Noch Zu Retten

      Несмотря на сказанное, Рихтер не вернулся ни вечером, ни поздней ночью, но похоже, что Рут это даже не беспокоило. Его отсутствие не показалось ей странным — наверняка офицеры предпочитают проводить время в каком-нибудь шумном ресторанчике, делясь последними новостями и распивая крепкий алкоголь. По мнению Александра, Людвиг не был похож на того, кто будет коротать вечера в обществе бутылки шнапса и большой компании — он выглядел как человек, который находит удовольствие не в разговорах по душам, а в одиночестве и единении с собой.       Без немца было спокойнее, и при желании можно было убедить себя, что ничего не произошло и Александр всего лишь остановился переночевать в доме добродушной хозяйки — как оказалось, после уборки снега во дворе дел не осталось. Лишь к вечеру, когда холод закрадывался в дом и Рут готовила ужин, Александр ощутил, что жизнь в домике будто бы застыла. Казалось, он часами сидел, не шевелясь, и рассматривал потолок в небольшой комнатке, которую ему выделили для сна. Минуты казались чертовски долгими, время шло медленно, и хотелось что-то предпринять, хотелось действовать, но хвалёное терпение, которым когда-то давно отличался Александр, теперь начинало предавать его. Ходить по комнате, считая собственные шаги, казалось утомительным и ужасно скучным, но только это и могло помочь от странных пугающих мыслей, которые мужчина тщетно от себя гнал.       Без немца дом был пустым, холодным и совсем чужим. Так неправильно было думать, но, глядя на запертую дверь в чужой кабинет, не слыша стука каблуков его сапог и тихого, спокойного голоса, Равинский осознавал, что кусочки картинки не собраны до конца. Он не должен был чувствовать это.       Попытки разговорить Рут не привели ни к чему хорошему — девушка вежливо улыбалась уголками пухлых губ, отрицательно качала головой, когда партизан начинал спрашивать о том, насколько плохо здесь живётся, и чаще всего проводила время в небольшой комнатке на первом этаже. Проходя мимо комнаты, Александр через тонкую щель увидел смуглые руки, кажущиеся такими хрупкими и маленькими, что, наверное, их можно было бы сломать одним движением руки. Рут вышивала и тихо напевала себе что-то под нос, возможно, на польском — Равинский был уверен, что это не был немецкий язык. Девушка, казалось, даже не догадывалась, что за ней могут наблюдать, и поэтому выглядела такой расслабленной и умиротворённой. Солдат же не находил себе места и только к ночи забылся тревожным, зыбким сном, решив, что сейчас нет смысла пытаться что-то сделать.       Поздней ночью, когда свет луны пробился в окно и осветил старую, уже отсыревшую из-за влаги тумбочку, Александр проснулся, чувствуя, как закоченело тело от холода. Его сильное сердце громко стучало, отдаваясь набатом в висках, и каждый вдох казался неимоверно трудным — ледяной воздух словно бы стал плотнее и приобрёл физическую форму. Мужчина лежал, сжимая заиндевевшими пальцами тонкую наволочку подушки и внимательно прислушивался к пугающей тишине. После ночного кошмара она казалась особенно жуткой, и больше всего на свете хотелось услышать хоть какой-нибудь звук, даже если это будет грохот артиллерии.       Поняв, что пытаться уснуть бесполезно, солдат со вздохом сел на кровати и вцепился в собственные волосы, чуть оттягивая вьющиеся чёрные пряди. Обычно это помогало прийти в себя, упорядочить мысли и вернуть хотя бы внешнее спокойствие, но сейчас всё шло коту под хвост, и неясно было, что делать дальше. С каждым днём шансы на то, что ему удастся сбежать, становились все призрачнее. Убийство немецкого капитана могло бы решить проблему, но что дальше? У него будет меньше получаса, чтобы сбежать из лагеря врага и попытаться скрыться, пока немцы не пустили собак по следу — по снегу его найдут быстрее. Слишком рискованно, слишком много «а если…», что заставляет сомневаться в собственных силах. Александр сжимает зубы и сдавленно рычит — он не имеет права сдаться сейчас. Он поступил правильно, когда открыл то письмо, когда нашёл брешь, через которую можно нанести удар врагу, и это, кажется, его единственный шанс вырваться. Это то, что должно помочь ему сбежать — когда Рихтер будет уязвимее всего, партизан использует это.       