Коллекционер слез

      Первые снежинки опускались на черную ткань плаща, таяли, не оставляя следов. Все вокруг в этот миг дышало смертью. Я стояла у ворот городского кладбища, на котором мне однажды пришлось провести ночь.       Кукловод стоял рядом, держа мою руку в своей. Он привел меня сюда по моей же просьбе и сейчас молчал, глядя куда-то вдаль. Туда, где кружили Вороны-оракулы, где в вечернем тумане одинокая фигура женщины брела меж могил, сжимая в руках букет цветов. — Это единственное кладбище в городе? — я сделала неуверенный шаг вперед. — Нет, — Кукловод коротко качнул головой, следуя за мной, — но остальные находятся в тех районах города, куда никто в здравом уме не сунется, если не ищет мучительной смерти. Может, все-таки скажешь, зачем тебе сюда было необходимо явиться? Явно не за атмосферой для погружения в образ Офелии.       За прошедшее время меня утвердили на ее роль. Мы отыгрывали по восемь часов репетиций каждый день, и Кукловод даже дома не давал мне отдохнуть от бесконечных репетиций. Ему всегда казалось, что моя игра была далека от идеала в те моменты, когда Офелия должна была сойти с ума. Хотя, стоило отдать ему должное, Кукловод не щадил никого из труппы. Доставалось всем, даже Спайку, который, по моему скромному мнению, не играл Гамлета, а проживал каждый раз, выходя на сцену. — Здесь пахнет смертью, — медленно начинаю свой путь меж могил, незаметно глядя на даты на самых новых из них. — Сейчас зима. Отовсюду будет пахнуть смертью, — Кукловод расплывается в довольной усмешке, — спросил бы, любишь ли ты зиму, однако ты никогда ее не видела. — А ты? — дарю ему ответную улыбку. — О, я поистине влюблен в зиму, — у него сегодня хорошее настроение, ведь репетиция прошла на диво гладко. Еще бы, мы ведь приближались к дате премьеры, которая была назначена на канун Рождества. — Я думала, что ты любишь осень, — задумчиво хмурюсь, на деле же скорее продолжая вглядываться в могильные камни, чем слушать Кукловода. — Что ж, думаю, я солгу, если скажу, что люблю пронизанные дождем осенние вечера. Они несут в себе романтику прошедших веков. Но я когда-то любил осень, искренне и до сумасшествия, — он вздыхает, поправляя край моего плаща. — Сейчас же предметом моей любви остается зима. Холодная, отстраненная от остальных времен года. Зима — это время отчаяния, холода и страха. Время Аида, ведь, не увлеки он Персефону в подземное царство, не знал бы мир зимы. Зима — это плач Деметры, что улыбается лишь весною да летом. Это холодное, пронизанное морозными обманчивыми лучами, отчуждение. — Ты находишь зиму… красивой? Мертвый мир. — Мне нравится наблюдать за тем, как кровь причудливо пляшет на снегу. Ты ведь знаешь, что капли крови отскакивают от снега из-за большой разницы температур? Это так завораживает и чарует… марать кровью чистое, белоснежное покрывало, — он останавливается, прикрывает глаза. Ох, этот жест, когда он вскидывает руку, словно пытается поймать уходящий луч света. Завораживает, каждый раз чарует то, сколько в нем отчаяния. — Знаешь, раньше я терпеть не мог снег, ведь для меня он был синонимом слова «смерть». Сейчас же я нахожу в нем умиротворяющее спокойствие холода.       Люблю его слушать. Он порою говорит такие интересные вещи, что диву даюсь. И голос у него приятный, успокаивающий, словно бы согревает своим теплом. Никогда не понимала, как ему удавалось зацепить меня одной лишь короткой фразой, а затем увлечь в длинный монолог. Да уж, именно монолог, я лишь редко вставляю какие-то наводящие вопросы в такие моменты. Все-таки, Кукловод очень любит рассказывать, хоть и редко поддается этому, а я невыносимо люблю его слушать. — Снег и смерть… что в них общего? — оборачиваюсь к нему, из-под полуопущенных ресниц наслаждаясь тем, как он сейчас умиротворен и спокоен. — И, правда, вроде бы, такие кардинально разные понятия… никогда не знаешь, когда они придут, хотя чаще всего это случается зимой, — взгляд Кукловода устремился вдаль, куда-то туда, где начинающаяся метель слизывала очертания склепов. — Я действительно люблю зиму. За холодную безысходность смерти, за протяжный вой ветра и долгие метели. За бесконечно длинные ночи, в которые черное небо усеяно звездами. Я люблю зиму за то, за что ее принято недолюбливать. За смерть и дни без солнца.       