Noch Zu Retten

      Прошла четверть часа, полчаса. Следом час. Стрелки часов продолжали свой ход, и время медленно тянулось. Казалось, что в комнате теплее, и уже не чувствовалось сковывающего мышцы холода, что пробирался под форму со сквозняком. Солнце скрылось за облаком, и комната погрузилась в полумрак. Было тихо.       — Зря пытаешься, Рихтер, — наконец произнёс Краузе с лёгким раздражением, поднимая взгляд с пленника на гауптштурмфюрера. — Он не скажет, даже если я направлю на него дуло пистолета. Советские люди считают себя героями-освободителями, полагают, что молчание и громкие пафосные речи о защите Родины спасут её. Оставь командира Фриде, и дело с концом, не трать своё и моё время. — Серо-зелёные глаза блеснули на мгновение недобрым блеском, но вскоре этот блеск исчез. Может, это только показалось, что линии лица Роберта заострились, стали грубее, словно высеченное из камня лицо статуи.        — Герои или нет, но наступление на восточном фронте смяли. Влияние Германии на союзников падает, и это очень плохо. Они считают, что мощь Германии ослабла, а Гитлер теряет контроль. Нельзя допускать паники, но и план «Барбаросса» давно провален. Блицкриг не сработал, и мы недооценили соперника. С союзниками придётся повозиться, это тебе не Польша и не Дания. Было понятно после битвы под Москвой, когда казалось, что шаг отделяет нас от победы. Они не французы, они другие, Роберт. Сдаться добровольно они не пожелают. Вспомни свой Ленинград и поймёшь, о чем я, — резче, чем хотел, напомнил Людвиг, скрестив руки на груди.       Каждое слово тщательно подбиралось, ситуация разбиралась, подобно мозаике, по кусочкам, и собиралась снова. Положение было неутешительным, происходящее выглядело не лучшим образом, и это немецкий капитан прекрасно понимал. Русские войска переходят в наступление, обращают немцев в бегство, не помогает ни ужесточение, ни чистка. Ничего. Чёрт раздери, всё было бесполезно. Был ли это просчёт ещё с момента провала молниеносной войны или же только период слабины, ставшей переломной, гауптштурмфюрер не знал. Он не знал, сколько ещё будет война, не имел понятия, на чьей стороне перевес будет через месяц или два. Всё что оставалось — не поддаваться панике и сохранять порядок в лагере.       Иногда взгляд немца обращался к пленнику. У русского была та самая военная выправка, о которой так мечтал Людвиг в юношеские годы, — ровная осанка и плавный изгиб. Даже просто сидя на стуле, со связанными руками, в стане врага он выглядел гордо и уверенно. В серых глазах царило спокойствие. Комендант всё чаще оборачивался к нему, чувствуя смутное беспокойство. Словно он упускает важную деталь. Каждый раз он будто забывал черты лица и пытался снова их запомнить. В глазах советского солдата не было страха — мелькнувшая искра интереса, вызванная действиями фашиста.       — К чему всё это? — устало поинтересовался адъютант, сжимая переносицу сильными костистыми пальцами. — Я знаю о нынешнем положении войны и знаю о смятении в верхушке. Оно не радует никого. Никто не хочет лишаться своего нагретого и безопасного места, никто не хочет на передовую, чтобы стать пушечным мясом.       — Сейчас подъём духа в советских войсках — победа под Сталинградом воодушевила их. Наступление становится яростнее. Это плохо скажется на настроении нашего Фюрера — под горячую руку попадут все генералы, после них и мы. Начнётся чистка СС, если уже не началась. Здесь новости доходят позднее, радио работает с перебоями, и Вайс никак не настроит его на нормальную частоту. Наверняка уже идёт поиск предателей, тех, кто сотрудничал с партизанами, помогал евреям и шёл против Рейха, — жёстко отрезал немец. — Ты сам это понимаешь. Контроль станет жёстче, и действия наши должны быть осторожнее. Необходимо знать, что планируют русские, до того, как в них мелькнёт эта мысль, и пресекать любую их деятельность на корню.       — И что? Ты же не собираешься пытать русского сам? — унтерштурмфюреру уже давно наскучил этот разговор. Он говорил устало, лениво. Даже дуло пистолета он убрал от русского подальше.       — Нет. Мы поступим по-другому. Циммерман оставила кого-нибудь с прошлых допросов?       — Сомневаюсь, — помедлив, сказал адъютант, — Фрида не из тех, кто награждён милосердием, разве что лживым.       — Помнишь, неделю назад умер Ганс. Тёмненький такой, со слепым глазом и смешным голосом. Уж не знаю от чего, от тифа или чего-то другого, я не стал разбираться. Послушный и умный был парнишка, пусть и еврей. Таких покорных и смирных, как он, в лагере не так уж много — русские предпочитают вгрызаться в горло солдатам и получать позорную грязную смерть, чем работать. Евреи в этом плане немного сговорчивее, но по-прежнему попадаются упрямцы, среди которых и воришки. В зимнее время рабочая сила чаще дохнет — русские зимы безжалостны и косят немало, даже самих русских. Пусть командир останется рабочим, а там может и разговорится, когда надоест строить из себя героя-освободителя.       — Рихтер, ты из ума выжил, — Краузе взглянул на гауптштурмфюрера как на спятившего. Пистолет глухо щёлкнул и был убран в кобуру за пояс. — Тебе шнапс в голову ударил или после восточного фронта контузило? Делать пленного командира разведывательного отряда рабочим при лагере, когда он одной рукой завалил двух наших парней? Может хочешь ещё управляющего-еврея и поляка-шофёра? Или заведёшь любовницу-русскую? Цыганенка возьмёшь как приёмного сына?       — Остынь, Роб. Я бы такого не стал делать, — с нажимом возразил Людвиг. Слова о любовнице больно кольнули в сердце, даже защемили, но гауптштурмфюрер промолчал. Отношения с супругой были слишком сложными, чтобы рассуждать о них. Наверное комендант относился к ней скорее как к хорошей надёжной подруге, нежели как к жене. В собственных мыслях это звучало так глупо, и так становилось тяжело на душе. Рихтер любил её, но совсем не так, как любила его Луиза. Ей об этом знать не стоило.       — Ганс был слугой в доме, теперь его место пустует. У меня не хватает рабочих. Рейх не должен ни в чем нуждаться, не так ли? Русский силен, на вид здоров и даже владеет немецким. Ещё бы дерзил поменьше, но это можно быстро решить, отрезав грязный язык.       — Делай что хочешь. Чёрт тебе в помощь. Пусть только Луиза посмеет сказать, что я тебя не предупреждал, когда тебя с разодранной артерией хоронить будут. Одно только слово о том, что я за тобой не углядел и не защитил. Жалеть и утешать вдову Фрау не стану, — наконец, тяжело произнёс унтерштурмфюрер. Голос его был хриплый и тяжёлый, тёмно-русые волосы падали на высокий лоб, сделав офицера грозным и словно бы старше. — Посмотрим, как запоёшь, когда этот работничек тебе в глотку вилку всадит или ночью выковыряет глаза. Хоть пальцами, но выковыряет.       — Посмотрим, — как ни в чём не бывало отозвался Рихтер. Что могло пойти не по плану? Что могло спасти русского? Наверное уже ничего. Будь он хоть из железа создан — Людвиг знал, что пара свинцовых пуль, всаженных в грудь, остановят и такого. Слова о жене на мгновение слабо кольнули в груди, почти неощутимо. Даже странно, непривычно вспоминать о семье в такие минуты. О смятом письме, об улыбках матери и низком, хриплом и прокуренном голосе отца. Больнее всего вспоминать о разлуке с Элизабет.       Интересно, плакала бы Луиза, став вдовой?       