Равинский поджимает губы и устало закрывает воспалённые глаза. Во сне, мучительном и холодном, к нему приходили погибшие товарищи. Они появились вместе с тонким проблеском лунного света и застыли прямо у кровати. Это было жутко, и осознание, что всё происходящее оказалось лишь сном, пришло уже намного позже. Безмолвные призраки, сотканные из клубящегося дыма, готовые вот-вот растаять, если приблизиться к ним, смотрели укоризненно и обвиняющее, а в пустых глазницах не отражалось ничего, кроме тёмного, покрытого тонкой паутиной потолка.       Они были точно такими же, какими их Александр запомнил в тот день, — в тех же тулупах, с винтовками наперевес и с пугающей тьмой в остекленевших глазах. Хорошо, что призраки молчали.       Ближе всех, на расстоянии вытянутой руки, стоял Мальцев Дима, студент московского института и по совместительству их полевой медик, которого расстреляли первым. Равинский в мельчайших деталях помнит, как в далёком прошлом его, лейтенанта, отчитывал простой паренёк, попутно зашивая рану на плече, и всё это под отдалённый грохот немецких снарядов и свист холодного ветра. У Димки были ледяные, покрасневшие от мороза пальцы и торчащий из-под высокого воротника красный нос, а ещё его голос звучал хрипло, совсем как у курящего человека. Он старался работать быстрее, шумно дышал и то и дело вскидывал голову, прислушиваясь к каждому движению, будто бы боялся, что в любой момент явятся немцы — жалкие два километра, и враги могли обнаружить их. Александр помнил несколько неосторожных уколов раскалённой иглой по коже, из-за чего приходилось до боли сжимать ладони, чтобы не закричать и не выдать себя. Он помнил крепкую хватку пальцев и удивительно спокойный взгляд тёмно-серых глаз, которые с трудом можно разглядеть в темноте — была глубокая ночь, и только луна, огромная и белая, освещала чёрный лес. На плече после того случая до сих пор остался шрам — тёмно-розовый, с тонкими росчерками по бокам, чем-то даже похожий на кремлёвскую звезду. Мальцев не ошибся, когда говорил, что шрам не заживёт, — тот так и остался напоминанием о собственной неосторожности на всю жизнь.       Среди солдат были не только те, кого не стало в то роковое утро. Тонкая, худая фигурка в окружении нескладных ребят в шинелях казалась почти незаметной, но Александр никогда не спутал бы, кому принадлежали эти длинные каштановые волосы, обычно заплетённые в косу, но сейчас непривычно распущенные по плечам. Наташа Симонова, его невеста, которой не стало два года назад. Во сне она была всё такая же бледная, печальная и красивая, будто спящая царевна — того гляди, коснёшься и она растворится дымкой. Не такие девушки должны быть на войне, совсем не такие. Когда-то Александр так и думал, до тех пор, пока Симонова не оказалась быстрее его — его, Александра, который лучше всех сдавал нормативы по бегу! Казалось, это была насмешка судьбы, когда Равинский чувствовал, что идёт впереди, а самоуверенная отличница отстаёт, и вот, неожиданно белый бантик её длинной косы коснулся щеки, и белую линию финиша первой пересекла именно Наталья. Наверное, именно в тот майский день, знойный и душистый, под раскидистыми ветвями сирени Александр влюбился в Симонову — она была красивой, чуть смущённой от его глупого рукопожатия, а в тёмно-зелёных глазах плясали бессовестные огоньки азарта. Казалось, Наташа играла с ним. Эта любовь была сладкой, тянущей и безумно приятной, похожей на патоку. Симонова была особенной и заставляла его краснеть, как мальчишку, от одной только мысли, что ему могла понравиться такая девушка. Равинский носил Наташке пышные букеты сорванной во дворе сирени, целовал обветренные, сухие губы и думал, что так должно быть всегда. Когда-нибудь у него будет семья, настоящая и крепкая. Возможно, даже будут дети. Мысли об этом были отстранёнными, блеклыми, совсем забытыми — тогда он был слишком молод и наивен, а война не щадит никого, особенно мечты.       