Кукловод замолчал, внезапно пристально глядя на меня. Словно бы вмиг осознал, зачем мы сюда пришли. А затем, подавшись вперед, словно это было каким-то удивительным внутренним порывом, коснулся пальцами моей щеки, убирая прядь волос. — Возможно, ты не поймешь, — он вглядывался в мои глаза, словно пытался найти там что-то доселе невиданное, — Но я люблю зиму за то, что это единственное время, когда я ощущаю свое одиночество. Когда всем вокруг холодно и страшно, так волшебно-чарующе не чувствовать холода. И понимать, что никто в целом мире не способен увидеть эту зиму моими глазами.       Несколько минут мы так и стояли в тишине, глядя друг другу в глаза. Поземкой стелился туман, вылизывая полы наших плащей и подол моей юбки. Где-то вдалеке раздавался вой ветра в узких улочках, слышалось хлопанье крыльев и ненавистное карканье. Оставалось лишь надеяться, что это были обычные вороны. — Обернись, — в конце концов, отведя взгляд, коротко бросил Кукловод.       В непонимании хлопнув ресницами, я подчинилась. И тут же по спине пробежался предательский холодок. Передо мною было серое надгробие да пара давно уже засохших роз в вазочке, украшавших эту безрадостную могилу. Высеченные в камне, на меня смотрели лишь две даты, тире меж ними, да размашистая надпись. — Одетта Фортуна… — Ее отец был родом из Испании, кажется, — раздается у меня за спиной. Тут же, вздрогнув, я оборачиваюсь, бросая полный непонимания взгляд на Кукловода. Тот лишь горько усмехается, одной этой усмешкой заставляя меня перестать разыгрывать комедию. — Я догадался, зачем ты сюда просилась. Все думал в последний момент сказать тебе, что она захоронена на другом кладбище, но не решился. — Ты и не решился на что-то? — глупо улыбаюсь своей же шутке, — когда такое в последний раз было? — Минутой ранее, — эхом отзывается Кукловод, на миг заглядывая мне в глаза. И в зрачках его я вижу что-то страшное, неопознанное. — Кхм, итак, зачем ты хотела увидеть ее могилу? — Я не знаю, — и это чистейшая правда. — Мне просто хотелось здесь побывать. Что-то тянуло меня сюда, и я все еще не уверена в том, что не упускаю чего-то… — Могу оставить тебя одну, если тебе нужно время чтобы собраться с мыслями.       Неосознанно сжимаю его руку, стиснув при этом зубы до боли. Нет, умоляю, прошу тебя, только не сейчас, не оставляй меня одну. Я совершенно не знаю, чего сейчас хочу, что мне стоит делать или говорить. Зачем я явилась сюда, что хотела увидеть, и почему так отчаянно не хочу тебя отпускать?! — Могу я спросить? — в ответ он лишь коротко кивает, высвобождая свою руку из моей. Кажется, я не рассчитала силы и, возможно, причинила ему боль. Но виду не подаст. — Прости, но ты жалеешь о… — О чем, Одетта? — он горько усмехается. — О том, что привел тебя сюда? Или о том, что когда-то повелся на красивую оболочку, забыв заглянуть в душу? Брось. Я не жалею ни о чем. Ведь, в конце концов, никогда не стоит жалеть о былых поступках, я давно это усвоил. Потому что все, что бы мы ни делали, мы делаем лишь в ничтожных попытках быть счастливыми в тот или иной момент жизни, — он невесомо касается моей ладони, тут же отстраняясь. — А потому не все ли равно, что ты натворил когда-то, если это хоть на долю секунды позволило тебе поверить в собственное… счастье? — Сегодня в твоих речах столько отчаяния, Кукловод, — поднимаю руку, но в последний миг одергиваю, поправляя плащ на его плече. — Перестань, Одетта, — он улыбается мне, выдыхая, — я видел, что ты хотела сделать. — Прости. — Делай.       