V
20 ноября 2017 г. в 21:52
К полудню погода испортилась — не осталось и следа от чистого, безоблачного неба. Солнце скрылось за облаками, и капли дождя громко барабанили по стеклу автомобиля, оставляли после себя смазанные грязные дорожки. Стремительно темнело и уже через час тяжелые черные тучи, похожие на морские валы во время шторма, заволокли синеву. Было в этом что-то тревожное и зловещее, от чего в сердце поселилась тревога. Это походило на знамение.
Во время собрания, когда была затронута тема Тегеранской конференции, Людвиг заметил, как застыл Стефан Биркхольц, комендант деревни, расположенной недалеко от Могилева и стоящей на перекрестке важных путей. Рихтер видел, как вздулись мышцы на мощной шее, как потемнели серые глаза и как до хруста сжались крепкие кулаки. По белому, будто бумага, лицу ходили желваки — Стефан был в ярости и сдерживался из последних сил.
Это была первая конференция «Тройки» и именно благодаря абверу удалось узнать подробности, обговоренные между лидерами стран. К сожалению, операция «Длинный прыжок» не была успешно завершена — сообщения разведки были расшифрованы врагом, и всю группу захватили. Среди них был младший сын Биркхольца, Йохан. Людвиг не видел его уже больше пяти лет, но помнил большие, обрамленные длинными светлыми ресницами глаза парнишки и уши, забавно торчащие в стороны. В прежние времена Биркхольц с женой были частыми гостями в его доме. Биркхольц делился историями с работы — он работал учителем начальных классов в школе, где когда-то учился Клаус. Луиза готовила прекрасный обед, а Элизабет не отпускала отца, крепко сжимая его пальцы в крохотной ладони. Кажется, Йохан и Клаус даже дружили. Это было так давно, еще до войны, что казалось, словно с тех пор прошла сотня лет. Словно это случилось не с ним, а с другим человеком, тем, кто слепо верил в Германию и в ее превосходство. Теперь же, спустя четыре года войны, многое поменялось, и Людвиг не мог сказать, хороши ли эти перемены.
Йохана депортировали в СССР, как и многих других разведчиков. В военное время депортация означала лишь одно — конец. Йохан не вернется, никогда больше не засмеется, не расскажет о событиях прошедшего дня и уже не назовет отца с усмешкой «стариком». От этого «никогда» нельзя было избавиться. Оно звучало, билось в мыслях, словно набат, оглушая и затмевая все. Биркхольц до конца собрания не смог произнести ни слова. Он сидел, низко опустив голову, глаза были закрыты, и могло показаться, словно он задремал. Было слышно только тихое, прерывистое дыхание.
Людвиг не мог представить, что бы он чувствовал, окажись он на месте старого друга. Что было бы, если бы в один день не стало Клауса. Его захлестнули боль и отчаяние. Одна мысль об этом вызывала дрожь. Пусть кто-то говорит, что на войне смерть стала обычным делом и умирать не страшно. Это не так. Смерть — это страшно. Людвиг знает это не с чужих слов. Он видел, как бомбы разрывают тела его бывших товарищей, тех, кто еще утром здоровался с ним. Он видел, как рассекал осколок лицо совсем юного парня, как медленно стекленели чужие глаза, устремленные в небо, подёрнутые белой дымкой. Когда приходило осознание, что человека уже не спасти, Людвиг ощущал тянущее опустошение в груди, словно из него исчезли все чувства. Гауптштурмфюрер сам не раз оказывался в одном шаге от смерти и, кто знает, может только чудо спасало его. Такое чудо спасло его в тридцать девятом и осталось на шее рваным, словно прижжённым с краев рубцом. Если бы нож ушел чуть в сторону, то Рихтер давно бы захлебнулся кровью, и не было бы Беларуси, Краузе и неопределённой тоски по дому. В тот день он умер. После спасения, лежа в холодном госпитале с перебинтованным горлом, Людвиг не чувствовал ничего, кроме опустошения. Хотелось курить и впервые в жизни поверить в Бога. Но больше все же курить.