Уголки тонких губ Наташи были едва опущены, но отчего-то Равинский знал и чувствовал, что она улыбается. Она улыбалась точно так же, когда умирала на его руках, цепляясь холодными окровавленными пальцами за гимнастёрку. Сданный на пятёрку норматив не спас от вражеских пуль и не защитил от прицела снайпера. Александр чувствовал волну мурашек, пробежавших по телу при мысли об этом, — именно в тот миг треснула та пелена, за которой скрывалась Наташа. С того дня, когда началась война, девушка не позволяла себе ни слез, ни отдыха — для всех в отряде она была как старшая сестра, даже со своим невысоким ростом и детским лицом. Симонова знала, что умрёт, она чувствовала это и до последней секунды цеплялась за него, прижимаясь ближе, будто в поиске тепла — её нежные губы, оставившие след на грязной от пыли щеке, были холодными и едва влажными. Александр тянулся к призраку, даже не думая о том, что это был сон. Хотелось коснуться её, почувствовать сладкий запах сирени, исходящий от гладкой, тёплой кожи. Только всё это было сном, и Равинскому не хотелось просыпаться.       Александр помнит каждого из своих солдат, помнит их имена и семьи. От этих воспоминаний в сердце только сильнее тянет, будто бы заставляя пережить это заново. Равинский улыбается в темноту — это лишь сны, а его ребят больше нет. Может немцы сожгли их тела на заднем дворе и ничего не осталось, даже лоскутка от шинели. Может бросили в лесу на съедение волкам, словно бы так и должно быть. Солдат никогда это не узнает, а спрашивать у немца после того неловкого разговора нет никакого желания. Александр не верит в бога, он не помнит ни одной молитвы, но почему-то верит, что там, куда попали ребята, всё же лучше, чем здесь. Там, наверное, хотя бы цветёт сирень.       Сон не идёт, и Александр до утра вертится с боку на бок, пытаясь прийти в себя после ночного кошмара, рассматривая тусклые, выцветшие бревна. Воспоминания оставляют глубокий след, от которого так просто не избавиться и не забыть. Александр вспоминает те светлые, хорошие деньки, когда не было войны, когда не приходилось прятаться в окопах и мир представлялся немного лучше, пусть даже после революции и гражданской войны. Только под раннее утро, скомкав одеяло и подмяв под себя подушку, Равинский засыпает, и теперь ему уже не снится ничего — вокруг тишина и покой.       Как оказалось, гауптштурмфюрер вернулся лишь поздним утром на следующий день, где-то ближе к полудню, и, что удивительнее всего, был не один — с ним приехал тот самый высокий и крепко сложенный немец, который, похоже, был его подчинённым. Об этом свидетельствовало то, что мужчина держался позади Рихтера, будто бы прикрывая. Равинский видел этого мужчину раньше, когда оказался в той шеренге из будущих мертвецов и ждал своей участи. Мимолётом он видел его вчера, но запомнилось это не так ярко. Что же могло ему понадобиться теперь?       Солнечный луч скользнул на кухню и озарил её тёплым светом, когда Александр спускался со второго этажа по шаткой лестнице. Свет был почти слепящим, и Александр невольно зажмурился, сильнее хватаясь за перила, чтобы случайно не споткнуться. Хорошо, что немец не заметил этого — тогда Равинский не избежал бы недоуменного взгляда, за которым определённо скрывалась бы насмешка.       На светлых волосах и ресницах Людвига застыли крохотные снежинки, ещё не успевшие растаять и чуть мерцавшие на свету. Воротник шинели был плотно припорошён снегом, скрывая петлицы и знаки отличия. Пожалуй, в этот момент Рихтер совсем не был похож на эсэсовца. Он походил именно на тот идеальный образ солдата рейха, выдуманный для народа Гитлером, за которым могли идти молодые солдаты. Правильные черты лица, светлые, чуть растрёпанные волосы и голубые глаза — то, что назвали бы внешностью истинного арийца. Александр поджимает губы и спускается вниз по лестнице, отводя взгляд — слишком больно смотреть на всё это. Нельзя забывать о том, кто этот человек на самом деле и что он сделал. За его серьёзным и спокойным лицом кроется враг, забравший тех, кто был дорог.       — Доброе утро, Александр, — немецкий капитан позволяет себе улыбку — мягкую и вежливую, даже немного снисходительную. Равинскому кажется, что именно так смотрят на маленьких детей, когда приходят в гости к знакомым. Голос Людвига кажется немного теплее, чем был в их последнюю встречу. Словно бы что-то изменилось в нём за эти сутки, но что именно — Александр не понимает. На мгновение советский партизан почти уверен, что Рихтер всё знает — о поляке, о вскрытом письме и о смерти сына. Словно Людвиг только и ждёт, когда ему скажут об этом. Взгляд синих глаз внимательный, будто бы изучающий, и укол совести становится ощутимее, пронзая в самое сердце. Сейчас не до чувств. Он должен сохранять спокойствие.       