Noch Zu Retten

      Людвиг вернулся домой ближе к вечеру, когда за окном уже смеркалось и вой ветра стал громче. Крупные хлопья снега застилали глаза, снежинки застывали на ресницах и прилипали к воротнику. Машина медленно затормозила возле дома, и на пороге гауптштурмфюрера встретила служанка.       Рут была еврейкой, которую Людвиг привёз с собой в Беларусь из Аушвица спустя несколько дней после того, как был повышен до оберштурмфюрера. Это была холодная зима сорок первого, вереницы живых мертвецов шли и шли, казалось, бесконечным строем в туман, сотканный из снега. Среди них были масульманины — так называли скелетов, едва обтянутых посеревшей кожей, с бессмысленным взглядом мутных глаз, которые уже ничем не напоминали людей. Они ходили из стороны в сторону, покачиваясь, и иногда с их ссохшихся тёмных губ срывался хрип или сдавленный полустон. Строгие линии номера чернели на их тонких, легко обхватываемых пальцами запястьях. Они представляли собой жалкое зрелище.       Рут повезло больше — она попала в лагерь недавно, может неделю или две назад. Тоненькая, хрупкая, невысокая, едва заметная в толпе девушка была определена на работы и избежала газовой камеры. Ей было шестнадцать, когда Людвиг забрал её в прислуги. Рут прятала глаза, постоянно сильнее запахивала полы наброшенного на плечи плаща и не отрывала взгляд от происходящего за окном автомобиля, когда они уезжали. Когда закрылись железные ворота, девочка припала к стеклу, прижалась к нему тонким носиком и смотрела, как исчезают в белом снежном тумане стены Освенцима, медленно тает то тянущее чувство, появившееся в её груди за последние два года. Она была свободна. Газовые камеры, голод и запах смерти остались позади. Она выжила.       Людвиг видел распахнутые тёмно-карие глаза, видел как цепляется тонкими напряжёнными пальчиками за плащ рука и чувствовал, что всё сделал правильно. «Память о Польше» — именно так называл это гауптштурмфюрер, когда привёз еврейку в свой дом. Он хотел помнить об этом, даже если те дни — первые месяцы войны — окрасились в дымчато-чёрные клубы дыма. Даже если помнить о польской компании, о чёрных небесах и глубоком шраме, что остался на шее, было не нужно.       У Рут длинные, чуть вьющиеся каштановые волосы. Когда-то коротко остриженные, спустя два года они стали длиннее и теперь мягкими волнами лежали на узких плечах. Её огромные глаза были тёмными и бархатными, как безлунная ночь. Испещрённые тонкими складками, огрубевшие от тяжёлой работы руки, не потерявшие плавности и лёгкости движений. Бежевая юбка и белая рубашечка, а на ней вышита золотая звезда. Робкая, вежливая улыбка самыми кончиками пухлых губ и тихий, слабый голос — её связки ещё в лагере были повреждены. Даже не верилось, что когда-то, два года назад, Людвиг привёл в дом исхудавшую, изнеможённую девушку, дрожавшую и закрывавшуюся от каждого прикосновения. Слишком изменилась она с тех пор. Рут говорила на немецком очень мягко, её речь звучала плавно, и это совсем не было похоже на то, что привык слышать капитан от офицеров или своих солдат. Рут смягчала звуки и от того язык звучал по-новому.       — Ваше поручение исполнено, герр Рихтер, — произнесла Рут, едва поклонившись. — Русзкий приведён в порядок. Его форма сейчас замачивается, кровь и грязь сложно отстирать полностью. Я… нашла несколько ваших старых рубашек, они в комнате наверху. Ужин будет готов через полчаса.       — Спасибо, Рут. Ты свободна.       Всё произошло за секунду, тело повиновалось инстинкту, а осознание пришло уже позже, намного позже. Лезвие ножа тускло блеснуло в свете ламп. Его блик отразился и мазнул по глазам болезненной вспышкой. Людвиг резко увернулся в сторону, и нож с глухим свистом вонзился в висящую на стене картину. Холодный металл по кривой рассёк полотно, провёл длинную полосу от кучных стальных облаков вниз, к нарисованной траве бескрайнего луга. За его спиной тихо вскрикнула Рут, прижав ладошки к щекам. Из её рук выпала наволочка.       — Александр, надеюсь, ты сможешь объяснить это, — начал было Рихтер, но его слова были прерваны.       Движения Александра были стремительными, быстрыми, отточенными годами войны. Ими можно было восхититься. Советский партизан знал, куда надо бить, чтобы вывести из строя. На открытой местности русский был бы опасным противником, но здесь, в небольшой прихожей, он заметно проигрывал немцу в ловкости. Людвиг уклонился от одного удара, который должен был попасть в солнечное сплетение. Чужая рука прошла по касательной к плечу, не задев его. Второй удар удалось перехватить. Костяшки чужого кулака больно врезались в ладонь, оставляя красноватый след на бледной коже.       Александр застыл, и его взгляд едва дрогнул, словно партизан очнулся ото сна. Людвиг чувствовал, как крепнет между ними напряжение.       — Я спас тебя. Ты до сих пор жив лишь благодаря моему решению. А что было бы, если бы я не вмешался? Твоё тело давно было бы сожжено, как тела твоих товарищей. Но сейчас ты жив, а они нет, — спокойно произнёс Рихтер. Внутри закипала холодная, едва сдерживаемая ярость. Он надеялся на чужое благоразумие, но русский поступил вопреки его ожиданиям. — Успокойся и приди в себя.       Черты лица Александра были спокойны, словно не происходило ничего. Будто не он несколько мгновений назад сделал стремительный рывок, и не его запястье было перехвачено холодными жёсткими пальцами. Он был собран, ничего не выдавало в нём всплеск эмоций.       — У тебя была возможность пытать меня, — ровно произнёс Александр. Его голос звучал тихо. — Ты мог убить, но спас, зная, что не добьёшься от меня ничего. Это часть плана. Было бы верхом глупости думать, что это сделано из чистых побуждений и что всё, чего ты хочешь, — помочь. Тебе нужна информация, а не рабочий. Зачем ты спас меня?        — Я не могу ответить тебе на это вопрос.       Людвиг подался вперёд, и русский споткнулся об ступеньку, ведущую на второй этаж домика. Не удержав равновесия, он потянул за собой гауптштрумфюрера. Раздался грохот. Людвиг не знал, как долго длилось всё это, но в один момент он крепко сжал чужое горло холодными пальцами, не давая задохнуться, но и не отпуская. Другой рукой с силой придавил грудь к дощатому полу.       Партизан замер под ним. Чуть слышное дыхание срывалось с его бледных губ. На высокий лоб упали чёрные волосы, и тускло блеснула едва заметная серебристая седина в висках. Он смотрел на Рихтера спокойно, расслабленно. Если русский и боялся, то не показывал этого — ни единой капли страха в потемневших серых глазах. Бледные губы были плотно сжаты.       «Давай же. Сожми сильнее. Ты же этого хочешь.»       Людвиг расслабил пальцы и чуть коснулся сухой ладонью колючего подбородка, почувствовал тепло немного шершавой кожи беззащитной шеи врага. Можно было сдавить, оставляя алые следы, можно было нажать кончиками похолодевших пальцев на кадык, обрывая дыхание. Одно движение, и снова чужая жизнь остаётся кровью на руках.       — Я бы не советовал пытаться меня убить. Для твоего же блага, — чуть слышным эхом откликнулся Рихтер. — Из всех в этом лагере только я не желаю тебе смерти. Остальные бы медленно, расчётливо отрезали куски твоей плоти или прижигали бы кожу до тех пор, пока не сойдешь с ума от боли. А если вспомнить, что ты убил моих солдат… Ты уже давно должен быть в могиле, и только чудо тебя спасло. Подумай сам, тебя не пытают, находишься в тепле, имеешь еду и место для сна. А главное — жив. Мёртвым много дел не сделаешь. Подумай, что станет, если ты убьёшь меня. Тебе не сбежать — сразу же поймают, едва только выйдешь за порог этого дома. Они узнают о том, кто это совершил, и ты умрёшь следом за мной. Почему же ты, после того, как чудом избежал смерти, так рвёшься снова оказаться напротив дула винтовки?       