Смущение приходит, когда я все-таки позволяю себе стянуть с руки перчатку и коснуться его волос цвета соломы. Буквально убрать одну прядь со лба, но все же на миг прикрыть глаза и запутаться в ней пальцами. А затем пришло осознание того, что тонкая серебристая нить, коснувшаяся моего запястья, слегка потянула руку вниз. Совсем невинно, не принуждая к действию, лишь позволяя, намекая. Повинуясь, хотя, не очень-то и хотелось отказываться, опускаю руку чуть ниже, кончиками пальцев касаясь его скулы. Вообще не хотелось отказываться от этого, черт. Пальцы скользят по бледной коже…       В следующий миг Кукловод накрыл мою ладонь своей, одним легким движением выбив мне из горла весь воздух. Да и, между нами его, кажется, оставалось ничтожно мало. Есть в этом невинном жесте что-то до дрожи интимное. Вот так держать руку на щеке человека, смотреть при этом ему в глаза, дышать одним воздухом и, самое главное, молчать. — Кукловод, прошу, расскажи мне… что такое любовь? Каково это — любить?       С того момента, как он бросил мне: «Потому что ты любишь меня», мы ни разу не касались никаких вопросов, касающихся данной темы. Но почему-то сейчас, мне кажется, пришло подходящее время. Не знаю, откуда взялась такая уверенность, но если Рикки утверждает, что я люблю Кукловода, то мне стоило бы хотя бы знать, как он сам видит это чувство. — Любовь?.. — он отводит взгляд, поджимая губы. — Знаешь, это довольно скользкая тема. Она возведена в невыносимый абсолют в вашем обществе, что меня раздражает еще с момента изобретения кинематографа. Ведь если ранее не каждый читал любовные романы в силу того, что не все умели читать, то после изобретения кинопленки каждый получил возможность поглощать продукт «любви», — Кукловод криво усмехнулся. Забыл, кажется, что новое изобретение могли себе позволить далеко не все. — Не подумай, что я отрицаю существование любви, нет. Я люблю. Люблю искусство. Мне нравится касаться мраморных статуй, скользя по ним взглядом. Ты брала когда-нибудь статую за руку? — качаю головой. — Вот и я о том же. Прикасаться к людям не так чарующе, ведь до меня их касалась не одна сотня иных. А кто возьмет за руку статую? Поэтому меня и раздражало само осознание того, что ты, уходя гулять с этим, — он нахмурился, — Спайком, могла позволить ему касаться своих рук. Но это сейчас не важно. — А… что еще ты любишь? В чем находишь спокойствие? — я сжимаю меж пальцев кончик рукава его сюртука. Кажется, этот жест я явно у него позаимствовала. — Я люблю дождь, запах воздуха и сырой земли. Люблю зимние вечера, когда я чувствую себя холодным призраком средневековья среди пестрой радостной мишуры праздников. Люблю красивую одежду, мягкие подушки, уютные театры и хорошую кухню. Люблю музыку, хоть и не всякую. Утренний воздух, пронизанный туманами и ожиданием скорого появления ненавистного солнца, — Кукловод мечтательно прикрыл глаза, временно покидая мир живых и отправляясь туда, где ему было действительно хорошо. Интересно, а было ли в том мире хоть малюсенькое местечко для меня?.. — Люблю хорошие книги, сумерки и хорошее вино. И… — он на миг замер, провел языком по губам, словно пробуя следующую фразу на вкус. — Кажется, я понял, какую мысль пытался сформулировать все это время. Любовь есть в каждом, думаю. Одна, единственная и неповторимая… любовь к жизни. Я поистине влюблен в жизнь в том виде, в котором она предстает передо мной. А все остальное — это лишь составляющие. Скажем… составляющие любви? Забавно звучит.       Я не успела ответить, хотя, если быть честной хотя бы с самой собой, и не знала, что стоило бы сказать. Кукловод сегодня был таким искренним, открытым и… беззащитным? Словно бы снял свою маску, без которой я, на самом деле, давно мечтала его увидеть. Всегда было интересно, каков он без нее? Хотя, возможно, и не стоило этого знать. Я ведь уже так привыкла к тому его образу, что видела постоянно, что даже не могла с уверенностью сказать, что легко приняла бы его иным. Правда, сегодняшнее откровение мне определенно нравилось. Но нас бесцеремонно прервали чьи-то шаги.       