VIII
29 апреля 2018 г. в 20:09
Эрих фон Манштейн курил. Это были дорогие сигареты, совсем не те тонкие самокрутки, которыми обменивались солдаты. Дым от таких сигарет шёл клубами, был гадким и едким и, казалось, словно оседал на языке, даже если только сделать осторожный вдох. В горле першило, было тяжело дышать, приходилось то и дело смаргивать выступавшие слезы.
Взглянув на фельдфебеля, генерал внезапно улыбнулся, устало и светло, а после произнёс:
— Скучаешь по дому, Клаус? — его голос звучал участливо и по-отечески тепло, совсем не так, как положено по военному уставу. На войне пару месяцев превращаются в годы, и Рихтер чувствовал, как за короткое знойное лето и промозглую осень командующий стал близким, важным человеком, которого фельдфебель уважал так же, как деда. Генерал заменил отца, а Людвиг Рихтер остался в памяти лишь смазанным, застывшим образом — отец был холодным, серьёзным человеком с печальными синими глазами и бледными обветренными губами, что никогда не улыбались. Клаус не знал, были ли когда-нибудь глаза отца теплее и мог ли Людвиг смеяться — за все двадцать лет он ни разу не видел улыбки, зато помнил каждую улыбку Манштейна так, словно она была предназначена только ему.
Клаус до сих пор помнил, как они познакомились. Манштейн стал командующим ещё в конце марта, холодного и дождливого, но увидеться им свезло лишь через два месяца. Это был сухой душный май сорок третьего, в воздухе таяли солнечные былинки, одуряюще пахло скошенной соломой и терпкой смолой, а рука Эриха была тёплой и сухой. Рукопожатие оказалось крепким, шершавые пальцы уверенно сжимали его прохладную ладонь, казавшуюся совсем ещё детской рядом с широкой, костистой ладонью Манштейна.
— Сын Рихтера, значит? Вот же династия солдат! — его голос был весел, Эрих тепло улыбался, и смеялись глаза, испещрённые морщинками и так похожие на бескрайнее, бесконечное майское небо. Даже морщинки на лице разгладились. — Всё тянет к войне, в крови у вас это?
Клаус смотрел на Эриха, ожившую легенду перед своими глазами, и чувствовал, что губы расползаются в улыбке — непривычной, немного робкой, но искренней. В груди поднимался детский восторг, ведь перед ним стоял генерал, тот самый, о котором так много говорил дед — генерал считался одним из лучших стратегов рейха. Говорят, даже фюрер оценил его умения. В талантах командующего Клаусу не раз удалось убедиться собственными глазами — этот человек творил невозможное. Даже когда казалось, что бой проигран и пора поднимать белый флаг, Эрих находил, как обернуть ход сражения в пользу Германии.
Манштейн однажды тихо, между слов, сказал, что Клаус заменил ему сына, погибшего под Ленинградом на передовой, и когда Эрих говорил о нем, только сухие, обветренные губы шевелились на почти белом, напряжённом лице. Слова, полные боли и сожаления, так крепко и сильно врезались в память, что Клаус их уже не мог забыть, как бы ни хотел. Он так и не смог ничего ответить Манштейну — невысказанные слова тяжело застыли в горле, и говорить что-то казалось лишним.
— Нет, герр Манштейн, — ответил Рихтер, глядя прямо на командующего. У Эриха были серо-голубые глаза, не стальные и твёрдые, а больше походившие на дымку утренних облаков, почти тающую в лучах солнца. Черты его лица были спокойны и расслаблены, и только по-военному прямая спина и длинная серая шинель с чёрным воротником напоминали о том, что они на войне. Манштейн скрестил ладони за спиной и смотрел вдаль, туда, где загорался рассвет.