Он знал, что такое смерть. Его главный страх — получить конверт с сухими официальными соболезнованиями, когда слова не смогут вернуть тех, кого больше нет рядом. Людвиг боялся потерять сына, и становилось тошно от одной только мысли, что Клаус может погибнуть, а гауптштурмфюрер даже не будет рядом, чтобы спасти. Людвиг не хотел отпускать его на войну, однако она забрала свое.
И когда Биркхольц встал из-за стола, он опирался, словно боясь упасть из-за дрожи в скованных судорогой пальцах. Все его тело было напряжено, как струна. Нельзя было не заметить, с каким трудом Стефан сдерживает эмоции. Узкая ладонь в черной перчатке осторожно легла на широкое плечо и чуть сжала его. Холод пальцев
гауптштурмфюрера ощущался даже сквозь кожу перчаток и теплую шинель, и, когда взгляд тускло-серых, словно
выцветших глаз обратился к нему, Людвиг ничего не произнес — соболезнования были здесь излишни. Стефану не нужны утешения и не нужны ободрения.
Слова не вернут Йохана, не вернут погибших солдат, они не сотрут годы войны и не завершат ее.
Биркхольц лишь вымученно, совсем не искренне улыбнулся. Его глаза покраснели, были воспалёнными, на одном лопнул капилляр. Бледное, как бумага, лицо изрезали морщины, сделав старше на несколько лет. Казалось, что из него ушла жизнь.
Унтерштурмфюрер хотел что-то сказать, но, покачав головой, промолчал. Открытая дверь тихо скрипнула. Стефан ушел. Как только стихли его шаги, комнату заполнил сумрак, и будто стало холоднее от безжизненного тусклого света, пробивавшегося сквозь занавески. За окном мокрыми комьями сыпал снег — он прилипал к стеклу автомобиля, к волосам и одежде офицеров. Было пасмурно, холодный ветер безжалостно хлестал лицо. На сердце было тяжело.
Чуть позже, сидя в большой уютной комнате, Эрнст Хольцманн рассказывал о назначении в Красный Берег кому-то из своих подчиненных. Людвиг считал, что нет страшнее места на земле, чем Аушвиц. Он ошибался. Красный берег был концлагерем для детей — тянулись вереницы из сотен и тысяч невинных, беззащитных, оставшихся без дома и семьи. Людвиг помнил словно застывший перед глазами нескладный строй исхудавших маленьких тел в изорванной одежде, без обуви на морозе, стоявшие на снегу. Только глаза были живыми на серых заострившихся лицах, что казались уже совсем не детскими. Это ли превосходство, о котором говорила идея Гитлера? Та самая идея, которой можно гордиться и сражаться за нее?
Эрнст никогда об этом не задумывался — он был горд повышением и не умолкал ни на минуту, раскрывая все больше подробностей из истории лагеря. Поглощенный рассказом Хольцманн даже не замечал, что никто его не слушает.
— Герр Ханс недавно вернулся в Берлин. Говорят, что надолго задержаться не планирует — уже завтра поезд и снова восточный фронт. После Оршанской операции изменилось настроение, мы все еще держим местность. Операция была неудачной со стороны врага — советские войска так и не прорвали нашу оборону. У вас здесь еще тихо. Попадаются партизаны, но группы малочисленные, слабые, ни одной удачной диверсии — за месяц поймал от силы десять белорусов. Считайте, что нам по-крупному везет — это не Сталинград и не Минск. — Хольцманн был особенно разговорчив. Он рассказывал обо всем будничным тоном, словно говорил не о войне, а о погоде или воскресной прогулке в парке.
Фрида увлеченно беседовала с одним из новых офицеров. Рихтер его раньше не видел — парень был совсем еще молодой, с растрепанными, словно выцветшими волосами и тусклыми глазами, радужку которых нельзя было различить. На вид казалось, что ему не больше двадцати пяти. Он рассказывал ей что-то из литературы, а Циммерман лукаво улыбалась, и изредка на ее алых губах мелькала усмешка.
