Noch Zu Retten

      Людвиг заметил, что Александр перескакивал через ступеньку, когда они спускались вниз со второго этажа. Эта привычка показалась детской и в то же время такой естественной для партизана, что Рихтер даже едва улыбнулся.       — Нам придётся жить в одном доме, — произнёс Равинский. — Мне нужно знать твоё имя, чтобы, если что потребуется, знать, как обращаться.       — Меня зовут Людвиг Рихтер. Можно просто Людвиг.       Александр даже не улыбнулся. Людвиг. Простое, совсем не сложное имя, вполне обычное среди немецких солдат. Равинский отчего-то думал, что у немца и имя какое-нибудь странное — например, Фердинанд. Определённо что-то длинное, как и много других слов в немецком языке.       — И кто говорил о том, что каждый второй в Советском союзе — Иван? — Александр все ещё помнил те слова в кабинете для допросов. Они были совсем несмешными, и партизан решил вернуть колкость немцу.       — О чём ты?       — Разве имя Людвиг не распространено у немцев? — спросил солдат.       — Так же, как у вас в СССР распространено Алекзандр, — немного растерянно ответил капитан. Он до сих пор не понимал, к чему клонит русский.       — Александр. Произноси мягче. — Равинский, казалось, ничуть не смутился собственной смелости. — Ты произносишь «с» как «з». В русском языке это звучит мягче.       Гауптштурмфюрер немало удивился. Партизан поправлял его акцент. Он был безрассуден или просто смел? Чёрт его знает. Чужая раскованность чуть ободрила — немец уже был готов решить, что русский не станет говорить о чём-то, кроме войны.       — Если бы ты был шпионом в каком-нибудь отделении РСХА, то тебя бы в первый же день арестовали. Знаешь почему?       — Потому что мой немецкий не идеален, — отозвался Александр, — меня выдают акцент и русское произношение.       — Да, — кивнул Людвиг. — Однако, ты делаешь заметные успехи. Наверное, впервые так много разговариваешь на чужом языке, причём неплохо.       Равинский промолчал. Это было похоже на… комплимент? Немец похвалил его? Это было неожиданно. Партизан считал, что плохо знал вражеский язык. Все его знания были получены в школе, когда Александр учил немецкий алфавит, старательно и упорно выводил в тетради иностранные буквы и читал, читал так много, как мог. Учитель немецкого был строгим, сухоньким мужчиной лет сорока пяти с приметной родинкой у скулы и твёрдым взглядом карих глаз. Его уроки были интересными, он умел рассказывать так, что хотелось слушать — весь класс сидел тихо, затаив дыхание. Если бы не он, Александр никогда бы не стал учить чужой язык и, наверное, сейчас был бы мёртв. Никогда не знаешь, когда и где пригодятся знания, полученные в светлые школьные годы.       — Тебе надо поесть. Пойдём, Рут уже приготовила ужин, — отвлёк его от размышлений гауптштурмфюрер, который, казалось, не заметил перемены настроения русского.       — Ты собираешься кормить врага, — напомнил Александр.       — А враг хочет умереть от голода? — Людвиг развернулся к нему на каблуках сапог. — Подожди, ты же не думаешь, что я собираюсь отравить человека в собственном доме, после того как спас его?       На мгновение Александр ощутил неприятный укол в груди.       — Осторожность никогда не бывает лишней. В доме врага особенно, — помедлив, отозвался Александр.       Доверять врагу было глупо, очень глупо. Однако в чужих действиях до сих пор не было враждебности, и это сбивало с толку. Если же был подвох, то очень хорошо спрятанный, и Александр никак не мог понять, в чём же он. Просто так не бывает — здравый смысл противился этому. Разум подсказывал, что необходимо быть бдительным, замечать каждую деталь и ни за что не доверять. Немец был подозрительно… дружелюбен. Это выбивало из колеи и никак не сочеталось с тем, что знал Равинский о враге раньше.       