— В тоске по дому нет ничего постыдного. Я скучаю по жене, по дочери, по дому. Берлин нам светит нескоро, только если всё, насовсем, да и зачем нам туда, в этот рассадник лжи и грязи, где доносы и аресты на каждом шагу. По радиограмме связной передал, что в Беларуси крепчает волнение — многие железнодорожные пути оккупированы, и за каждую, даже мелкую, деревушку разгорается сражение. Нелегко им там, русские пробираются к Могилёву, и силы их превышают наши. А там ведь ваш отец, как я знаю. Герр Рихтер хороший и честный человек, рейх гордится им, и не только из-за славы герра Вильгельма, с которым я был хорошо знаком: в Польше, в сентябрьской кампании, дивизию Людвига сильно потрепало, и чёрт знает, что было бы, не возьми он командование на себя. Ослушаться приказа и рисковать попасть под трибунал может не каждый — не всем хватит храбрости, а когда-то, в далёкие времена, он был почти как ты, таким же желторотым юнцом, который и винтовку правильно мог держать через раз. Помню, он так смотрел на меня, когда мы впервые встретились, — снизу-вверх, серьёзно и внимательно, этот ещё вчерашний выпускник училища, худой и нескладный, а сейчас капитан. Хороший рост за четыре года, но смотрит ли враг на шевроны и петлицы, когда приставляет дуло винтовки к груди? Не боишься за него?
— Нет. Я знаю, что он справится. Капитанами за просто так не становятся, и отец может защитить себя, — отвечает Клаус сухо. Меньше всего он сейчас хочет говорить о гауптштурмфюрере.
Их отношения были далеки от привычных отношений отца и сына. Между ними была пропасть, зияющая чернотой бездна, и преодолеть её не решался ни Людвиг, ни сам Клаус. Прошли те времена, когда мальчишки из двора с восхищением смотрели на оберфюрера Рихтера и застывали от восторга, разинув рты, когда Людвиг пожимал им руки — по-взрослому, с шутливым обращением герр, а Клаус стоял рядом и сверкал, как начищенная монетка, почти что щурясь от гордости. Конечно же, как здесь не гордиться — династия военных, тускло блестящие в солнечном свете медали, взятые из коробки под кроватью, и истории с фронта, рассказанные хриплым, прокуренным голосом деда. Тогда он восхищался семьёй и мечтал, что продолжит их путь, что когда-нибудь и к нему будут обращаться уважительно «герр Рихтер», отдавая честь и слегка улыбаясь в ответ. С годами всё меняется, и сейчас детские мечты кажутся такими глупыми и наивными.
— Будь внимательнее, Клаус, и держись ближе. Бой будет тяжёлым — советских самолётов больше, чем наших. Враг совсем скоро будет здесь, и наша задача — не отдавать ему Кривой Рог, — говорит Манштейн, и его мягкий и спокойный голос вырывает из воспоминаний, возвращает в реальность. Рихтер слышит лёгкое волнение — даже командующий не уверен, что всё пойдёт по плану, но страшнее от этой мысли не становится.
От бетонных плит разрушенного дома только холоднее, и даже если поднять ворот шинели, то теплее не станет — в воздухе чувствуется морозец. Ночью ударили заморозки, и к утру капли росы застыли серебряными узорами на пожухлой траве, что низко склонилась к земле. Солнце лишь едва-едва проглядывалось сквозь тёмные верхушки ельника, но холодное осеннее небо уже теплеет, становится желтовато-серым, и медленно ночь отступает. Приближался рассвет, и всё ближе был бой. В груди всё клокочет от ожидания и страха, так, что холодеют кончики пальцев от волнения.
Мир кружился вокруг. Мелькает перед глазами кусочек сизого, ещё не потеплевшего неба октября, и можно увидеть лишь чёрную, развороченную бомбами землю — выпавший снег растаял от жара орудий. Воздух до одурения пропитан кровью, отдающей железными нотками и густым дымом, что вьётся из-за далёкого холма — ещё десять минут назад там стоял деревянный дом, теперь же остались тлеющие угли. От тихого, безмятежного рассвета, от высоких елей вдалеке не остаётся ничего, кроме воспоминаний.
Бой начинается быстро, и Клаус успевает только стянуть ремешок винтовки с плеча, а в следующий момент уже надо бежать, надо прятаться и держать дыхание ровнее, чтобы не закололо в боку, пока над головой грохочут орудия и пули. Вдох и выдох.