Август, расслабленно откинувшись на спинку стула, закурил. Плотные кольца горького дыма поднимались к потолку, после чего медленно таяли, под конец извиваясь, подобно сплетенным змеям. Длинные, узловатые пальцы оберштурмфюрера, похожие на паучьи лапки держали сигарету, и, всякий раз делая глубокую затяжку, он бросал долгий, внимательный взгляд на Рихтера. Такой взгляд зовут острым или пронизывающим, от него становится неуютно, словно читают мысли. В спокойных серо-голубых глазах Людвиг не видел ничего человеческого.
Хотелось поскорее закончить встречу, вернуться в ставшую чем-то близкой деревню, в давно покинутый настоящими хозяевами дом, где были старый покосившийся шкаф, сбитая подушка с торчащим пером и смятые холодные простыни. Пусть это было лишь странным, необъяснимым порывом, но Рихтер привязался к деревушке, к высоким заснеженным березам и покосившимся пустым домам. В этих местах было что-то болезненно-тоскливое, тихое и спокойное. Были привычны цепь следов, оставленных на снегу и ведущих к баракам. Запомнились запахи книг — Людвиг перелистывал страницы, испещренные незнакомыми, почти выцветшими от сырости и времени словами. Впитались в памяти широкие просторы и бескрайнее, покрытое изморозью поле, шум ветра в еловых ветвях. Он привык к Беларуси и от осознания этого ныло в сердце. Возвращаться в Берлин не хотелось. Впервые за два года Людвиг не испытывал тоски по дому.
Здесь, среди компании офицеров, тихого шепота и плеска алкоголя, Людвиг чувствовал себя чужим. Это было не его место и не его окружение. Он бы ушел, не обернувшись и не став тратить время — к его сожалению, не были оглашены вопросы, для решения которых требовалось его присутствие. Все совещание — это незначительные мелочи, с которыми вполне мог разобраться Роберт. Конечно, вопрос восточного фронта занимал первое место в разговоре, но и эта тема иссякла быстро — исход от них не зависел, и ничего уже нельзя было изменить. В Беларуси была другая задача — подавить партизанское сопротивление. Попытки диверсии проводились чаще, несколько раз на неделе. Пусть они были не всегда успешными, но их было много. Это означало, что враг еще не сломлен и у него остались силы для борьбы. Расстрел партизан стал почти каждодневным, неправильно привычным делом, таким же, как заполнение бумаг или разговоры с Краузе.
Где-то там, за несколько километров, в давно захваченной деревне был Александр, командир погибшего партизанского отряда. Многие сказали бы, что это сумасшествие — оставить в собственном доме вражеского разведчика и сделать его слугой. Рихтер не решился убить врага, а оставил его в живых и, можно было сказать, что спас. Он мог собственноручно спустить курок, оборвав еще одну жизнь, как делал это прежде, много раз до этого. Можно было сойти с ума, только представив сотни мертвых, застывших в предсмертной агонии лиц — совсем юных и усеянных морщинами, серьезных и исказившихся от боли. У всех них были прозрачные, словно стеклянные глаза, в которых не было ничего. Скольких он убил? Раненных женщин, беззащитных детей, бессильных стариков и солдат без имени. Гауптштурмфюрер давно сбился, и счет перешел на сотни, а может, и на тысячи.
— Ты сегодня совсем рассеянный, Рихтер. Скучаешь в своей деревне? Мы в Могилеве каждый день отлавливаем группу, оставляем самого младшего, остальных в шеренгу и стреляем. Одна пуля, и считаем, сколько ляжет. Вчера поймали разведчика — хотел устроить диверсию на складе, чтобы взорвать бомбу. Уже сегодня с утра на одной из площадей висел безрукий труп. — Произнес Эрнст. — Ты скоро совсем расслабишься и состаришься над своими бумагами. Мы офицеры, а не канцелярия. Оставь бумажную работу Краузе.
— Я слышал, что птицы даже не появляются в лесах около твоего лагеря — стоит тишина, будто все вымерло на пару километров. Это правда? — вмешался в разговор Биркхольц. Его голос звучал хрипло и утомленно, было заметно, что говорит он через силу, пытаясь поддержать беседу.
