Пленник Его Величества

       С той неловкой сцены, за которую Алек и сейчас испытывал чувство вины, минуло несколько дней, но их с пленником отношения оставались прохладными. Они бросали время от времени взгляды друг на друга, но не заговаривали. Азиат хранил гордую обиду, юный же офицер Его величества, неоднократно порывавшийся извиниться, каждый раз сдерживался. Пока они держались на расстоянии, он мог чувствовать себя в относительной безопасности от домогательств божества. Вот только легче от этого не становилось. Потому что, пусть и не было открытого соблазна, разум, словно зараженный ядом разврата, выдавал его потаенные желания, стоило прикрыть глаза или задремать. Второе было хуже. Потому что во сне преследовали не только видения, но и ощущения… Едва ощутимое дыхание божества на шее, касание ухоженных ногтей к пылающей щеке, бархатистая кожа под собственными пальцами, изучающими чужое тело. Вот его губы спускаются все ниже и ниже, Алек зажмуривается, а любовник тихо смеется, зарываясь пальцами в волосы. Его голос проникает прямо в мозг:        — Смелее.        И Алек становится смелее, действуя неумело, но искренне и чувственно, стараясь так, словно от этого зависело все. И пленник отвечал ему поглаживаниями и стонами: чувственными, искренними, откровенными и такими развратными. Но в какой-то миг в них появилась нотка боли, а с губ сорвался судорожный всхлип.        Вырвавшись из цепких объятий сна, Лайтвуд выпрямился в кресле, хранящем самое прекрасное воспоминание за это плаванье, так вовремя и нет прерванное Джейсом. Потер ладонью лицо, но звуки никуда не исчезли, ибо не приснились ему. Пленник, раскинувшийся на широкой королевской кровати, метался по подушкам, точно борясь с кем-то во сне. Губы его что-то шептали, но невозможно было разобрать ни звука. Алек хотел было окликнуть, но они даже об условном имени не договорились, и он поднялся, чтобы потрясти пленника за плечо:        — Проснитесь.        От его прикосновения несчастного словно пронзила молния. Подпрыгнув на постели, он со страшным, будто предсмертным кашлем подался вперед, пытаясь рвануться прочь, оттолкнуть от себя Алека, смотря на него ошалело, в ужасе, будто не узнавая вовсе. Алек перехватывал его руки, боясь, что тот навредит себе или вовсе упадет с кровати, но пленник задыхался, что-то душило его. Он бился в руках Алека, пока, наконец, не начал откашливать воду, которой оказались заполнены его легкие. Не слизью, как бывает при некоторых болезнях, а обычной водой. Откуда она там взялась, оставалось загадкой, которую Алеку некогда было решать. Он помог несчастному свеситься с постели и поглаживал по вздрагивающей спине, то ли утешая, то ли успокаивая, пока тот не затих, исторгнув все, что мешало дышать. Осторожно уложил обратно на подушки, накрывая легким одеялом, зарылся пальцами во влажные волосы своего божества, поглаживая.        — Тише, — шептал он мягко. — Все позади. Все хорошо.        Пленника колотило, словно в лихорадке, и он обессиленно прикрыл глаза, вытирая дрожащими пальцами влажные от слез побледневшие щеки. Судорожно втянул в себя воздух, словно не в силах унять истерику. Алек был при нем уже довольно давно, но еще не видел ничего подобного. Впрочем, озадачивать азиата вопросами сейчас было просто негуманно, и он оставил их до поры при себе. Осторожно погладил по щеке, привлекая внимание.        — Я могу чем-то помочь?        Пленник перевел на него отрешенный взгляд темных глаз, и в них скользнуло запоздалое узнавание, будто до этого он и вовсе был не здесь и не сейчас. Сдерживая дрожь, с трудом присел на постели и уткнулся лицом в чужое плечо, судорожно дыша и комкая в пальцах форму. И Алек обнял его, без задней мысли, просто чтобы поддержать, помочь пережить этот, несомненно, тяжелый момент. Он что-то шептал, поглаживая пленника по спине. Переведя дыхание, тот неловко извинился, и, видимо, от того, что он переволновался, у него все же прорезался акцент, хотя прежде его английский был безупречен.        — Позвать врача? — предложил Алек, искренне беспокоясь о здоровье пленника, напуганный неестественным появлением воды и бледностью его кожи. И хотя тому явно стало легче, не торопясь выпускать из объятий.        — Нет, — пленник качнул головой, на мгновение прижавшись щекой к чужому плечу, прежде чем отстраниться. — Распорядись лучше о горячей ванне, если возможно.        — Конечно.        Скрепя сердце оставив пленника одного на несколько минут, Лайтвуд поднял с койки одного из матросов, распорядившись нагреть воды, остальное приготовил сам. Помог тому дойти до лохани, что заменяла на судне ванну, и забраться в воду. Но прежде мужчина скинул с себя промокшую насквозь одежду. И пусть в этом не было и попытки соблазнения, тело его все равно было потрясающим, а природную грацию не могла перебить и болезненная дрожь. Медленно погрузившись в горячую воду, азиат зашипел, обессиленно прикрыв глаза, но пальцами все равно вцепился в бортик, словно панически боялся утонуть. И Алек взял на себя смелость остаться рядом, чтобы тому было спокойнее. Опустившись на табурет у двери, он молча созерцал отогревающегося после холодного пота пленника, таки задав не дающий покоя вопрос:        — Откуда взялась вода?        Азиат передернулся и теперь пытался восстановить дыхание, сбившееся в один миг, прежде чем ответить:        — Это был… — пленник умолк на мгновение и ополоснул лицо горячей водой, словно давая себе время на подбор ответа. — Привет из прошлого.        Он снова говорил загадками, которые Лайтвуду не всегда было по силам разгадать, чем они временами раздражали его. Однако делать было нечего, ведь это он был тут для удовлетворения желаний пленника, а не наоборот.        Прошло еще несколько минут в тишине и спокойствии, а потом пленник вдруг заговорил:        — Знаешь… Тонуть совсем не больно. Страшно, панически страшно, но не больно. Закладывает уши, а в легкие вместе с водой забивается тяжесть и жгучая боль. А ты не можешь выбраться. Не потому, что свело руки или ноги, просто тебя за шею держат сильные родные руки. А потом силы уходят. И становится все равно.        Он говорил тихо и спокойно, глаза его были по-прежнему прикрыты, ресницы не дрожали, только пальцы до побеления сжимали бортик.        На первое утверждение Алек машинально кивнул, соглашаясь — он тоже тонул однажды, и больно не было, а потом подался вперед, чтобы оказаться рядом. Он боялся поверить, что не ослышался. Неужели кто-то близкий пытался убить это прекрасное существо?        — За что? — выдохнул он, не сразу понимая, что произнес вопрос вслух.        — Я же говорил, мой дорогой, многие считают меня порождением тьмы… Отец был первым, но не последним, кто от словесных оскорблений перешел к действиям, — он посмотрел на Алека из-под ресниц, и Лайтвуду показалось, что глаза его поменяли цвет, но спустя мгновение пленник зашипел и отдернул руку от борта, занозив ладонь.        Ответ на вопрос: почему азиата боялись и ненавидели, пытаясь убить, находился за пределами компетенций юного офицера, и Алек просто взял его ладонь в свои и осторожно вытащил занозу, слизнув каплю крови, выступившую на смуглой коже, промывая ранку слюной. Смутившись, вернулся на табурет, вдруг предположив, пытаясь увести разговор в сторону:        — Наверное, вы теперь боитесь воды и это плаванье - для вас настоящая пытка?        — Нет, — пленник качнул головой и на мгновение погрузился под воду, чтобы намочить голову. Вынырнув, зачесал пальцами мокрые волосы и заметил: — Море — это другое. Тебе ли не знать. Море спасло меня тогда. И подарило очень многое…        — Да. Я тоже очень люблю море, — признался Алек, невольно любуясь собеседником, так бесстыже демонстрирующим свое тело, но при этом имеющим достоинство и моральные принципы. И чувство вины навалилось на него с новой силой. Вины за оскорбление, нанесенное под впечатлением от беседы с отцом. — Назовите имя. Любое, чтобы я мог обратиться к вам, — попросил он.        Азиат посмотрел на него удивленно, приподняв бровь, но все же ответил:        — Ну, допустим, Пурнама.        Лайтвуд выдохнул, слабо улыбнувшись ему:        — Красивое, — заметил он, оттягивая момент, что, к сожалению, нельзя было делать вечно. Собрался с духом, ведь ему всегда непросто было признавать свои ошибки. — Пурнама, я… никогда не умел просить прощения…        — Не доводилось? — с горькой усмешкой поинтересовался азиат, впрочем, так и не взглянув в сторону Лайтвуда, занятый омовением.        Тот судорожно перевел дыхание, предпочтя, однако, не отвечать на поставленный пленником вопрос, продолжая, пока не оставила решимость:        — Однако я оскорбил вас и… хотел извиниться.        Азиат молчал, увлеченный омыванием своих плеч, и лишь приподнятая бровь показывала, что он слышал и Алек может продолжать.        И тот выдохнул, стиснув кулаки, допуская, что пленник издевается, не отказав себе в легкой мести, нащупав еще одно слабое место:        — Простите меня, Пурнама. Я не хотел вас обидеть своими недостойными подозрениями.        — Вот как… — пленник медленно провел рукой по своей груди, прежде чем подняться из воды с легкостью и грацией божества, сотворенного из морской пены. Вероятно, горячая вода расслабила его, придала прежней уверенности и гибкости. Легко выскользнув из купели, он, не утруждая себя одеванием, совсем по-кошачьи скользнул к Лайтвуду и замер от него в полушаге, давая почувствовать жар разморенного горячей водой тела, мысленно вообразить бархат кожи, увидеть, как капельки воды скатываются с волос по шее, очерчивая свой путь все ниже. — Что ж, мой дорогой, ты прощен.        Скользнув взглядом по желанному телу, сглотнув, когда достиг паха, Алек поднялся навстречу. Накинув на плечи пленника большое полотенце, скрывая под ним запретную красоту. Лишь тогда сумев оторваться от созерцания.        — Сегодня прохладно, нужно одеться.        Азиат лишь насмешливо улыбнулся и накрыл ладони Алека своими, мягко поглаживая их подушечками пальцев. Кожа его рук так же была бархатной и дарила ощущения, от которых сводило живот. Руки эти, чуткие, дарящие и манящие, были такими, словно бы давно не знали тяжелой работы, а может, не знали и никогда вовсе.        — Пурнама… — с легким и неуверенным укором выдохнул Алек, волевым усилием освобождаясь от чужих прикосновений. — Я действительно не могу.        Может, он делает это каждую ночь, во сне, с тех пор, как держал обнаженного пленника в своих объятьях, направляемый интуицией, пытаясь неумело доставить удовольствие. Однако тому об этом знать было не обязательно.        Азиат же вдруг подался навстречу и коснулся губами губ, словно бы и не слышал слов офицера. Поцелуй его был целомудренным, а губы - обжигающими и чуть влажными. Нет, он не привык, чтобы ему отказывали… Осознавая это и понимая, что пропал, Лайтвуд скользнул ладонями на плечи пленника, неловко целуя в ответ. Зажмурился, представляя геенну огненную, в которой суждено было гореть после смерти. Вот только горячие пальцы коснулись его скулы, поглаживая, расслабляя. Губы пленника были мягкими, чувственными и не настойчивыми, только оторваться от них было