Едва ощутимо болит спина — камешек впивается в кожу. После переката остаётся юркнуть за развалины покосившейся стены, сделать глубокий вдох и, поудобнее перехватив автомат, проверить магазин. Всё в порядке. Хватит на четыре или пять очередей, а там посмотрим. Повезёт, если в болтающемся на поясе кармане завалялось пару пуль — тяжёлых и гладких, слегка холодящих ладонь. Падая грудью на землю, Рихтер слышит, как тонко свистит над головой рассекаемый воздух — вовремя увернулся. Это не первый бой, и Клаус прекрасно понимает, что не последний. Для войны нет стратегии поведения или плана того, как выжить, — здесь всё решает случай. Успеваешь отползти в сторону — остаёшься жив, а если нет — покойся с миром. Надо перебежать ближе к домам, так как там меньше шанс быть разорванным миной или получить осколок бомбы в голову, но слишком близко нельзя — стена может обрушиться после сотрясающих землю ударов.
Клаус стреляет быстро, без сомнения и дрожи в пальцах, нажимающих каждый раз на курок уверено и точно. В гимназии он был одним из лучших в стрельбе, и его хотели отправить в снайперы, но не сложилось — зрение подвело. Рихтер крепко сжимает губы, когда видит, как силуэт, маленькая фигурка в тёмно-зелёной форме, падает, напоследок нелепо взмахнув рукой. Следом на землю, что кажется чёрной, падает ещё один русский, на него приходится потратить больше времени и три патрона — два проскальзывают около правого плеча, и с губ немца срывается короткое «чёрт». Воздух накаляется, кажется обжигающе горячим и плотным, словно растекающаяся патока, и даже щёки краснеют от духоты. Нет времени, чтобы утереть пот, застилающий глаза, или отбросить влажные волосы, прилипшие ко лбу.
Клаус снова проверяет запас патронов и знает, что если они закончатся, то придётся уповать на чудо. Верить в Бога на войне — вверх глупости, как считал отец, и лучше бы ему никогда не узнать про деревянное распятие, вшитое во внутренний карман кителя, бережно хранимое, как единственная память о доме. Он вырезал этот маленький крестик сам, из тонкой берёзы, что росла во дворе, — короткий перочинный ножик, подарок деда, долго стругал изогнутую ветку, раз за разом.
Где-то там слышится рёв танков, но Рихтер старается не думать об этом. В голове не остаётся мыслей, они просто исчезают и сливаются в одно единое марево. Когда тебя окружает рокот автоматов, пронзительные крики и тяжёлый гром артиллерии, сложно думать о танке позади. Очередной заряд разрывает дорогу в нескольких метрах от укрытия, поднимая вверх сноп грязи, и начинает казаться, что небо хочет упасть, раздавить своим весом всё распростёртое под ним. Самолёты с рёвом разрывают утреннее небо, и в спешке Клаус не может даже сосчитать, сколько вражеских, а сколько своих. Атаки врага становятся жёстче и жёстче, фельдфебель почти чувствует, как ликует враг — это открывает в нём второе дыхание.
Генерал где-то далеко, впереди с другими, и нет нужды бояться за командующего — Эрих справится, всегда справлялся, и сомневаться в нём нет причины. Рядом только Пауль Крайзер и Маркус Шульберг, они ещё молодые, это их третий или четвёртый бой. Клаус ощущает себя бывалым воякой рядом с ними, а нашивка фельдфебеля на воротнике и две медали, спрятанные в нагрудном кармане, тепло греют сердце. Он понимает, что с такой группой бросаться под гусеницы танка с гранатой — напрасная гибель. Можно найти Манштейна и с ним скоординировать действия, но генерал далеко, где-то на центральных улицах, со всей группой, пока сам Клаус почти на окраинах. Никто не знает, с какой стороны враг решит нанести удар.
Руки у Крайзера дрожат — он не так давно повредил пальцы и ему больно нажимать на курок, поэтому он стреляет короткими очередями и особенно бережёт голову, часто склоняя её к груди. Глаза Пауля почти чёрные — настолько расширен зрачок, что не видно невзрачной голубой радужки. Шульберг, скрывшийся за другим домом, что-то кричит, но разобрать этот отчаянный и хриплый крик удаётся с трудом — рёв танка перекрывает всё, оглушает, и фельдфебель закусывает губу, чувствуя дрожь земли, передающуюся по всему телу.