Хлеб был мягким, чуть тёплым, пах полем и совсем не напоминал те жёсткие ломти, которые, чтобы не умереть от голода, приходилось грызть, рискуя сломать зубы. У немца был чай, и не мутно-жёлтая вода, а насыщенный, с плавающими на дне листьями заварки. Ещё была баночка с рафинированным сахаром, который и в довоенное время считался недешёвым, а сейчас и вовсе ценился на вес золота. Александр отчётливо помнил, что в его семье сахар выдавали только по значимым праздникам — в стране был кризис. Для немца это всё было обыденно, а для Равинского оставалось невиданной роскошью. Не хотелось думать о том, откуда это было взято.       — До ужина подожди немного, — предупредил гауптштурмфюрер. Заметив странный взгляд со стороны русского, Людвиг терпеливо пояснил. — Тебе нужно нормально есть. После сладкого не захочется мяса. Не советовал бы упускать возможность поужинать — Рут неплохо готовит. Солдатам редко перепадает случай съесть что-то лучше замороженных корок хлеба и ледяных картофелин.       Своеобразная забота со стороны врага напрягла партизана ещё больше. Александр был уверен, что происходящее очень похоже на странный сон. Сколько он слышал историй от партизан, чудом сбегавших из плена, — немцы никогда не славились милосердием к врагу. Они с корнем вырывали из людей то, что звалось человечностью. Смешивались с грязью мораль, вера, самоуважение, и от человека оставалось только тело — измученное, изувеченное гематомами и линиями взбухших вен. Таких «тел» в концлагерях миллионы — сломленных, в которых не осталось ни веры, ни надежды. Только душа и теплилась в глубине запавших мутных глаз.       Этот немец был другим. Он слишком отличался от солдат нацистской Германии, которых видел Александр раньше, а может только казалось, что отличался. Неправильный, странный капитан. С каждым часом вопросов появилось больше, а ответов не было вовсе. Ожидание и незнание раздражали.       Стоило ли бояться врага? Равинский так не думал — если бы его хотели пытать, то давно бы сделали это, а не предложили поужинать. Только спокойнее не было. С их встречи утром и до вечера вражеский капитан вёл себя тихо, ничего в его действиях не предвещало опасности. Александр не знал, как реагировать на это. Он привык к тому, что надо стрелять во врага, а не сидеть с ним за одним столом и говорить о собственном аппетите, когда твоих товарищей расстреляли. Это было странно. Перед ним был совсем другой человек, чужой, совсем не похожий на образ эсэсовца, создавшийся с чужих слов и увиденного ранее. Сложно было поверить в то, что Александр до сих пор жив только благодаря его прихоти. Что с этим гауптштурмфюрером не так?       Людвиг выглядел примерно так же, как и другие немцы. Равинский слышал, что таких, как он, зовут арийцами. Гитлер считал их высшей расой, но Александр не видел в этом ничего особенного. Немец светловолосый, с бледной, но не белой кожей, с острыми, но не жестокими чертами лица. Спокойные синие глаза в обрамлении коротких светлых ресниц, а взгляд внимательный и цепкий. Аккуратный воротник накрахмаленной рубашки, серая форма, хорошо смотрящаяся на стройном теле. Все идеальное, чистое, слишком отличающееся от холщовой рубахи и грубых брюк, довольно коротких для высокого роста партизана. Ничего не выбивалось из образа офицера. Если бы не одно «но» — его поведение, совсем не такое, какое бывает у немецких солдат, а уж тем более у эсэсовцев, людей, за которыми идёт только смерть.       Стоило быть осторожнее и наблюдать за ним. Равинский не знал, чего можно ожидать от врага. Стоило только затаиться, притвориться, что поверил чужой весьма убедительной игре, а после нанести удар. Если немец думает, что Александр просто так сдастся, то это ещё спорный вопрос, кто из них глуп.       — Ваша забота льстит. Раз так приветливы, может ещё с ложечки покормите? — спросил партизан.       — А надо? — серьёзно спросил немец, положив подбородок на скрещённые пальцы. Равинский честно старался найти хоть намёк на шутку или насмешку в голосе вражеского капитана, но не видел. Он серьёзно поверил или поддерживал издёвку?       — Не надо. — Александр отвёл взгляд и сделал вид, что не замечает чужого взгляда, слегка заинтересованного и внимательного.       Со стороны могло показаться, что Людвиг расслаблен. Ровная осанка, тускло блеснувший нож, разрезавший кусок мяса, тщательно выверенные движения, выдававшие человека совсем иного происхождения и социального положения. Они были людьми разных миров. Равинский вырос в России, раздираемой революцией, репрессиями и голодом, когда к власти пришли большевики. Немец был родом из Германии, страны, о которой партизан ничего не знал — он никогда не был нигде, кроме Советского Союза.       Александр прекрасно знал, что гауптштурмфюрер не терял бдительности ни на минуту. Равинский чувствовал его взгляд, внимательный и изучающий. Чем-то движения врага напоминали кошачьи, но не ленивые, а плавные и в каком-то смысле даже грациозные, тщательно выверенные. В них сочетались и уверенность, и усталость, которую мужчина даже не пытался скрыть. На войне этот человек оказался раньше, намного раньше, чем Александр. Это было видно по сеточке морщин, испещривших светлую кожу, по чуть осунувшемуся лицу, на котором так заметно выделялись синие глаза, по подушечкам длинных пальцев, что стёрты до мозолей. Может он воевал ещё с тридцать девятого и был в Польше, а может только с сорок первого, когда война пришла в Советский Союз. Со стороны казалось, что Людвиг всю жизнь провел в бою, среди пуль, грохота машин и пыли, осевшей на языке. Александр не сомневался — это оставило чёткий след не только на теле, но и в душе.       Когда Рут поставила на стол несколько блюд, Александр смог только издать тяжёлый вздох — последний раз он видел столько еды ещё до войны, да и то под Новый Год. Для немца это, похоже, было обычным делом.       — Ешь, иначе остынет, — словно не заметив чужого вздоха, произнёс немец.       Ужин прошёл в молчании. Еда действительно была вкусной — Равинский уже и не помнил, когда последний раз ел нормальную пищу. В походной сумке врача Мальцева всегда был запас, состоящий из чёрствого хлеба, трёх или четырёх галет, которые отдавались младшим в отряде, и трёх банок консервов. Вкус водянистых кусочков мяса, плавающих в баночке и распадающихся на волокна, стоило только тронуть их карманным ножом, до сих пор чувствовался на языке. Здесь же было горячее сочное мясо, такое, которого Равинский не ел ещё с начала войны. Был хорошо сваренный картофель с маслом, чуть солёный на вкус.       — Я точно в плену? Больше похоже на то, словно я званный гость, — наконец спросил русский, в голосе его послышалось сомнение. Сахар от помешиваний ложечкой стремительно таял в чае, а стенки стакана запотели от пара.       — Да, — сказал немец тихо. — Ты не только военнопленный, но теперь ещё и слуга в этом доме. Тебе полагаются хоть какие-то удобства — мне бы не хотелось, чтобы мои слуги внезапно умирали от голода или тифа. Найти сильного и относительно здорового мужчину в наше время редкость.       — И как только таких, как ты, держат в СС? Может лучше бы в тылу работал? Врачом, например, но не убийцей. Тебе бы больше пошло, — задумчиво произнёс Равинский.       Людвиг долго молчал, прежде чем спокойно ответил:       — А знаешь, как выглядят убийцы? Ты ведь тоже не святой. На войне все убивают, даже дети. Ты думаешь, что мы — поголовно звери, и ничего человеческого в нас нет и не было. На самом деле, не стану переубеждать тебя, ведь не поверишь и, может быть, сделаешь правильно. Бесполезно говорить о суровом воспитании, об арестах, о доносах и пропаганде, что длились года. Ты не жил в этих условиях и не поймёшь, а я и не прошу этого. Сейчас будет достаточно знания того, что я не желаю тебе зла. Ты жив и это главное, не так ли?       — Почему я? Почему не те солдаты, которых вы увели в барак? Почему меня решили спасти, а их пристрелить, как одичавших собак? Чем я лучше их? Тем, что командир?       