Раз я малыш, то поспать тебе сегодня не светит.
Чимин смотрит, пылает щеками и хрустит линейкой, потому что на том конце ему уже набирают ответ. Придется присыпкой твою пылающую от праведного гнева попку тушить? Чимин протирает кулаками глаза, чтобы убедиться, что весь этот пиздец ему не привиделся. И набирает ответ, пытаясь разглядеть экран за алым желанием мучительно убивать.Придется запастись памперсами, потому что поток дерьма, которым я прямо сейчас залью ваш сервисный центр, будет воистину впечатляющим.
На том конце воцаряется минутная пауза, достаточная для того, чтобы на гневном пепелище Чимина проклюнулся крохотный росток удовлетворения. И загнулся вместе с тявкающим звуком нового сообщения. Я всего лишь подменяю по работе своего друга. А вот тебя подменить будет некому, Пак Чимин. Чимин столбенеет и крошечной, не поддавшейся панике частью сознания отмечает, что его имя со стороны читается, как звук влажной тряпки по стеклу. А фамилия – как меткий удар кирпичом по черепу. У Чимина уже покалывает от этого кирпича в затылке, когда он чисто из предсмертного любопытства интересуется:По айди вычислил?
В ответ прилетает лаконичное: По хуйди. Чимин настойчиво пропускает остановки своего сердца одну за одной и напряженно всматривается в экран. За что и получает награду спустя десяток секунд: У тебя на клиентском аккаунте имейл park.jimin@gmail.com, мелкий. Чимин перечитывает сообщение три раза и смиряется с никчемной смертью в никчемные восемнадцать. Он удовлетворенно хлопает себе крышкой ноутбука по пальцам, задумавшись о том, что есть лохи, каких поискать. А есть лохи, которых находят до обидного быстро. *** Чимин ожидает. Не то чтобы он ждет и надеется, что его прижмут средь бела дня в темной подворотне. Но он искренне верит в неизбежность данного события, а потому позволяет своей скучной жизни напоследок заиграть яркими красками. О чем сейчас искренне сожалеет. Потому что ртутно-серебристый цвет, заявленный на упаковке, на нем выглядит виктимно-персиковым. Таким потрясающим тамблеровским оттенком, кричащим о том, что Чимину не нравится, что мамочка его не пускает на рейвы, но нравится, когда папочка его душит. Чимин отстраненно подумывает о том, что потерять половину волос, перекрасившись через пару часов, не так уж и страшно, когда мобильный подмигивает новым уведомлением: Ты вроде тряпка, а подтирать следы своей сопливой деятельности в сети не умеешь совсем. Сообщение в инстаграм отправил некий @_Suga_@ со стерильным аккаунтом, и в персиковой голове Чимина беспокойно повизгивают только две мысли: такой дебильный никнейм мог придумать только ребенок лихих девяностых; этот ребенок только что заценил его пастельно-нежную фотоленту. Весь этот пидорский скотч из утренних латте, закатов, капкейков и коллекции кумамонов, неспособный залатать черную дыру на месте его гетеросексуальности. Чимин фокусируется на первой, набирая сообщение, но на всякий случай удаляет два последних фото из черновиков.Сталкеришь малолеток, потому что никто твоего возраста не дает тебе, хён?