Сберечь силы или прикрывать тыл? Основная группа бьётся впереди, в самом центре города, и они не отступят. Здесь же остались прикрывающие, и надо скорее нагнать своих, чтобы отбить атаку. Где-то там, среди остальных, сражается Манштейн, и фельдфебель понимает, что он должен быть там, рядом с ним.
Уйти в переулок. Петляя между тел, перепрыгивая поваленные обломки, безустанно прячась, только так можно оставить в живых этих новобранцев. Временами приходится принимать тяжёлые решения. Отец смог принять такое, когда был в Польше, когда оказался отрезан от группы и взял командование на себя, и иначе было нельзя — либо так, либо смерть, долгая и мучительная, задыхаясь от дыма.
Теперь решение за Клаусом, и уходит не больше секунды, чтобы принять его. Это не дезертирство, это манёвр зайти с тыла и ударить по врагу, когда он не ожидает. На поясе, оттягивая ремешок приятной тяжестью, висит граната, и это их шанс выбраться из окружения танков.
Взрыв оглушает их, и в первые несколько секунд Клаус видит только завесу пыли, тяжёлую и плотную, сквозь неё ничего, кроме очертаний, не видно. Он чувствует запах гари и машинного масла. Гусеницы танка не шевелятся — Рихтер не без гордости понимает, что попал в моторный отсек, и, вероятнее всего, экипаж лишился нескольких своих членов, пока тонкая струйка дыма вьётся от башни.
Рихтер делает короткий взмах рукой, и Шульберг только кивает, утягивая белого, как бумага, Пауля следом. Они скрываются в небольшом переулке, чтобы отвлечь внимание — так у первой группы больше шансов подавить волну атаки. Похоже Маштейну всё же пришлось ввести четыре дивизии — гвалт становится громче, так, что можно даже разобрать отдельные слова. Шульцберг усмехается краешком губ:
— Хорошая работа, Рихтер! Вытащил нас из пекла. — Его голос звучит глухо, немного хрипло, и Клаус лишь хмыкает в ответ. Сейчас не до похвалы. Услышать лестное слово он может и позже, тогда, когда все закончится. Мысленно Рихтер уже представляет, как его ладонь будут пожимать офицеры, как он улыбнётся им, и Гитлер, сам фюрер великой Германии, повесит на худую, юношескую шею железный крест. Он верит в это.
Чужие шаги кажутся оглушительно громкими, и Рихтер показывается из-за угла прежде, чем успевает увидеть врага — пальцы сами нажимают на курок, и дрожь автомата в руках, только что выпустившего длинную очередь, становится болезненной. Ощутимым ударом в грудь чувствуется отдача. Клаус не слышит крика Маркуса, не понимает странного, так грубо звучащего слова из чужого языка — его обжигает боль, горячая и слепящая, и она сильнее в сто крат, чем что-либо можно описать. Воздух из лёгких вышибает, и остаётся лишь пытаться сделать вздох внезапно пересохшими губами. Нужно дышать, словно заведённый, понимая, что если перестать пытаться сделать хоть единый глоток воздуха, то сознание померкнет.
Внезапно стихли голоса, замер рокот артиллерии и танков. Не слышно больше, как с пронзительным свистом разрезают небеса крылья самолётов, и кажется, словно всё застыло. Клаус не открывает глаз, прислушивается — мёртвая тишина давит, остаётся в голове белым шумом, и липкий страх закрадывается глубже и глубже. На мгновение паника накрывает, как морская волна, и Клаус вспоминает, как чуть не захлебнулся, когда он с родителями, совсем ещё мальчишкой, был на море. Солёная вода попала в горло, в нос, и он ещё долго не мог прийти в себя, пытаясь отдышаться, уже после того, как его откачали. Сейчас почти то же самое, только никто его не спасает, и вода, горькая и густая, всё не выходит из горла — вместо этого она застывает тяжёлым, вязким клубком.