Русский не ответил. Его ладонь скользнула выше, перехватив запястье Людвига. Сильные, с цепкой хваткой пальцы, испещрённые мозолями и белёсыми шрамами, коснулись холодной кожи. Сухие ладони, такие жёсткие, будто наждачная бумага. Александр сжал его запястье не сильно, но требовательно, словно предупреждая, что лишнее движение может восприниматься враждебно. Чужие руки были тёплыми, почти горячими, и это дарило ощущение спокойствия. Среди высоких сугробов и жестоких морозов, после которых Людвиг ещё долгое время не чувствовал покрасневших пальцев, он давно, очень давно, не ощущал тепла. В Беларуси его окружал только холод.       Это тепло было настолько неожиданным, что гнев сошёл на нет. Ярость стремительно улетучивалась, от неё не осталось и следа, словно его окатили ледяной водой.       — Я понял. Отпусти, — ровно произнёс Александр. Медленно, с расстановкой. Словно успокаивал дикого зверя. В его голосе было что-то, что заставило Рихтера медленно разжать руки и выпустить из хватки шею русского. Покрасневшие от холода пальцы последний раз почувствовали тепло, исходящее от кожи врага, прежде чем Рихтер отдёрнул руки.       — Не совершай необдуманных поступков, — хрипло сказал гауптштурмфюрер, поднимаясь на ноги, — они могут стоить тебе дороже, чем потерянный отряд.       Александр молча смотрел на Людвига, и от этого холодного, серьёзного взгляда становилось неудобно и даже неприятно.       — Ты не можешь ходить по лагерю так, — откашлявшись, произнёс немец, — тебе надо переодеться. Не помню, остались ли у меня вещи для рабочих, но Рут нашла старые рубашки. Может они тебе подойдут.       На втором этаже домика было холодно. В нём было всего три комнаты, но прогревались они плохо в любое время года. Людвиг приходил сюда, когда требовалось заполнять бумаги или для сна. В комнате, где осталась небольшая кровать, всегда было холодно. Может, дело было в сквозняках старого окна, на раме которого местами облупилась белая краска. Возможно, он неплотно закрывал противно скрипящую дверь, что открывалась от малейшего дуновения ветра. По ночам Рихтер кутался в несколько одеял, чувствуя, как от холода немеют пальцы и сводит руки.       Но Александр в холоде чувствовал себя иначе. Была ли это та хвалёная закалка русских, которые привыкли к высоким сугробам и крепким морозам, — Людвиг не знал. Александр медленно снял с себя грязно-бежевую сделанную из грубой ткани рубашку и бережно повесил на спинку стула. Людвиг почувствовал, как по спине пробежала дрожь — в тёплой форме ему было холодно, а советский солдат, несмотря на холод в комнате, не поёжился и даже не вздрогнул.       Спина Александра была исчерчена шрамами. Где-то они почти зажили, оставшись на светлой коже белеющими тонкими бороздами. Были среди них совсем недавние, блекло-розовые отметины, округлые и маленькие, оставленные после пуль. Были резкие, изгибающиеся шрамы — такие остаются после штыка. На плечах, среди мелких шрамов, оказались россыпи будто выцветших веснушек, таких тусклых и крохотных, что их едва можно было заметить. Крепкие мышцы играли под светлой кожей. Даже без полушубка и гимнастёрки фигура русского выглядела внушительно.       — У всех немецких капитанов такие пустые дома? — спросил Александр, медленно надевая рубашку. Ткань была лёгкой, прочной, прохладной, словно только недавно её забрали с мороза. Рубашка пахла хвоей и чем-то чуть солоноватым, похожим на запах в лесу после дождя. Равинский не привык к таким вещам, и теперь лёгкость ткани непривычно ощущалась телом, привыкшему к жёсткому льну и тёплой выделанной шерсти. Вспоминались детские годы в Москве, когда мама надевала на него и Ваню парадные тщательно выглаженные рубашечки, и в те минуты Александр словно чувствовал себя старше на несколько лет. Спустя годы Иван лишь смеялся над этим глупым детским воспоминанием.       — Все советские партизаны такие любопытные? — поинтересовался гаупштурмфюрер, однако после сразу же ответил на чужой вопрос. — Здесь не требуется много людей. Кроме тебя и Рут в доме есть ещё один поляк — Феликс. Он занимается мелкими документами или моими поручениями. Ты вряд ли с ним сможешь увидеться — он редко появляется в доме. В нашей глуши редко что случается. Если подумать, то в этом есть своя положительная сторона.       — Слишком хорошо звучит, чтобы в это верить. Как будто это не вражеский плен, а рай Божий, — фыркнув, произнёс партизан. Похоже, Александр не поверил, но Рихтер и не хотел его переубеждать.       У него не было причин лгать пленнику или скрывать очевидное. С тех пор, когда в начале сорок третьего Людвиг и его отряд заняли деревню, здесь было тихо, жизнь текла своим чередом и редко происходило что-то из ряда вон выходящего, вроде появления партизан. Деревенька лежала на перекрестье и была подступом к Могилёву. Из важных стратегических точек была разве что разбитая железная дорога, по которой уже давным-давно не ходили поезда. Часть солдат перебралась в соседнюю деревню, другие же остались в Берёзовке под руководством Стефана. Фронт сформировался близ Могилёва и совсем недавно сдвинулся на север. С разговоров солдат Людвиг слышал, что напор русских крепчает и что они чаще и чаще отбрасывают фронт на несколько десятков километров. Стычки с партизанами, диверсии, подрывы, перехват посланий — русские перешли в наступление, и это не могло быть хорошей новостью. Может им только везло, а может всё шло к поражению. Можно было бы воспринимать это как слухи и лишние опасения, но потери и ситуация на фронте говорили об обратном.       — Ты не боишься меня. Совсем. Я мог бы в любой момент убить или приказать, чтобы тебя пытали, хоть это и не в моих планах. Обычно партизаны ведут себя не очень сговорчиво. Они кричат, кусаются, проклинают на своём ломанном языке, иногда пытаются задушить. Прямо как ты сейчас, — Людвиг едва заметно улыбнулся, но улыбка его была безжизненной и усталой. Она исчезла сразу же, стоило ей мелькнуть на бледных, казавшихся бескровными губах. — И как только они оказываются на коленях, сломленные и окровавленные, что я вижу в их глазах? Прежний огонь храбрости, непоколебимую уверенность, а, может, ту хвалёную советскую отвагу? Нет. Они пытаются доказать, что не боятся смерти, но я вижу их страх и нежелание умирать.       — Я не боюсь вас, — обернувшись через плечо, задумчиво произнёс русский. Губы его едва дрогнули, дневной свет упал на его лицо, смягчив черты. — Пока я в вашем доме, не думаю, что мне причинят вред. Не сказал бы, что рад данному развитию событий, но, как вы верно заметили, я жив, что, конечно, удивляет. Знаете, быть живым намного полезнее и приятнее, чем мёртвым.       — Поверь, мне бы не хотелось быть с тобой врагами. Мы можем сотрудничать. Ты не пытаешься убить меня и сам остаёшься в порядке, можешь есть, пить и спать, не опасаясь, что в одно утро не проснёшься. Я даже не буду возражать, если ты захочешь взять книги из моего кабинета — бери сколько хочешь, среди них много книг на русском. Только веди себя тише. Мне бы не хотелось в один вечер узнать от караульных, что ты пытался подорвать склад или ранил кого-то. Это для твоей же сохранности.       — С чего бы мне заключать договор с эсэсовцем? Доверия не вызываете, — спустя некоторое время после молчания хрипло пробормотал русский.       — С того, что этот эсэсовец спас твою жизнь, хотя не обязан был этого делать, — резче, чем хотел произнёс Рихтер. — Или, может быть, этого мало?       — Мало.       