— Птиц может и нет, а вот партизаны есть. Сегодня поймали группу — десять человек, совсем мальчики, едва научившиеся держать винтовку в руках. Двух, самых слабовольных, я забрала на допрос. Они проговорились через час после того, как остались без ногтей. Рихтер решил себе в качестве слуги оставить их командира. Этот русский прямо как медведь — выше гауптмана на полголовы, шире в плечах и дерется так ожесточенно, словно вот-вот вгрызется в глотку и перегрызет артерии. Я видела его только раз и одного взгляда хватило, чтобы понять — это страшный человек, который может одной рукой выдавить глаза и не выдохнется. — Произнесла, немного помедлив, Фрида. Светлые, едва вьющиеся мягкие локоны, подобно волнам, спадали на плечи, обрамляли бледное, словно выточенное из мрамора, лицо с правильными плавными чертами.
— Вы как всегда полны сюрпризов, герр Рихтер. Даже в таких мелочах, как расстрел партизан, вы найдете, чем удивить нас. — Заметил Август. Он обращался подчеркнуто-уважительно, говорил спокойно и медленно. Его сухой хриплый голос казался простуженным, но жесткие нотки были отчетливо слышны. — Русские хорошо подходят для тяжелой работы, но сами по себе неблагодарные твари — грызут руку, с которой их кормят. Смотрите, чтобы этот русский не откусил вам пальцы, пока будете с ним играть.
— Я уверен, что вы, Леманн, продемонстрируете своё мастерство стрельбы и выстрелите раньше, чем он успеет раскрыть рот. О вашей меткости легенды ходят, как и о жестокости к врагам рейха. Хотелось бы увидеть легенду своими глазами и в действии. Про вас рассказывают многое. Некоторые из этих рассказов похожи на слова душевнобольного человека, другие напоминают правду. — Задумчиво произнес Людвиг.
Про Леманна можно было сказать многое. Такие люди пользуются особым авторитетом и в вермахте, и в СС, а в их личном деле старательно выводят «истинный ариец с нордическим характером». Такие люди привыкли идти по головам и слышать хруст чужих костей, сломанных позвонков под подошвой сапог. Никто не знал, чего ожидать от Августа — в один момент оберштурмфюрер мог неожиданно улыбнуться, самым краешком губ, почти по-доброму, и эта улыбка располагала к себе. А следующей ночью он мог живьем сдирать кожу с семилетней девочки — ее крик тонул в ночной тишине, заглушенный тряпкой. Миллиметр за миллиметром, без единой дрожи в обманчиво тонких пальцах и со спокойствием, от которого холод стыл в сердце. Людвиг знал — у Леманна не то, что локти, а даже плечи давно были в крови и он совершенно не боялся окунуться в нее с головой.
— Поверьте, только малая часть таких рассказов является правдой, и моя жестокость — не просто треп среди солдат. — Заметил оберштурмфюрер. Уголки его губ даже не дрогнули, лицо по-прежнему оставалось безразличной, будто слепленной из белой глины маской. — Моя верность Рейху, не раз доказанная в бою, правдива, как и ваш хваленый расчет и командование в Польше. Вы тогда отличились и почти сразу же взлетели выше, став капитаном, как и мечтал ваш отец. Ваши действия в сентябрьской кампании еще долго были предметом разговора в офицерских кругах. Посреди боя, не поддавшись панике и сомнению, вы взяли на себя командование оставшихся без командира солдат и блестяще завершили захват нескольких важных районов в кратчайший срок. Такое могут немногие. Вы сами знаете, что хорошую репутацию из одних слухов не создают. Я верю рассказам о ваших успехах, как своим собственным.