невозможно, словно бы он позволял Алеку понять, что тот сам хочет этого. И Лайтвуд тихо, обреченно застонал, вдруг скользнув ладонью на затылок пленника, неумело, но решительно сминая его сладкие губы, с готовностью открывшиеся, позволяя скользнуть внутрь языком. И Алек сделал это, робко проникнув языком в чужой рот, награжденный полной свободой действий и пальцами, скользнувшими по завязкам рубашки и в итоге забравшимися под ее воротник, обжигая прикосновением кожу. Ответное движение языка своим кратким игривым прикосновением породило внутри Алека настоящий шторм. Которым его унесло в край новых, неизведанных прежде ощущений, удовольствия, затмевающего разум и страх. Он стиснул пленника в крепких объятьях, прижимая к себе, не обращая внимания на влагу, пропитывающую одежду. Дыхание давно сбилось и стало рваным, и Алек хватал воздух между поцелуями, точно выброшенная на сушу рыба. Азиата хотелось целовать до потери сознания, его или собственного, неважно. Хотелось отдаться этому полностью. Забыть обо всем и не вспоминать никогда. Но божество, такое нежное, такое чувственное, такое игривое, решило все самостоятельно и разорвало поцелуй, пытаясь отдышаться, но не выпуская Алека из объятий, продолжая поглаживать его шею.        — О, Господи. Гореть мне в аду… — выдохнул Алек, уткнувшись лбом в плечо Пурнамы, чтобы позднее поцеловать бьющуюся на шее жилку, поднимаясь все выше.        Он никогда прежде не испытывал ничего подобного, и хотелось еще, но одновременно разум возвращался к нему, побуждая к бегству, пока не поздно.        — Я составлю тебе компанию, мой сладкий, — прошептал пленник, откидывая голову назад, открывая шею для поцелуев и укусов, вплетая пальцы в чужие волосы.        Только Алек вдруг отстранился, погладив его по щеке.        — Не надо, — качнул он головой, не желая своему божеству такой участи.        В этот момент палуба ушла у них из-под ног, точно знамение свыше, и они едва устояли, держась друг за друга. Оказывается, штормило не только у Лайтвуда внутри, пока они целовались, море пришло в ярость и бросало «Королеву Анну» по волнам, ломясь в окна ледяными брызгами. Под ногами тоже было мокро и скользко, и Алек потянул пленника прочь из ванной. Поскользнувшись, тот сдавленно охнул, хватаясь за косяк, удерживая равновесие, и пробурчал что-то о разгневанных морских богах и их игривых дочерях.        — Потом попеняете им, если…        Они почти добрались до прибитой к полу постели, где можно было переждать дикую качку, когда их едва не сбил с ног один из сундуков, набитых вещами пленника. Алек кинулся в сторону, схватив того в охапку, и приложился плечом о бревенчатую стену, приняв на себя удар. Очередной толчок придал телам ускорение, и от боли потемнело в глазах. Выругавшись себе под нос, Алек медленно сполз на пол, продолжая сжимать вверенное его попечению сокровище в объятьях.        — Алек! — голос божества прозвучал встревоженно, лицо Лайтвуда обхватили в миг похолодевшие, будто от страха, пальцы. — Александр, ты в порядке?!        Открыть глаза стоило огромных усилий, не меньше потребовалось, чтобы улыбнуться, успокаивая божество, в тревоге склонившееся над офицером флота короля, пленившего его.        — Все хорошо, — заверил он, поднимаясь на ноги. Схватился здоровой рукой за поврежденное плечо, но разжал пальцы, чтобы приобнять Пурнаму, сопроводив таки до постели, на которую они дружно рухнули.        Судно содрогалось, и Алек не завидовал товарищам, которым сейчас приходилось бороться со стихией на палубе. Одними губами прошептал молитву, прося о спасении их жизней, прежде чем на короткий миг потерять сознание.        