Сердце бьётся чаще, почти болезненно. Бок нестерпимо жжёт, и приходится закусить губу, чтобы не издать ни звука. В лёгких не хватает воздуха, и каждый вздох ощущается, как последний — хочется вдохнуть глубже, всей грудью, но нельзя. Клаус открывает глаза, когда ему кажется, что прошла целая вечность.
Его накрывает тишиной. Той самой, которая бывает глубокой ночью, и ты один в комнате, лежишь под тёплым одеялом, сжавшись клубком, и слышишь, как шумит горячая густая кровь в висках и как гулко бьётся сердце. Становится страшно.
Над головой раскинулось холодное, безжизненное небо, заслонённое дымом, словно тучами. Мелкие снежинки кружатся в воздухе, но так и не долетают до земли — они тают раньше, не успевая даже коснуться холодной ладони немца. Каждый вдох даётся с неимоверным трудом, и Клаус чувствует, что умирать придётся долго, ведь раны, полученные в живот, самые мучительные, с ними протянешь и три часа, чувствуя приближающуюся агонию. Он дышит через раз, пытаясь успокоить лихорадочно бьющееся сердце. В голове на удивление пусто — нет мыслей о Боге, о жизни после смерти, но вместо этого остаются инстинкты и желание выжить. Зажимая ладонью рану, Клаус пытается встать. Липкие окровавленные пальцы скользят по шершавой стене и им не за что ухватиться — нет ни одного выступа, только мелкие грани и известь, после которой рука сразу становится белой. Боль ослепляет, как острая взрывная вспышка, стирая всё, и мир блекнет перед глазами, став на мгновение расплывчатым. Рихтер с хрипом оседает на землю, закусив губу, — приходит чёткое понимание, что больше встать не получится.
Тела товарищей, наверняка ещё чуть тёплые, лежат на мостовой, неестественно изогнутые, лицами вниз. Их кровь в тени кажется чёрной. Застывшие, стеклянные глаза Крайзера совсем не похожи на июньскую зелень, а щеки Маркуса больше не по-детски розоватые, а серые, как у мертвецов. Воздух всё ещё горячий, и Клаус чувствует, как щекочет ноздри запах развороченной земли и крови, железный и тяжёлый, оседающий кислотой на языке.
Крест, зажатый в ладони, ощущается гладким, без зазубрин необработанной древесины, и становится тёмным, почти матовым, от крови, будто сделанный из дорогого красного дерева. Вера и на войне остаётся верой, кто бы что ни говорил. Когда больше не во что верить, кроме Фюрера и Германии, должно быть что-то третье, позволяющее иметь опору под ногами, когда шатается земля. Наверное, это вверх эгоизма — верить и молиться Богу, в то время как твоя ладонь нажимает на курок автомата, а пальцы чувствую тяжёлую дрожь оружия. Ты убиваешь человека, слепо следуя за чьей-то идеей, а после молишь о прощении грехов при тусклом свете свечей.
Клаус устало закрывает глаза и прикладывает распятие к губам, будто бы в молитве к серо-оранжевым безжизненным небесам, что затянуты рассветом и дымом, как тонкой завесой облаков. Он и не надеется, что это что-нибудь изменит, но так становится спокойнее на душе, и паника медленно, словно неохотно, отступает.
А ведь капитан не хотел, чтобы Клаус шёл на войну — он и бабушка были против. Тогда и начались громкие ссоры, были и ярость, переполнявшая через край, и сжатые бледные губы, и чёткое, раздельное «Твоя забота мне не нужна, как и ты сам». Фельдфебель не жалел о своих словах, он старался никогда не жалеть о прошлом, ведь толку от этого не было. Стоило думать об этом раньше, когда он говорил это отцу, человеку, что так много сделал для него. Сейчас же, когда всё сказано, и возвращать нечего.
Что бы сказал сейчас гауптштурмфюрер, узнав, что его сын умирает в чужой стране, в нескольких сотнях километров от него, среди холодных бетонных плит, гари, дыма и мёртвых тел товарищей, не имея возможности даже встать? Его глаза стали бы тёмными из-за гнева, а лицо — белее снега. Он бы ругался, говоря о безрассудности, о том, что зря младший офицер взял на себя командование, когда надо было слушать генерала и не бросаться под свинцовый ливень! Отец никогда не понимал, каково это — сражаться за свою страну, за своего лидера. Людвиг Рихтер никогда не хотел жертвовать ради Германии.