Чимин очумело смотрит на то, что он только что отправил, и понимает, что его состояние аффекта со стороны смотрится, как откровенная провокация. Он все еще отказывается признавать, что это она и есть, и что ему настолько недорога собственная жизнь, когда на экране высвечивается: Нарываешься так отчаянно потому, что никто не зарится на простодушного малолетку-девственника? Чимин замирает и краснеет, начиная с пробитых вчера ушей. Чимин смотрит куда-то сквозь, но не видит смысла удерживать пальцы от тряпичного, белофлагового:1:1, хён
*** Шуга победно молчит, и Чимин не находит себе места. Пытаясь отвлечься, он методично поедает содержимое холодильника и себя самого, начиная с ногтей. И едва не откусывает себе палец, когда утром обнаруживает у себя на пороге посылку с новехонькой парой суицидально-черных кед отвратительно мелкого размера. Его размера. А вместо стелек – две короткие записки острым, каллиграфическим почерком: Не грусти, Золушка. skype: Agust_D Чимин радуется безнадежно искренне, путаясь в шнурках, и, прежде чем зайти в скайп, выжидает у компьютера мучительные пару часов с усердием простодушного малолетки-девственника. Чимин счастлив и даже не думает, что сталкеры, которым не дают, могут с самого утра буравить сонными глазами экран и в ожидании нервно покусывать губы, поэтому осмеливается добавить новый контакт и написать сообщение только в обед:Спасибо за хрустальные башмачки, Крестная
Он фотографирует свои стопы в кедах, затаивает дыхание и отправляет в окошко переписки. В ответ незамедлительно прилетает язвительное и колючее: Как для Золушки у тебя нереально засранный ковер, мелкий Чимин смотрит и улыбается. Ему нравится то, что его гладят, и плевать, что против шерсти. Чимину очень хочется ластиться, но он позволяет себе лишь беззлобно покусывать пальцы, строчащие ему осторожные гадости. *** Шуга приходит в жизнь Чимина по чайным ложкам, растворяется незаметно и полностью меняет ее вкус. Шуга царапается острым языком, сыпет на раны соль, а Чимину все равно сладко. Их общение напоминает сеансы взаимной акупунктуры: иголки и шпильки тонкие, вставляются неглубоко, аккуратно и так, чтобы не навредить. Оно лечит медленно, латает неловко и по стежку, но крепко-накрепко. У Чимина пальцы пухлые и неумелые, но он очень старается вставлять иглы так, чтобы сердце Шуги билось чуточку быстрее. Потому что его собственное уже выскакивает между насмешливых строк искренним любопытством. Шуга щетинится, дерзит, меняет тему с грацией топора, но однажды промахивается и сдается: Мелкий, тут действительно не на что смотреть Чимин категорически молчит, боясь шевельнуть пальцем и вздохнуть лишний раз. Он попадает по иконке видеозвонка только с третьей попытки, доедает губы, ждет, ждет, ждет и проваливается в чужие ключицы, маячащие перед вебкамерой. Чимин пытается ухватиться взглядом за ворот просторной черной футболки, но падает глубже. Ключицы какие-то нежно-птичьи, так что у Чимина по сердцу щекотка пером и крылья за спиной распускаются. Пользы от них – чуть, потому что на экране появляются колючие длинные пальцы, прощупывающие Чимина через клавиатуру уже больше месяца. Изучившие его вдоль и поперек. Они устанавливают камеру, задумчиво сжимаются в кулаки два раза и опускают ее на лицо. Челку, прокуренную снежной сединой. Лисьи глаза с подрагивающим на коротких ресницах беспокойством. Мягкий, самую малость широкий нос. Округлые от бесконечного недосыпа скулы. И обветренные, аккуратно рвущие Чимина на нежные клочки губы. Шуга опускает взгляд, и вырывает Чимина из транса коротким: Насмотрелся? У Чимина палец болит от беспрестанного нажатия «Сделать снимок», и это сообщение сейчас не в тему совсем и слишком. Шуге, кажется, тоже слишком, и уже через секунду Чимин впечатывается глазами в черный экран. И головой по клавиатуре, потому что он, боясь отвести взгляд, все это время жал не на ту иконку. Чимин рассматривает пятнышко на тачпаде, мажет носом по пробелу и капитулирует в войне с собственной тупостью осторожным и беспомощным:Нет