Обернувшись на звук, я тут же встретилась взглядом с глубокими черными глазами. Они были настолько темными, что казалось, будто бы поглощали весь свет вокруг. В них не было ни единого отблеска, лишь чернота. Передо мной стоял высокий статный мужчина, облаченный во все черное. Что было неудивительно, мы ведь находились на кладбище. Но почему-то он вынуждал неотрывно смотреть на него, притягивал мой взгляд. Было что-то надменное в этом взгляде, выражении лица, не лишенного привлекательности. Мужчина обладал слегка смугловатой кожей, густыми черными бровями и крупным носом с горбинкой. У него были густые волосы цвета воронового крыла, лежавшие на его плечах ровными волнами. Было в его образе что-то грозное, неумолимое, напоминавшее о неизбежном шторме, что-то хищное и пугающее. Он походил на величественного графа из романов, что хранились в библиотеке Кукловода. Мужчина напоминал мне не то ворона, не то и вовсе коршуна или орла. — Приветствую, — он отвесил легкий поклон, взмахнув рукой.       Я могла поспорить, что не видела в своей жизни жеста изящнее. Если в движениях Кукловода в последнее время сквозило отчаянье, в театре все играли роли, то этот человек всем своим существом излучал величие. Тонкие длинные пальцы его могли бы принадлежать лучшему пианисту мира. Но жест этот, несмотря на все его изящество и тонкость, все равно завершал для меня образ хищника. Пальцы… словно иглы, готовы в любой момент разорвать жертву. Он меня пугал, а потому я инстинктивно сжала руку Кукловода, даже не заметив, что он позволил мне сплести наши пальцы. — Романтичное место для прогулок, — незнакомец кивнул Кукловоду, словно бы знал того. — Не знал, что ты хоть иногда выходишь из театра. — Не люблю спонтанные встречи, — я не видела лица Кукловода, однако точно знала: он не был рад этому рандеву. — Прошу нас извинить, но мы уже уходим. — Даже не представишь мне свою… — он смерил меня взглядом, словно бы только что заметил, — м, спутницу? — Оставайся в неведении, — Кукловод потянул меня за руку, стремясь увести прочь. — Пойдем, Одетта.       В этот миг лицо незнакомца на миг озарила заинтересованность. Я буквально кожей ощутила, как его взгляд прошелся по мне вновь, но на этот раз иначе. Он будто бы наизнанку меня им вывернул. — Одетта, — он словно к месту меня пригвоздил, заглянул мне в глаза. — П-приходите… — я не слышала своего голоса, не понимала, почему он дрожал, да и зачем я вообще с ним заговорила, — на премьеру «Гамлета». — Непременно, — мужчина ухмыльнулся, и пытка взглядом прекратилась.       Стоило нам с Кукловодом покинуть кладбище, как он тут же наклонился ко мне, с беспокойством и заботой вглядываясь в мое лицо. — Ты в порядке?.. — обеспокоен. — Да, прости, что заговорила с ним. Я не собиралась упоминать постановку, само как-то вырвалось. Кто это был? — сдаюсь, любопытство брало верх. — Тот, кто тобою заинтересовался. Запомни одну простую вещь: если когда-нибудь повстречаешь его вновь, ни в коем случае не позволяй ему смотреть тебе в глаза, — Кукловод выдохнул с облегчением. — Ему не стоило узнавать твое имя, я дурак. Прости меня. — Но в чем дело? Я никогда не видела тебя настолько взволнованным. — Он гипнотизер. И весьма специфический человек, который смотрит на девушек не так, как следовало бы. — Но разве гипноз действует на… кукол? — я прошептала это лишь убедившись, что нас никто не услышит. — До сегодняшнего дня я тоже был уверен в обратном, — недовольно буркнул Кукловод, потянув меня за руку и направляясь в сторону дома.       Он старался этого не выдать, но я чувствовала. С ужасом осознавала, что всесильный, в моих глазах, Кукловод боялся этого человека. И страха этого было куда больше, чем перед Пустотой.