мне после занятий. Он состроил одну из своих воодушевляюще-поощрительных физиономий, тяжело хлопнул меня по спине и отправился на кафедру. Первым, что я почувствовал, когда обрел наконец способность чувствовать, было то, что я оказался как-то уж очень непривычно обхватан, или, вернее, обхлопан мистером Кёртисом во множестве мест, включая тыльную сторону ладони, которую он в процессе разговора взял в руки, призывая меня таким образом подсознательно ощутить узы нашей дружеской причастности. Надо сказать, это было первым случаем, когда доктор Кёртис вообще меня коснулся, и таки возымело свой результат. Я ощущал себя не просто приторможенным, но вывалившимся из реальности на добрых два часа. Я подумал, что под влиянием таких специфических обстоятельств у нас с мистером Кёртисом образовалось то самое долгожданное соединение, которого я искал все это время. Не то чтобы я решил играть на его фронте — для этого бы мне следовало быть уж совсем бесчестным, — но у нас появились какие-то отношения, что интриговало меня, вдохновляло и пугало. В этом месте вы вполне справедливо спросили бы, испытывал ли я к мистеру Кёртису. И я бы, действительно, задумался на минутку, прежде чем ответить честно. В эпоху стремительно распространяющихся в среде юношества и отрочества свобод такое положение вещей казалось бы закономерным, но — нет. Интимная страсть к Доновану в моем случае не исходила от наиобласканной вниманием части моего тела, и уж тем более не устремлялась к ставшему, благодаря последним событиям, самым нашумевшим мужскому достоинству нашего колледжа. Хотя стальные шары мистера Кёртиса, несомненно, заслуживали бы по праву этой чести. Я задумывался над природой моего внимания как только мог, и чаще всего мне приходило в голову вот что: при всей своей вызывающей открытости, мистер Кёртис все-таки не давал кому-либо возможности почувствовать себя посвященным в его тайные миры. Под тайными мирами я подразумеваю никакие не стопки порнографических журналов с загорелыми мексиканцами, кои, по преданиям, хранились у химика под кроватью, а вполне обычные человеческие откровения. Никто ни разу не видел его опечаленным, осчастливленным, нуждающимся в совете или поддержке, никто не мог похвастаться, что получил от доктора Кёртиса какое-то личное чуткое внимание. Свою приватную жизнь и свои слабые и сильные стороны он не выставлял напоказ, напротив, умело декорировал, проявляя такт и служебную этику. Хотя этика эта и не распространялась на воздаяние по заслугам нерадивым или нахальным студентам, перебранки и высокопробные, многоэтажные (и всегда цензурные) витиеватые конструкции, призванные обескуражить и обезоружить. С одной стороны, студенты добивались от доктора Кёртиса вполне личного, интимного отношения в процессе подобных воспитательных актов. Более того, прилежные ученики, завалившие лабораторную, могли рассчитывать на его доброту и пересдать внеурочно, а иногда и получить пару внимательных, не занудных и в высшей степени корректных наставлений. Но к самому мистеру Кёртису это никак не приближало. Никакого душевного соприкосновения с ним не происходило, а именно его мне, кажется, и хотелось добиться. Я завидовал друзьям Кёртиса и его родным, тем, кто знал его достаточно хорошо, чтобы на полном законном праве располагать каким-то собственным, личным кусочком его сущности, и мне хотелось обладать своим, неповторимым и не похожим на другие, чужие. Таким особенным, какого не было ни у кого. Я претендовал на откровение доктора Кёртиса. Я, Кристофер Пайк, человек, проведший полтора часа в шкафу Донована и засунувший два шарика чернил ему в штаны.