На чужое приветствие Александр ограничивается коротким кивком, решив, что не стоит размениваться на любезности перед врагом. К тому же, на это может отреагировать спутник Рихтера, который и без того сверлит взглядом, будто бы собирается выжечь дыру.       — Сам справишься? Я могу забрать часть бумаг, если тебе нужна помощь, — спокойно интересуется у немецкого капитана подчинённый, однако взгляд его серо-голубых, чуть прищуренных глаз направлен на Равинского, и от этого становится немного неуютно. Александр чувствует, что его словно бы изучают, пытаются понять, что он задумал в данный момент. Это почему-то вызывает неприязнь к незнакомому солдату, и Равинский отвечает точно таким же взглядом. Эта игра в гляделки так и продолжалась бы, если бы Рихтер не решил нарушить молчание.       — Всё будет в порядке. Ты ведь знаешь, что монотонная работа расслабляет меня. Ты зря переживаешь, Роберт, — Людвиг едва улыбается, немного устало и печально, после чего стягивает с себя тёмно-серый дорожный плащ, стряхивая не успевшие растаять снежинки. Рядом со своим подчинённым Рихтер кажется достаточно маленьким и Александр некстати вспоминает, что он сам выше немца на голову. Интересная мелочь, зачем-то пришедшая в голову. Однако невысокий рост, кажется, не смущает Людвига.       Он прощается с подчинённым, успокаивающе хлопает по широкому плечу, когда так называемый Роберт поднимается к себе на верх, даже не взглянув на Равинского. Кажется, у немца много работы, раз у него нет времени на разговоры. Александр сжимает письмо в кармане, чувствуя слегка шероховатую поверхность конверта, и делает глубокий выдох, после чего поднимается следом. Им есть что обсудить.       — Ты хотел о чём-то поговорить? — Людвиг отрывается от бумаг и смотрит на Александра всё тем же спокойным, чуть заинтересованным взглядом, словно бы действительно принимает за маленького ребёнка, пришедшего к родителю и решившего задать глупый вопрос. Он действительно не догадывается, что произошло, или настолько хорошо скрывает свои чувства? Равинского немного раздражает этот взгляд, и он незамедлительно вытаскивает из кармана письмо, чудом не смяв пожелтевшие от влаги края. Немцу хватает одного взгляда и стремительного движения вперёд, чтобы выхватить письмо из чужих рук, лишь на мгновение коснувшись ладони Александра — солдат чувствует, что пальцы немца холодные, едва влажные и шершавые, будто наждачная бумага.       Первое, что замечает Равинской, когда письмо оказывается у немца, — то, насколько дрожат чужие руки. Кажется, Рихтер сразу понимает, о чём идёт речь, будто бы знает о том, что Александр принёс плохую весть, и поэтому хмурится, дожидаясь, как отреагирует немец. Он не раскрывает письмо, медлит, словно пытается побороть бурю эмоций внутри себя.       — Я знал, что ты безрассуден и не отличаешься тактичностью, но никогда бы не подумал, что тебе хватит смелости принести украденное письмо, которое, к тому же, имело личный характер.       О том, что спокойствие изменило немцу, говорит лишь едва заметный пятнистый румянец, усыпавший впалые щёки и худую шею. Теперь его кожа не кажется мертвенно-бледной, а приобретает естественный оттенок. Так создаётся ощущение, что разговариваешь не с восковой статуей, а с вполне живым человеком. Маска спокойствия даёт трещину, и Людвиг позволяет эмоциям отразиться на лице.       Советский партизан стоит по стойке смирно и молчит, так и не решаясь что-то сказать. Ясное осознание того, что ему было совершенно не стыдно читать чужое письмо дарит какое-то особенное, пугающее спокойствие. Из головы пропадают все мысли, а в горле застывают слова, и всё, что может позволить себе Равинский, — смотреть, наблюдая за тем, как меняется чужое лицо. Как он отреагирует? Первым делом выстрелит или оставит мучиться?       Людвиг закусывает бескровные губы и взгляд его тёмных, кажущихся чёрными глаз становится болезненным. Кажется, Равинский даже может заметить тонкие полоски лопнувших капилляров, но, к собственному удивлению, он не видит ничего, кроме раздражения и злости, словно бы в Рихтере просто не осталось места для боли.       — Ты хотел чего-нибудь ещё, Александр? Или ты пришёл только за тем, чтобы отдать мне это? Интересно было читать? — немец не пытается скрыть эмоций в едва дрожащем голосе, он даже в состоянии поднять голову и взглянуть на партизана. В синих глазах Равинский видит столько возмущения и ярости, что это даже заставляет на мгновение смутиться. Он снова недооценил врага и, похоже, промахнулся.       Александр сглатывает, после чего неожиданно для себя тихо и хрипло произносит:       — Мне жаль.       Это короткое и одновременно хлёсткое «мне жаль» как будто пощёчина для гауптштурмфюрера. Его лицо снова становится бледным, почти бескровным, а взгляд застывает прямо на лице пленника, и Равинскому кажется, словно Рихтеру не хватает воздуха, и он вот-вот откроет окно, чтобы сделать глубокий, нервный вздох.       Партизан внимательно смотрит на немца, отмечая пелену в глазах, надломленные брови и сжатые губы. Рихтер напряжён, как струна, и уже давно на пределе, ему не хватает только разорвать конверт и узнать, что же произошло. Похоже, немец не ожидал таких слов, из-за чего становится заметна его растерянность и попытка осознать услышанное. Он сжимает пальцами край столешницы, смотрит внимательно и долго, будто бы ищет доказательства того, что советский партизан блефует. Только через несколько минут, когда Равинскому уже надоедает считать секунды, первые эмоции сходят на «нет», и Людвиг глубоко вдыхает, прикрыв глаза. Это лишь затишье перед бурей, и Александр чувствует, что остались секунды до момента, когда всё решится.       Гауптштурмюфюрер не мелочится, когда нетерпеливо разрывает конверт и быстро разворачивает письмо. Его руки всё дрожат, и ненадолго кажется, что с точёного, спокойного лица схлынула вся кровь — настолько бледным стал немец. С первых строк Людвиг понимает, что будет в письме, но почему-то продолжает читать, едва поджав губы. Он читает медленно, вдумчиво, не отрывая взгляда от строчек и никак не проявляя эмоций от прочитанного, и Александру кажется, что проходит целая вечность, прежде чем листок опускается на стол. Александр замечает перемену в чужом поведении и невольно переминается с ноги на ногу, как школьник в младших классах, которого только что отчитали. Он не должен был видеть этой перемены настроения, но невольно оказался свидетелем чужой слабости. Равинский смотрит на Людвига и чувствует, что он сейчас пуст изнутри, а эмоции выгорели. Не так планировал это советский партизан.       Александр не может не поразиться выдержке этого человека. Солдат даже готов к тому, что взведённый до предела капитан выхватит из ящика стола пистолет и, едва прицелившись, выстрелил в него — почему-то у Александра не остаётся сомнений в чужой меткости. Сейчас он несомненно хочет этого. Так почему медлит? Почему не стреляет? Становится даже интересно, как много он может вытерпеть, прежде чем волна эмоций накроет его с головой? Сколько раз можно причинить ему боль, прежде чем он сломается?       — Ты ведь пришёл сюда не для того, чтобы сочувствовать врагу, Александр, — голос гауптштурмфюрера дрожит, почти ломается в конце, и Рихтер поджимает губы, опускает взгляд. Равинский видит, c каким трудом даются слова немецкому капитану, и терпеливо ждёт, что он скажет дальше, но, кажется, выдержка изменила врагу — он сжимает пальцы в замок и несколько секунд просто смотрит в одну точку, словно бы никого больше нет в комнате.       Слова немецкого капитана заставляют Александра мысленно поёжиться, как от шквала ледяного ветра. Равинский не жалеет о том, что прочёл письмо, но, пусть в нём не было важных или полезных сведений, оно дало многое понять. После письма пришлось взглянуть на немца иначе, даже если Александру не хотелось этого видеть. Легче было закрыться и не пытаться понять, что за формой эсэсовца, за напускной строгостью и холодом прячется человек, точно такой же, как и сам Равинский. У Людвига есть семья и он мечтает вернуться к ним, к покою и уюту. Партизан уже не мог с прежней уверенностью говорить, кто перед ним — враг народа, отображённый в лице одного немецкого капитана, или же отец, потерявший сына. Думать о том, что перед ним обычный мужчина, который испытывает боль, который может по-настоящему любить и чувствовать, кажется неправильным — целых два с лишним года им внушали, что ждать от врага хорошего не стоит. Равинский понимает, что происходящее похоже на абсурд, что не так всё должно быть, но слишком сильная ненависть и боль, которую приходилось скрывать годами, не так просто стереть в одно мгновение. Это необходимо осознать.       