Александр не мог быть уверен в том, что Исаев и Кудряшин до сих пор живы. Может их уже нет. Что бы он сказал их родителям? «Не уберёг»? «Такое время»? В груди теплилась вера, что мальчики погибли быстрой безболезненной смертью. Умирать всегда было страшно, но ещё страшнее, когда не знаешь, закончатся ли твои страдания на сегодняшний вечер или всё повторится завтра, а потом и послезавтра, и так долго-долго. Владимир Лесков, старший офицер их батальона, рассказывал ему, что, когда ты в плену, в голове, среди мыслей о доме, остаются лишь одно: молчать любой ценой. В такие минуты, когда паника захватывает тело, необходимо убедить себя в том, что не боишься мига, когда глаза подёрнутся пеленой и закроются навсегда, что не боишься боли, какой бы она ни была. Да только на словах это казалось возможным.       — Ты до сих пор спрашиваешь почему? Потому что мне так захотелось. Считай, минутная прихоть. Просто мимолётное желание, спасшее твою жизнь, — ответил немец. Пусть он немного повысил голос, но тот всё равно звучал сипло и устало. — Такой ответ устроит? Мне бы не хотелось больше возвращаться к этому вопросу — ничего нового для себя ты не услышишь.       Александр произнёс что-то заковыристое, что немец не мог понять. Может, это было одно из крепких слов, которыми советские солдаты покрывали врага.       Равинский выпил чай в пару быстрых глотков, не чувствуя вкуса. Горло обожгло кипятком, тепло сразу же пробрало всё тело, но большего солдат не ощутил.       — Тебе надо отдохнуть. Завтра будет много работы. — Немецкий капитан снова говорил спокойно, так, словно не было секундной потери контроля. — Думаю, не стоит говорить, что случается с теми, кто не выполняет работу. Не подумай, что я пугаю тебя — всего лишь предупреждаю.       — Вы запугиваете, хотя ничем, кроме определённых полномочий, не отличаетесь от меня.       — Ты считаешь нас равными? — со смешком поинтересовался Людвиг.       — Никогда не знаешь, как обернётся жизнь. Может настанет день, когда вы окажетесь зависимы от меня. Тогда и посмотрим, кто из нас будет говорить про равенство, — произнёс Александр.       Внешне Людвиг оставался спокоен, но по спине скользнула юркая змейка холода. Время, когда Рихтер был уязвим и раздавлен, когда невидящим взглядом смотрел в чёрный от копоти потолок и думал, что это конец, давно прошло. В глубине, в самых затаённых уголках Рихтер ощущал беспокойство. Словно что-то в душе оборвалось после Польши и мешало забыть о постоянной тревоге, о страхе, что преследовал уже несколько лет. С тридцать девятого года покой даже не снился.       Александр говорил так, словно знал — такой день наступит, и это неизбежно. Он был уверен в своих словах и не сомневался, что такой исход событий возможен. Людвиг хотел бы узнать, в чём он мог быть зависим от советского партизана.       По мнению гауптштурмфюрера, недоверие со стороны Равинского хоть и было оправдано, но могло обернуться ему же во вред. Александр мог погибнуть, если решился бы вести диверсию изнутри. Тогда даже влияние Рихтера ничего бы не решило — партизана не спас бы даже сам Бог. Снова хотелось курить, и, как назло, рядом не было сигарет. Пришлось звать Рут, чтобы она принесла новую пачку.       Александр чем-то напоминал Клауса. Конечно в русском не было той фанатичной преданности идеям своей страны и не было желания показать всему миру свою силу. Зато всё это было в Клаусе, и Людвиг понимал, что неосознанно сравнивает их. Советский солдат старше, умнее и осторожнее, он умеет скрывать эмоции и совсем не умеет притворяться. Единственное, что мешало с ним вести беседу, так это попытки Равинского найти и понять причины для своего спасения. Он искал то, чего не было. Это была прихоть и совсем немного — рискованный расчёт. Рихтер всё ещё надеялся получить сведения от Александра.       