Что сказал бы командующий Манштейн? На мгновение взгляд его серых глаз стал бы мрачным, тяжёлым, давящим, когда ему пришлось бы открывать конверт. Он бы узнал, что его подопечный, этот мальчишка с твёрдым и уверенным взглядом серо-голубых глаз, мёртв. Эрих бы запомнил холод чужой ладони и негромкий невесёлый смех юноши, которого осмелился назвать сыном и потерять. Снова.
Что сказал бы дед? Если бы он был здесь, в своём парадном кителе, с десятком медалей и железным крестом, то Клаус ничего не смог бы произнести. Он бы мог лишь стойко, как оловянный солдатик, стоять, подняв вверх голову и глядя в жестокие, уже не насмешливо-ласковые зелёные глаза, — его бы отчитали как солдата, а не как внука.
А что сказал бы фюрер? Клаус устало хмурится — он понимает, что его жизнь для главнокомандующего так же важна, как и песчинка на пляже. Как же глупо думать, что власть может интересоваться твоей судьбой. Они на войне никогда не были и ничего не знают. На мгновение становится даже больно от мысли, что где-то там, в далёком Берлине, Гитлер находится в своём штабе, возможно даже спит в мягкой тёплой постели, пока он здесь умирает, среди огня, дыма и снега, так и не касающегося земли. Справедливо ли это?
Война даёт повод для размышлений. Раньше Клаус никогда не задумывался, каково это — мысленно прощаться с людьми, изменившими твою жизнь? Расставаться с семьёй, с матерью, с нежной, полной любви улыбкой, которую больше никогда не увидишь? С сестрой, этой маленькой и непоседливой девочкой, что так трепетно и крепко сжимала тонкими пальчиками ворот его накрахмаленной, отглаженной рубашки, когда он уходил?
Каково это — знать и чувствовать, что конец приближается? Клаус хочет верить, что кто-нибудь придёт, кто-нибудь спасёт его из этого кошмара наяву.
Умирать в холодной, неприветливой стране, совсем чужой, где живут люди, совсем не такие, как он. Эти твёрдые плиты станут его могилой, и даже полевых цветов, сорванных в спешке, здесь никогда не будет, ведь никто и не придёт. С губ срывается невесёлый смешок, прерванный чуть слышным кашлем. Обиднее всего, что Берлин далеко и вместо родных улиц он видит разрушенные дома, холодное чужое небо и чувствует известковую крошку на пальцах.
Он никогда не ждал от отца похвалы и тепла. Он не хотел тихого «я горжусь тобой», потому что не это нужно было Клаусу. На войну пошёл сам и не ради одобрения, не ради продолжения династии, а желая доказать себе, что он может быть достоин своей страны, своего фюрера и командующего Эриха. «Ради Гитлера, ради Германии» — слова, ставшие почти что молитвой. А теперь что у него остаётся? Ради этих разрушенных городов и выжженной земли он умирает? Почему так страшно и больно умирать за идею человека, что ведёт твою страну?
Рихтер чуть слышно шмыгает носом. Он не просто сын гауптштурмфюрера, вытащившего целую сотню людей из огненной ловушки, когда вокруг царил хаос. Он не просто внук оберфюрера в отставке, этого гордого и сильного духом человека, бившего французов ещё в пятнадцатом году. Пусть идёт к чёрту тот, кто скажет, что стараний недостаточно, что он не справился и остался в тени семейной славы, как слабый, всеми забытый третий Рихтер. Германия его не забудет.
Семья его не забудет.
Грязные из-за крови и пота дорожки слез на впалых щеках вовсе не показатель страха, как и искажённые в дрожи губы. Клаус не боится, когда закрывает глаза и чувствует дрожь коротких светлых ресниц. Небо, бескрайнее октябрьское небо, вспыхивает тёплым оранжевым светом в распахнутых голубых глазах в последний раз, прежде чем угасает.