Даже если бы он сжёг письмо, то Людвиг бы узнал об этом позже. Может, узнал бы от семьи или в следующем письме Манштейна, но это было неизбежно. В голове не один десяток беспокойных мыслей, и Александр задумывается о том, знает ли семья Рихтера о произошедшем. Знает ли мать того самого мальчика из письма, что её сына больше нет? Или письмо точно так же окажется в чужих руках и не дойдёт до неё? На мгновение партизан представил, как высокая, стройная женщина сидит в небольшом кресле в уютной квартире и читает письмо — читает медленно и вдумчиво, иногда шевеля губами, словно повторяя слова вслух. Её руки дрожат, светло-серые глаза застилает пелена слёз, и жена Людвига раз за разом перечитывает строки, будто бы не веря, что на этом клочке бумаги — известие о смерти сына. Она закрывает ладонью тонкие губы, накрашенные помадой, и давит жалобный, тонкий всхлип, дрожащими руками сжимая листок. Сколько же горя может принести пара слов.       Александр настолько точно и ярко представляет это, что просто застывает, погружённый в свои мысли. Проходит лишь несколько минут после того, как Рихтер прочёл письмо, и Равинский едва понимает, что произошло — слишком резкая смена чужих эмоций неожиданно выбивает из колеи. Не проходит и четверти часа, а перед ним снова собранный и спокойный капитан, при взгляде на которого неприятно сосёт под ложечкой. Это были считанные минуты, когда возводимая каждым из них стена ненадолго рухнула, обнажая скрытое внутри. Он упустил то мгновение, когда все границы были преодолены и не осталось врагов.       — Это война, герр капитан. Любыми средствами победить врага, даже если они аморальны. Я найду любой способ сбежать отсюда, и если мне придётся убить тебя, то я сделаю это. Я не хочу сидеть в стороне, пока мои сородичи умирают под танками и жертвуют собой ради того, чтобы освободить страну, — голос Александра незаметно для него самого становится громче. Это звучит как откровение, и горячая волна внутреннего подъёма захлёстывает сердце и придаёт Равинскому сил.       — Ты считаешь, что для того, чтобы вырваться отсюда, тебе будет достаточно украсть одно письмо? — со вздохом спрашивает Рихтер, откинувшись на стуле и подняв взгляд на Равинского. Он устал, он раздавлен, и Александр мог бы праздновать победу над врагом, но почему-то не может. Советский солдат ощущает себя проигравшим, даже несмотря на то, что сейчас Людвиг должен быть уязвимее всего.       — У меня нет выбора, — произнести вслух намного сложнее, чем думать об этом постоянно, но, когда Равинский наконец озвучивает эти слова, на душе становится неожиданно легче, словно бы он сбросил груз, который вынужден был носить долгие годы. Александр смотрит прямо, не отводит взгляда от чужих глаз, будто бы загипнотизирован этой пугающей синевой. Так выглядит море во время шторма — волны становятся чёрными и в любой миг готовы разбиться о прибрежные скалы.       — Как и у меня, — взгляд Людвига кажется Александру мёртвым, таким же стеклянным, как и у призраков из кошмаров, и это действует как ушат ледяной воды. Сердце пробивает болезненным ударом, и Равинский хмурится, сильнее сжимает кулаки, слыша лёгкий хруст суставов в пальцах. Он не хочет задумываться о том, что все они — просто очередные пешки в войне, которым суждено сгореть за чужие приказы. Что ему, что немецкому капитану — различия почти стёрлись, оставляя только людей, уставших от войны, от страха смерти и чужих указаний.       Гауптштурмфюрер должен оставаться врагом, он тот, кто отдал приказ о расстреле его солдат и теперь удерживал Александа здесь. Почему же у Равинского не получается ненавидеть его, не получается осуществить свою угрозу? При взгляде на него партизан чувствует лишь тянущее чувство опустошения, обжигающего изнутри холодом, будто он сам потерял частичку себя.       Александр уходит, развернувшись на каблуках старых сапог и в сердцах хлопнув дверью. После разговора с немцем сомнений у Равинского намного больше, чем было ночью, когда он лежал, крепко сжимая наволочку подушки, и думал о том, правильно ли поступил. На мгновение он думает, что лучше бы не было никакого письма и никакого разговора, но уже поздно жалеть о совершенном.