Напоминание о польских сражениях резануло, как острые ножи, по памяти. Вспоминать сентябрь тридцать девятого года было тяжело — те дождливые пасмурные дни, затянутое тяжелыми облаками небо и грохот автоматов за спиной навсегда остались в памяти и их нельзя забыть или вычеркнуть. В польской кампании Людвиг потерял много хороших людей — тех, кто был с ним за одной скамьей в школе, и тех, кто жил в соседнем доме. Он остался один в сгоревшем районе, среди тлеющих обломков и почерневших трупов. Он слышал, как сливаются далекие крики в единый вопль ужаса и все они обращались к нему. Его учили, что война — всегда жертвы, и сколько бы Рихтер не пытался сбежать от прошлого, оно настигало его. В каждом прикосновении к стершимся выцарапанным буквам на пистолете, в отражении чужих глаз и в шуме дождя. Прошлое всегда следовало за ним безмолвной тенью и, оставаясь в тишине, Рихтер тонул в нем.
— Вы преуменьшаете свою значимость, герр Август. Скромность вам не к лицу. Без вас рейх бы давно растерзали шпионы и предатели. Если бы не вы, может, кто-то из нас уже сдружился с врагом и отвернулся от Германии. Нам никак нельзя этого допустить. Многие считают ваши действия радикальными и жестокими. Я же считаю их справедливыми. — Откликнулся Хольцманн.
— Благодарю на лестном слове, Эрнст. Каждый из нас делает все, что в его силах ради приближения победы. Есть те, кто сомневается в Германии и фюрере, те, кто бежит к врагу, надеясь спасти свою жалкую жизнь. Сталинград был лишь одной победой русских, а не выигранной войной. Тройка думает, что мы после одного промаха отступим, что мы проиграли и сейчас подавлены. Надеюсь, это лишь временное затишье перед бурей. Люди одумаются, поймут свою ошибку и больше не допустят мысли о дезертирстве или помощи врагу. Я бы не хотел видеть кого-либо из присутствующих на расстреле по обвинению в преступлении против власти, и мне не хочется быть тем, кто нажмет на курок.
Все замерло. Резко затих нежный голос женщины, звучавший из радио. Казалось, сам воздух накалился до предела, став тяжелее и застыв, подобно завесе.
— Оберштурмфюрер предпочитает своеобразный юмор. Надеюсь, его острый язычок не отрежут за неосторожные слова. — Прервав всеобщее молчание, заметила Фрида. Голос ее едва дрогнул. Золотые волосы упали с узких плеч, качнулись и мягко легли на грудь, обрамляя тонкую незащищенную шею. Платок она сняла, и теперь мягкая батистовая ткань лежала у нее на коленях.
— У всех из нас есть недостатки, фроляйн Циммерман. У Леманна это черный юмор, доступный немногим. Вы же не хотели нас напугать, Август? — ответил Биркхольц. Он закурил. Дым от его сигарет не завивался кольцами, как у Августа, а быстро таял, становясь прозрачным, только появившись.
— Конечно же нет, Стефан. — Откликнулся Леманн, затушив сигарету о край пепельницы. — Я лишь высказывал свое мнение и никого из присутствующих не желал оскорбить. Прошу прощения, если своими словами задел вас, Фрида.
— Несмотря на ваши слова, у вас получилось обратное. — Циммерман крепче сжала губы и замолчала.
Людвиг чувствовал, что самое время покинуть компанию. Смысла оставаться не было. Он прекрасно знал, что будет дальше — Эрнст, как много раз до этого, достанет бутыль дорогого шнапса, Циммерман подхватит предложение выпить, и до конца дня офицеры будут рассуждать о жизни, политике фюрера и делиться откровениями, салютуя бокалами. На утро их ждет жуткое похмелье.
— Не прошло и часа, а ты снова уходишь первым, как и в прошлый раз. — С наигранной обидой произнесла Фрида. Она все еще была раздражена, но голос ее звучал спокойно и ровно, ничем не выдавая эмоции женщины.
— Неважно себя чувствую. Северный климат и зимы в этой стране плохо влияют на мое здоровье. — Неохотно отозвался Рихтер. — Может, как-нибудь в следующий раз. Приятного вечера, Фрида.
Казалось, никто кроме разведчицы и унтерштурмфюрера не заметил его ухода. Он не мог знать, что за ним внимательно наблюдают темно-серые глаза, замечая каждое движение.