Людвиг вздохнул — конечно, супруга бы плакала. Луиза любила, действительно любила, а гауптштурмфюрер не мог ей дать желанной любви в ответ. «Светлое, воспеваемое в книгах чувство, способное сжечь дотла неосторожных, но награждающее тех, кто умеет ждать и верить» — так жена описывала любовь, и Людвигу совсем не нравилось это определение. Временами Рихтеру казалось, что любовной лирики в доме больше, чем горячо любимых отцом исторических романов. В тёмно-серых, как затянутое тучами небо, глазах жены была любовь, в её осторожных ласковых прикосновениях к плечам, в робких улыбках и неловких жестах по утрам. От тёплой нежной кожи пахло шоколадом и корицей, запах гвоздики впитался в рыжие густые волосы. Луиза была как сентябрь — тёплая, веснушчатая, с тонкими чертами лица и горячими шероховатыми руками, которые так ласково гладили впалые бледные щёки мужа. Луиза была солнцем всей семьи, но только не для собственного мужа — от её прикосновений не становилось теплее, а улыбка не вызывала отклика в душе. Пустота и холод, они росли в сердце с каждым днём, проведённым в кругу семьи. Даже Элизабет, маленькое солнышко, освещавшее мрак жизни, не могла закрыть эту пустоту в душе отца.       — Сигарету? — предложил Краузе русскому.       — Не курю, — спокойно произнёс советский солдат, чем вызвал у унтерштурмфюрера лёгкий хрипловатый смешок. Советские солдаты предпочитают самокрутки, а от немецких сигарет нос воротят.       Казалось, безмолвие затянулось. Роберт молчал, изредка можно было услышать его тяжёлое, глубокое дыхание. Молчал Рихтер, задумавшись о своём. Наконец, хриплый голос пленного нарушил тишину:       — С чего уверенность, что я не убью вас, пока вы будете спать? Что помешает мне перерезать горло? Лопатой сломать позвонки? Отравить ваш утренний кофе? Поджечь дом, пока вы в отъезде? — пленный говорил уверенно, без страха или смущения. Он не угрожал, нет. Так казалось на первый взгляд. Русский говорил тихо и спокойно. Потемневшие серые глаза были похожи на осеннее небо перед грозой, затянутое тяжёлыми валами туч. Взгляд без ненависти или неприязни. Командир расстрелянного отряда говорил, словно бы интересовался, что по этому поводу думает гауптштурмфюрер. Мысленно Рихтер подивился выдержке советского солдата. Немногие смогли бы сохранять спокойствие в такой ситуации. Всё было так, будто бы это светская беседа, но не посреди войны, не в маленьком холодном кабинете и не между двумя людьми по разные стороны баррикад. Беседа заходила не в то русло.       — С чего вы уверены, что выживете после этого? — немедля отвечает вопросом на вопрос Людвиг. Его забавляет эта игра в приличия, обращение на «вы», принятое в светской беседе. Гауптштурмфюрер знает без чужих подсказок, что пленный больше всего на свете хочет впиться грязными ногтями в горло немецкого капитана, сжимая крепче сильные пальцы на белой шее. — Конечно, вы можете это сделать, это ваше право — ненавидеть и желать мне мучительной смерти. Может, чем-то даже поможете Родине. Хорошо, возьмём даже случай, что вы пристрелите меня. На войне это не ново, каждый из нас привык ждать пулю. Убить меня лучше ночью, не так ли? Темно и тихо, без свидетелей. Желательно ножом — выстрел пистолета вызовет ненужное внимание. Предположим, вы сбежите из дома, может вас даже не заметят патрули и гончие. На километры простирается лес, густой и тёмный. Вы один, без припасов и отряда. Посудите сами, выберетесь ли из лагеря? Из места, где уже тысячи таких же русских погибли, считая, что могут найти лазейку? Вас и так спасла лишь случайность, похожая на чудо. Второе чудо ждёт не скоро.       Издевательская манера завлекала. Даже удивительно, что, несмотря на творившийся хаос, говорили они так, будто бы не являлись врагами. Словно не русский сейчас был крепко связан, бледен, как мертвец, с крепко сжатыми губами. Будто бы не немец говорил, чувствуя, как звенит в хриплом голосе сталь. Словно и нет войны. Нет тех лет страха, ужаса, нет свистящих пуль и артобстрела, нет затянутого чёрными тучами неба и разорванной снарядами земли. Однако, всё было правдой.       