Русский был упрямым. Рихтер всегда удивлялся, как такие люди могут до конца оставаться верны своему решению и не менять его даже под напором со стороны. Возможно в иной ситуации это упрямство могло бы восхитить его, но сейчас оно только мешало. Людвиг знал, что если Александр что-нибудь устроит, то отвечать будет сам Рихтер. Ему необходим был этот негласный договор.       — Ты действительно странный русзкий. Тебя ведь не собираются пытать. Просто выполняй работу, веди себя спокойно, и всё будет в порядке. Ты, наверное, сам прекрасно знаешь, что будет, если ты не станешь этого делать. Подумай о будущем. Возможно, когда Германия одержит победу, тебе, может, даже повезёт быть освобождённым.       Людвиг едва верил в то, что говорил. Его голос по-прежнему звучал холодно и чуть хрипло, он, как и раньше, говорил ровно и соблюдая ритм, но Рихтер не чувствовал в своём голосе уверенности. Можно было бы пытаться убедить себя в обратном, но гауптштурмфюрер знал, что расстановка сил поменялась коренным образом и что перевес не на стороне Германии.       — Вы странный немец, — парировал Александр, слегка прищурившись. — Совсем не похожи на эсэсовца, хоть нашивки говорят об обратном, герр капитан. Вы оставляете в живых русского партизана, заключаете в своём доме и, вопреки всему, не собираетесь пытать. Даже предлагаете отбросить личные распри и забыть о том, что мы должны быть врагами. Такого не предлагает ни один немец в здравом уме.       — А ты странный русский. Ни один партизан в здравом уме не пытается убить врага в его доме, — возразил Людвиг совсем тихо. — Голыми руками тем более. Это безрассудно.       Вопреки ожиданиям Рихтера, Александр на это только улыбнулся. Едва заметно уголки бескровных губ приподнялись в подобие улыбки, но почти сразу же опустились. Глаза его в полумраке комнаты казались тёмно-серыми, будто хмурое, дождливое небо ноября.       — Соглашусь, мой просчёт, — признался партизан, хмыкнув. — Всё, чего мне хочется — свободы. За неё можно отдать многое.       Его голос звучал чуть дружелюбнее, или немцу только показалось?       — И жизнь? — насмешливо хмыкнул Рихтер. Для Людвига это было одновременно безумием и отвагой. От этого перехватывало дыхание и бросало в дрожь.       — Не стоит разбрасываться ей, как вещью, — возразил Александр. — Нельзя бежать от боя, прятаться, ожидая, что тебя спасут и что всё закончится. Лучше вернуться домой к близким. Все хотят вернуться живыми и невредимыми. Вы ведь хотите на Родину, в Германию, к тем, кому вы дороги. Жена, дети, друзья. Вы не хотите умирать здесь, а хотите выжить и вернуться к тем, кого любите.       И это было правдой. Может он и привык к Беларуси, может Людвиг не представлял возможным своё возвращение в Берлин в ближайшее время, но скрывать то, что скучал, он бы не смог. Рихтер слишком давно видел дочь, не разговаривал с Луизой на бытовые темы и давно не чувствовал покоя. Словно он оставил часть себя там, в уютном теплом доме, где его окружают дорогие ему люди, где нет свистящего пронизывающего ветра, нет запёкшейся крови и грома артиллерии. Он скучал по тёплым мягким кроватям, по чистоте и порядку, к которым привык. Было тоскливо без Элизабет. Он так давно не видел дочь, что от одних воспоминаний становилось тяжело. Ему нужен был покой, и на войне его не найти.       Сколько ещё война заберёт? У каждого, кто оказался на её пути, она что-то отнимает. Семью, близкого человека, дом, свободу или даже жизнь. Людвига она лишила шанса быть рядом с близкими. Это меньшее, что у него могли забрать, но легче от этого не становится. Кто бы что ни говорил и не внушал, но война была, есть и останется самым страшным, что мог придумать разум человека, и Людвигу жаль, что он понял это в полной мере лишь спустя годы, только после того, как руки стали красными от пролитой крови. Хотелось бы сказать «лучше поздно, чем никогда», да только прошлое не изменить.       — Я хочу вернуться, — ответил ему Рихтер. — Вернуться живым. Я хочу, чтобы война закончилась.