Из забытья его выдернул грохот распахнувшейся и ударившейся о стену двери, на пороге стоял Джейс, взъерошенный и мокрый насквозь, он удерживал равновесие, так же держась за косяк:        — Алек! Вы в… Боже, не хочу знать, чем вы занимались! Наверху творится хаос! Ты нам нужен!        — Джейс…        Сил сердиться на брата за его намеки не было, и он только покачал головой, то ли выражая укор, то ли отказываясь от того, что прервал шторм. Посмотрев на пленника, с трудом поборол желание погладить его по щеке, лишь слабо улыбнулся.        — Я должен идти. Не двигайтесь с места, хорошо? Тут безопаснее всего.        Судорожно вздохнув, пленник лишь рывком притянул его к себе за воротник и пылко поцеловал, отстраняясь через мгновение:        — Будь осторожен.        Алек кивнул, на миг накрывая губы пальцами, и поспешил покинуть каюту, вслед за Джейсом вываливаясь в коридор, пол которого становился то под одним, то под другим углом и все время проваливался. А потом их окатило волной, ударившей в борт, точно на кого-то из них и впрямь разгневались боги. Такого буйства стихии Александру Лайтвуду еще не доводилось видеть, хотя он уже несколько лет выходил с отцом в море. Волны вздымались, казалось, до небес, грозя проглотить трехмачтовое судно целиком и не подавиться, и сбивали с ног, перекатываясь через палубу. Ветвистые молнии точно метили в бушприт, а ветер норовил сорвать паруса, и такелаж отчаянно стонал. Алеку казалось, что он уже очутился в аду, заставившем забыть о боли и наравне со всеми сражаться со штормом, что вертел «Королевой Анной» точно беспомощной щепкой. И лишь к рассвету буря начала стихать. Солнечные лучи пронзили излившиеся побледневшие тучи, разрывая в клочья, и ветер разбился о стену света. Все понимали, что их спасло чудо. Чудо и слаженная работа команды, позволившая выйти судну из бури без серьезных потерь.        Мокрый до нитки, почти не чувствуя левой руки, Алек привалился к мачте, пытаясь удержать ускользающее сознание. Кажется, он добил плечо, удерживая какой-то из канатов, и тот просто разорвал мышцы, а может, и повредил сустав. Алек не был уверен. Сейчас, когда все улеглось, в голове была только одна мысль. О прекрасном пленнике, который также мог пострадать в этом кошмаре, учитывая количество вещей в его каюте. Он должен был вернуться к нему. Даже оттолкнулся от своей опоры, но упал на руки брата, чтобы отключиться.        В себя он пришел, когда за окном снова было темно, а желудок сводило судорогой от голода — видимо, прошло не меньше суток. И он резко сел на постели, скривившись от боли.        — Тише, тише, юный Лайтвуд, — к нему тут же подскочил корабельный врач, который, как оказалось, смешивал на столике какие-то снадобья. — Ну и напугал же ты нас. Впал в горячку. Уж вторые сутки пошли…        Алек упал обратно на постель, прикрывая глаза. Первая мысль снова была о пленнике, словно на нем свет белый клином сошелся, и он спросил:        — Как там пленник?        Врач фыркнул, подходя к молодому офицеру и буквально вливая в него плошку какого-то отвара. — Твоя гиперответственность добьет тебя однажды, Алек, — укорил его мужчина. — Нет бы спросить: «Как брат?», «Как отец?», «Что со мной?», в конце-то концов. Так нет же, сразу об обязанностях! Жив твой пленник, да не сбежал. Чего с ним станется?        — Буря была такой ужасной… Отец рассчитывает на меня, и я не могу его подвести, вот и беспокоюсь, — нашел он вполне искреннее объяснение своему рвению, снова садясь, но уже осторожнее. — Что с рукой?        — Перелома нет, полагаю, повреждены сухожилия и вывих плеча. Придется поносить повязку, — отозвался медик, ставя на колени Алека поднос с едой. — Я понимаю, что ты сейчас побежишь работать, но ты не встанешь, пока не поешь.        — О, в моем положении было бы весьма неразумно отказываться от ужина, — улыбнулся пациент, приступая к трапезе. И не солгал, ибо был голоден как волк. Шутка ли, больше суток крошки во рту не было…        Потом врач настоял, что следует переварить, напоил еще каким-то отваром, и только после этого Алеку было позволено встать. И, хотя хотелось скорее проведать свое божество, он сперва показался на глаза отцу и заскочил к брату, чтобы никто более не смел его укорить или, не дай бог, что-то заподозрить. Правда, свои силы он явно переоценил. Рука разнылась еще после неловких объятий Джейса, а когда он подходил к каюте пленника, и вовсе горела огнем, а голова слегка кружилась. Чертова горячка с ее последствиями…        И все же он буквально выставил временно занявшего его место матроса, чтобы улыбнуться, убедившись лично, что пленник жив и здоров. Встретиться с ним взглядом.        Стоило двери захлопнуться за матросом, Пурнама — удивительно, как легко Алек свыкся с вымышленным именем за неимением альтернативы, — медленно выдохнул и, в два шага преодолев расстояние между ними, коснулся пальцами чужой щеки.        — Мой дорогой… Ты жив, но так бледен и весь горишь!        — Это пройдет, — успокоил его Алек. Скулы его загорелись. Это обращение, звучавшее в устах пленника едва ли не с нежностью, нравилось ему и одновременно смущало.        — Что с тобой? — темные глаза смотрели на него с беспокойством и настороженностью. А наткнувшись на повязку, и вовсе округлились. Кровь отхлынула от лица пленника, а пальцы робко потянулись к плечу, да так и застыли в миллиметре от касания. — Что с рукой? Тебя осматривал врач?        — Конечно. Просто вывих и небольшая горячка, ничего страшного, — заверил Лайтвуд, опускаясь в кресло, еще чувствуя слабость, которую не хотел показывать.        Азиат прикусил и без того истерзанные губы и вдруг опустился подле него на колени.        — Могу я осмотреть тебя?        Смущенный позой пленника еще сильнее, Алек дернулся и вновь поморщился от боли. Кивнул, позволяя снять повязку и расстегнуть рубаху, обнажая торс. Прикосновение к коже чувственных мягких пальцев отвлекало от процесса, служа своего рода анестезией. Пленник нахмурился даже после беглого взгляда на отеки и прочие прелести повреждений. Поднявшись на ноги, помог Алеку полностью избавиться от верхней части одежды, после чего отошел к одному из сундуков, чтобы вытащить оттуда небольшой ларец.        — Ложись на кровать на живот, — распоряжение было строгим и холодным, не допускавшим прежней игривости, что была ему свойственна.        Может быть, потому юному офицеру флота Его величества даже не пришло в голову сопротивляться приказу, и он вытянулся на чужой постели. Желание посмотреть через плечо зашкаливало, но останавливала боль, так что ему оставалось лишь прислушиваться.        Пленник зажег еще несколько свечей и на одну из тумбочек, к счастью Алека, ту, что находилась в поле его зрения, поставил серебряный ларец, достаточно большой и предназначенный явно не для украшений. Открыв его, азиат извлек на свет божий всевозможные склянки с маслами и жидкостями. Вскрыв одну из самых больших, источавшую аромат травяной настойки на спирту, плеснул ее содержимое в извлеченную из того же ларца серебряную же тарелочку, после чего небрежно кинул в раствор длинные тонкие иглы, которые за мгновение до этого вытянул из отдельного чехла. Действия его были строги и словно бы отточены до рефлексов.        — Ты лекарь? — спросил Алек, как ему казалось, приоткрыв завесу тайны о личности пленника. Уж что-что, а отличить профессионала от любителя он умел. Хотя, конечно, медицина, которую практиковал Пурнама, не была похожа на традиционную.        — В том числе, — холодно отозвался азиат, но тут же смягчил свой тон улыбкой, обрабатывая руки все тем же раствором. А потом вдруг с кошачьей легкостью скользнул на постель, оседлав поясницу Алека. — Не бойся, мой дорогой, я знаю, что делаю. Просто расслабься.        — Я не боюсь.        Вот только отец бы не одобрил подобной доверчивости, так что оставалось надеяться, что никто не войдет, застав их в подобной двусмысленной позе.        Пленник не ответил, лишь погладил его плечо, прежде чем дотянуться до игл и ввести первую, казалось, в самый эпицентр боли, и Алек вскрикнул от неожиданной, но краткой вспышки боли.        — Чшш… Сейчас боль утихнет, дорогой, — прошептал азиат, поглаживая офицера меж напряженных лопаток.        И не обманул, уже совсем скоро боль померкла, позволяя последовать совету и хоть немного расслабиться. Прикрыть облегченно глаза в ожидании новой иглы и вспышки. И она была. Но с каждой новой иглой все слабее, незаметнее, и напоминала лишь легкое покалывание. Хотя, конечно, когда иглы вводились в подушечки пальцев, было не только больно, но и как-то… страшно? Нет, конечно, пленник с его легкой рукой и недюжинными умениями мало напоминал палача святой инквизиции, но ассоциаций более приятных в тот момент в голове Алека просто не было. И он попытался отвлечься от них, сконцентрировавшись на обжигающем касании бедер азиата к обнаженной коже спины, и у него получилось. Вот только воображение перевернуло его на спину, а пленника усадило верхом на… твердый, изнывающий от желания корень мужской силы, упирающийся сейчас в матрас. За что Алек вознес хвалу Господу, чувствуя, что сгорит от стыда, если его секрет раскроется.        Пленник тихо засмеялся ему на ухо и попросил максимально расслабиться, поглаживая его здоровое плечо, прежде чем ввести еще одну последнюю иглу под лопатку. Алек тихо вскрикнул и спрятал лицо в многочисленных шелковых подушках, отчего-то уверенный, что тот почувствовал его желание — символ греховности помыслов. Он всегда боролся с ними, отвергая тьму, что жила в его душе, но рядом с Пурнамой сопротивляемость падала, сметаемая напором сексуальности, которую излучал пленник. Который более не трогал игл, лишь, дотянувшись до очередной склянки, пролил ее содержимое на спину Алека. Это оказалось прекрасное ароматическое масло, которое пленник медленно растирал по напряженной спине, скользя пальцами вдоль линии позвоночника. Нежные руки умудрялись быть одновременно сильными и, где нужно, жесткими. Азиат знал толк не только в медицине и искусстве соблазнения, но и в массаже, о котором не мог мечтать даже король. Эта мысль неожиданно кольнула. А что, если Его величество «приобрел» Пурнаму для себя и эти божественные руки и восхитительное тело скоро будут принадлежать другому безраздельно? С губ сорвался не то вздох, не то стон, который не удалось сдержать.        Рука замерла там, где плечо переходило в шею, пальцы нежно погладили:        — Тебе больно, мой дорогой?        — Нет. Мне никогда не было так хорошо, — признался Лайтвуд, наконец, отважившись бросить взгляд через плечо, и внизу живота снова стало горячо.        Пленник подарил ему теплую улыбку, хотя под глазами его залегли глубокие тени, словно он не спал все то время, что Алека не было рядом. Эта мысль породила внутри волну нежности, но азиат лишь аккуратно отправил его голову обратно на подушки, продолжив массаж, превращая окаменевшие прежде мышцы в подтаявшее масло. И скоро Алек буквально растекся лужицей на постели, забывая обо всем, кроме прикосновений умелых рук. Он хотел выразить Пурнаме свое восхищение и благодарность, но не смог поднять головы, отключившись, едва тело пленника покинуло поясницу, а длинные пальцы, едва касаясь, прошлись по его волосам.