Роберт молчал. Густые светлые брови сошлись на переносице, пролегла, словно трещина, глубокая морщинка на высоком лбу. Снова застыла тишина — неловкая, тяжёлая, где каждая секунда отдаётся громким звоном в ушах. Людвиг ждал ответа, Краузе предпочёл не вмешиваться.       — Я не привык верить в чудеса, на войне их не бывает, — с нажимом ответил пленный. Голос его казался усталым и тяжёлым, но звучал неизменно твёрдо. Рихтер усмехнулся. Он сам не верил в чудеса с марта тридцать девятого года.       — Кто верит в них на войне? Считай никто, а они случаются. Например, вы до сих пор живы. Для вас это должно бы быть чудом. — Полуулыбка мелькнула на бледных, сжатых в тонкую линию губах, и Александр не смог сдержать горькой усмешки.       Командир отряда посмотрел на гауптштурмфюрера, и немец снова ощутил это странное чувство, словно что-то упускает из виду, какую-то мелочь, которая раздражает. Взгляд потемневших глаз советского солдата было не прочесть. Нельзя было сказать, зол он или подавлен, что он чувствует, когда серые, будто дымка, глаза сталкивались с синими, будто посветлевшими изнутри. Если внимательно приглядеться, то можно было разглядеть что-то арийское, точное и изящное в лице русского, словно скульптор древнего мира создавал линии лица из мрамора. Даже шрам, пролегающий от скулы до губы, выглядит, как особенный штрих, словно росчерк, оставленный специально. Лицо, как каменная маска, плотно прилегавшая к огрубевшей коже.       Советский солдат вёл себя не так, как обычно ведут себя военнопленные. Обычно русские кричали о патриотизме, об освобождении и всякий раз, словно прощаясь, говорили об аде, что предстоит пережить немецким захватчикам после войны. Немецкие солдаты усмехались на это. Людвиг не верил ни в Рай, ни в Ад. Вера в Бога едва ли спасёт, когда сидишь в засаде, и ливень пуль свистит над головой. Вера не поможет спустить курок, когда стреляешь в человека.       Было неуютно ощущать на себе взгляд русского. Серые глаза видели насквозь, рассматривали каждую мысль, малейшее движение немецкого капитана и отмечали, запоминали. От таких мыслей становилось холодно, неудобно, жутко. Волнение закрадывалось глубоко, в самое сердце, проникая в каждый закоулок, переполошив всё. Что же в нём такого? Что заставило гауптштурмфюрера оставить русского в живых? Что подтолкнуло не отдать Фриде на допрос, а оставить слугой? Кто знал. Он не мог сказать, что его вело, когда он дал приказ оставить русского в живых, когда решил говорить с ним на равных. Рихтер не в силах сказать, почему не может ненавидеть его.       — Как ваше имя? — полюбопытствовал немец, сплетя пальцы в замок и расправив плечи.       — Александр.       — Удивительно, что не Иван, — устало, с насмешливой иронией заметил унтерштурмфюрер. Русское имя в сочетании с грубым, резким акцентом Краузе звучало на удивление комично, и Рихтер сдержанно улыбнулся — давно знакомая шутка о том, что среди советских войск много мужчин с именем Иван. Наверное, русские считали, что в Германии у каждого второго имя Адольф или Генрих.       Александр. А-ле-кзандр. Кажется, советский солдат произносил немного иначе. Людвиг едва улыбнулся, мысленно повторив имя. Красивое, величественное, древнее, звучащее грозно и мужественно, имеющее особенное очарование в отличие от советских имён, что прежде слышал комендант при чтении списков. На немецком оно звучит грубее, резче и создается совсем другое ощущение. Выговорить имя было сложно — смешной акцент с детства преследовал. Сколько было потрачено бумаги, сколько ушло сил, а ещё больше нервов и терпения, в те вечера, когда мать безуспешно пыталась научить сына произносить простые слова. Казалось, чужой язык никогда не станет доступен, никогда не получится исправить ужасный акцент, резавший слух. Будущий гауптштурмфюрер зубрил фразы и не мог запомнить их, как ни старался. Русский язык казался непонятным, без всякого смысла. Шли года, он взрослел, а русский язык оставался непонятен и не изучен. Акцент остался, ныне казавшийся нелепым, как детский лепет, со смешными, совсем не мягкими согласными, что в немецком произносятся напряжённо и будто с придыханием. Немецкий прозвали лающим, грубым языком, а Людвиг по-прежнему считал, что русский язык звучит медленно и спокойно, словно пробудившаяся из-подо льда река по весне. Говорить на чужом языке немецкий капитан старался реже.       