Клаус никогда не умел контролировать свои эмоции, и шпион был бы из него ужасный. Он делил мир на чёрное и белое, на добро и зло, на правых и чужих. Мир в его глазах имел чёткие незыблемые черты, и Клаус думал, что в свои двадцать лет знает о нём всё. Когда-то все были такими — наивными, верящими, что видели всё, и что мир будет следовать за их желаниями. Младший Рихтер не слушал, что ему хотел сказать отец, зато с блеском в глазах слушал причитания деда о том, как сложно в наше время найти достойных людей — преданных стране, отважных и смелых героев.       Герои лежат в могилах так же, как простые люди. Разве что медаль сверху блестит.       Клаус верил в то, что считал правильным. Он верил в Германию, в Победу, в то, что к ней приведут Гитлер и Геббельс. Юношеская вера была так сильна, что Клаус не желал слышать ни отца, ни кого-либо другого.       Сейчас сын был далеко, где-то рядом с Днепром. Последняя весточка от него приходила в октябре, как раз перед началом важной операции. Клаус писал совсем сухо, будто и не письмо отцу. В его письме говорилось, что, благодаря прибывшим силам, им удаётся замедлить советское наступление. Пока танковые войска Советского Союза направлялись в город, в котором, по предположению, должен был разгореться бой, командующий герр Манштейн продумывал стратегию. Если бы наступление врага стало ожесточённее, ему пришлось бы ввести в бой целых четыре дивизии, и тогда перевес был бы очевиден. Сын не раз писал, что Манштейн гений — в его словах скользило восхищение этим человеком. Клаус всегда завершал письма официально, по-военному, ни единой лишней фразы — «Гауптштурмфюреру Людвигу Рихтеру» и ни слова об отце. С годами они становились всё дальше и дальше друг от друга, словно их разделяли города и даже страны.       Людвиг помнил его содранные коленки — Клаус упал с дерева, когда поспорил с соседским мальчишкой, что доберётся до самых верхних веток, тех, что освещает солнце. Клаус собирал самолёты — он мечтал летать, как птица, и говорил, что облетит весь мир, когда станет взрослым. Наверное, повезло, что он сорвался в метре от земли, иначе бы не обойтись царапинами на ладонях и покрасневшими коленками. Рихтер помнил, как сын однажды пропал — просто не вернулся с учёбы, и как Людвиг мечтал провалиться сквозь землю от стыда, когда Клауса, настолько пьяного, что тот не помнил своего имени, привели домой такие же пьяные друзья. Пришлось долго обрабатывать ссадины и синяки — Клаусу тогда было семнадцать, он подрался, и смотреть на покрасневшее, вспухшее лицо с кровоточащей губой было жутко. От его разорванной рубашки пахло дешёвыми сигаретами, кровью и яблочным шнапсом, а голубые глаза, намного светлее, чем у отца, яростно сверкали.       «Мальчишки теперь засмеют. Будут дразнить, что я маменькин сынок. Ты доволен?» — спросил он тогда, и Людвиг не знал, что ответить.       Клаус никогда не был лучшим в классе, его никогда не окружала толпа друзей, и он жил, не думая о том, что завтра может начаться война и что придётся покинуть дом, оставить позади близких и родных. Когда-то таким легковерным был и Людвиг, когда видел отца, уходящего в туманную, подсвеченную восходящим солнцем даль. Тогда он сам не верил, что можно убивать людей за чужие идеи.       А сейчас была его война. Она вот, прямо перед глазами — можно услышать раскаты залпов артиллерии, будто небо разрывает гром, и можно почувствовать едкий запах пороха, впитавшийся в одежду. Война вошла в их жизни и впиталась в сердца, и сейчас Рихтер уже не представлял себя в спокойное мирное время. Уже четыре года, и чёрт знает, сколько ещё будет.       — Будешь курить? — неожиданно спросил немец Александра. Хотелось вдохнуть больше дыма. Почувствовать, как он наполняет лёгкие, и выдохнуть, чуть приоткрыв губы, словно отпуская все это, накопившееся годами. Мир воспринимается намного легче, если перестаёшь придавать прошлому значение, которого оно не заслуживает. Даже с такими странными сравнениями можно было отвлечься, видя, что всё совсем не такое красивое и героичное, как представляешь себе в юности.       — Давай.