От Равинского не скрылось то, как на миг исказилось лицо немецкого капитана, как сурово нахмурились светлые брови и сжались бледные губы. Наверняка немец вспомнил что-то из прошлого. Может это была юность, а может и детство, как говорят, самая лучшая пора в жизни человека. Александр смутно помнил собственное детство, что прошло в Москве. Для него столица всегда имела красный цвет — алые звезды Кремля, Красная площадь, на которой он бывал лишь дважды, и кроваво-красные, взметнувшиеся в небо знамёна революции, что унесла жизнь отца. В череде воспоминаний остались небольшая квартира на Ульяновской, любимые мамой ромашки в горшках и салки с Иваном, двоюродным братом из Ленинграда, города, что ныне в блокаде фашистских захватчиков. Равинский не слышал о брате ничего уже больше года, после того, как узнал, что тот дослужился до лейтенанта. Год — не так много. На войне время воспринимается совсем иначе, и Александр уже давно не верил в то, что Иван жив.       Однако советский солдат решил продолжить разговор.        — Не нравится имя? — с жёсткой усмешкой поинтересовался он. Немец обернулся, и в синих глазах Александр увидел растерянность, словно комендант все ещё пребывал в своих мыслях.       — В Германии тоже есть люди, которых зовут так. Ничего особенного, — отстранёно отозвался Рихтер, скрестив руки на груди, после чего обратился к унтерштурмфюреру.        — Отведи в дом и прикажи Рут привести его в порядок. После пусть выдаст чистую одежду — не стоит, чтобы он бродил в окровавленном тряпье.       В советском солдате по-прежнему оставалось что-то примечательное. Не только цвет глаз и высокая фигура, что-то другое, чего никак нельзя понять. Плавность и уверенность движений, неспешная и спокойная речь и ровная осанка, как завершающий штрих в картинах художников. Гауптштурмфюрер ловит себя на мысли, что этим чертам не хватает резкости, что эта резкость во взгляде, пронзительном и внимательном. Он замечал, что черты русских в основном простые, невыразительные, редко запоминающиеся. У Александра лицо было таким же простым, но его было несложно представить перед глазами, с мельчайшими деталями в виде зеленоватых крапинок на дне серой радужки и бледным росчерком шрама.        — Успеешь на совещание? — спрашивает Роберт, рывком поднимая русского на ноги.       От немца не скрылось то, что Александр едва уловимо напрягся — заострились черты, потемнел цвет глаз, и в них промелькнула сталь. Словно в ответ на этот взгляд Равинский издаёт едва слышный низкий смешок, смотрит на коменданта свысока, и снова чувствует, как замирает сердце. Александр не шутил, когда говорил об отравлении или ноже, что может оказаться близ горла гауптштурмфюрера этой ночью. Конечно, такие как он не шутят. Только Людвиг не боится его. Ему не становится жутко при мысли, что советский солдат направит на него дуло пистолета, не пугает кухонный нож, которым могут перебить сонную артерию. Комендант лагеря знает, что Равинский будет действовать осторожнее, тише, а всё сказанное — не больше, чем предостережения. Чувствуя странное успокоение при мысли, что всякая попытка пленного изменить привычный уклад жизни лагеря будет обречена на провал, Рихтер с полуулыбкой отвечает:        — Успею. Не переживай.       Роберт едва кивнул и, не обернувшись, увёл несопротивляющегося советского солдата из комнаты, оставив гауптштурмюфрера в тишине раннего утра, что изменило всю его жизнь.