*** Чимину приторно от себя самого, только слипается не задница, а глаза. И хочется не запить, а выпить. Он пытается удержаться, но все равно тянется к Шуге теплыми короткими пальцами, все чаще забывая иголки и шпильки. Шуга же продолжает исправно щелкать по клавишам, а Чимина – по любопытному носу. Чимин зарабатывает незаживающую мозоль, а еще россыпь оброненных случайно, бережно собираемых в подреберный закуток фактов: В Тэгу мало машин, но много идиотов А еще одна лисьеглазая головная боль. Для тряпок, курящих Lilac Menthol, нужен отдельный круг ада В котором кое-кто будет лицемерно дымить им в лицо сигаретами гетеронормативной крепости и толщины. Если они думают, что я продамся за пибимпап, то они правильно думают. Потому что иногда кофе в желудке-наперстке надо разбавлять… Чимин уже по привычке бьется о Шугу без защиты и колючих лат и меньше всего ожидает, что однажды тот даст трещину сам. На улице январь, на Чимине вязаный шарф, а на экране мобильного Либо я бесталанный наглый пидорас, либо пидорасы работают в BingEntertainment. И спустя сомневающийся десяток секунд: Рассудишь, мелкий? Чимин оторопело смотрит на трещину в формате .doc и молча сохраняет ее в папку «Загрузки» и себе под митральный клапан. Чимин заглядывает в бездну на пятнадцати вордовских страницах и падает, беспомощно цепляясь за названия песен. Карабкается взглядом по ровным строчкам, находит суть и теряет себя где-то между. Потому что Юнги оказывается глубоким бессовестно и бесконечно. У Юнги чувства, эмоции или их отсутствие зашифрованы колко и сложно, а у Чимина в душе все гладко и тепло, как песок на берегу Южного моря. У Чимина сложные только танцы. А сам он простой, как начинка пянсе. И такой же пресный. Чимин мягкий и бархатный простодушно, пронзить и задеть его легко и даже необходимо. Прежде всего для него самого, прекрасно осознающего свою суть. От которой, однако, ему тошно до рези в сердце. Чимин очень не хочет наскучить и решает усложнить жизнь Шуге. А в итоге усложняет себе. Он готовит мины из недосказанностей и двусмысленностей, подколок, заточенных криво и чтоб поглубже. Расставляет их по периметрам их обычных тем для разговоров и ждет. Ждет и каждый раз бросается наперерез, стоит Шуге сделать шаг в их направлении. Подрывается пальцами мимо клавиш, пишет взъерошено и тепло, уводя переписку от больного и сложного. Потому что, черт побери, тут ключицы и чувства острые, маты громкие, а забота тихая, осторожная. Потому что Шуга сложный, а у Чимина к нему все просто и до смешного. Потому что Чимин от всех взрывов его уберег, а себя не смог, получая в три ночи: Мин Юнги Звенящее в глазах, как лед в стакане с лимонадом. Прохладное на звук и на вкус, так что во рту пересыхает. А в глазах становится предательски влажно. *** У Чимина минюнгия запущенная, прогрессирующая лихорадкой во взгляде и пятнами на щеках. Обостряется она по ночам, но пик приходится на утро девятого марта.Просыпайся, старый пень
Юнги онлайн, реакции ноль, Чимин ждет пять минут и катится в беспокойный минус.Хён, чтоб тебя, я не буду поздравлять тебя, пока не ответишь
Чимин рассуждает логично, что Юнги видит девятый сон, а его правая щека – клавиши V, B, N и десяток других, которые вот-вот должны сложиться в полное сонного оптимизма «Отъебись». Но Юнги сообщений не слышит, и Чимин решается на радикальные меры в лице зубодробительной мелодии видеозвонка. Три гудка – и Юнги моргает сонно, а ругается бодро и со вкусом, Чимину видно даже с привычно отключенным микрофоном. А потом взгляд Юнги фокусируется на экране, и Чимин понимает, что что-то не так. Это что-то выглядит, как опухший, трахнутый подушкой персик. Это что-то, впервые забывшее выключить свою камеру, осовело пялится на Чимина из правого нижнего угла экрана. Смотреть на себя страшно, а на Юнги – вдвойне. Он бледный посмертно-сахарно и не мигает совсем, застыл, как помеха связи. Он отмирает резко, и изображение на экране Чимина в ту же секунду гаснет. А затем медленно гаснет и сам Чимин. От входящего сообщения он вздрагивает, глаза опустить решается не сразу, но там Я убью тебя, если камеру сейчас выключишь. …и Чимин загорается бесхитростными двести двадцать. *** Юнги теряет иголки неделя за неделей, и однажды Чимин видит его полностью голым и открытым. В двух свитшотах и тонком шарфе в середине весны. С пальцами изломанными дымящейся сигаретой и потухшим взглядом. Юнги поджимает губы, потому что колени прижать к подбородку хочется невыносимо, но так имеет право делать только Чимин. Бесхитростно нахохлившийся по ту сторону экрана Чимин, которому почему-то тоже не по себе. Ему на такого Юнги смотреть интимно и непривычно, страшно где-то между вторым и третьим грудным позвонком. И между каждой буквой в словах, где знак вопроса лишний:Что-то случилось, хён?
Юнги на сообщение даже не смотрит. Изучает его взглядом внимательным и подбитым на самом дне. Глаза закрывает, затягивается глубоко и так, чтоб альвеолам ни шанса. Выдыхает, опустив голову низко, и быстро набирает сообщение, которое не решается отправить пятьдесят две, пятьдесят три, пятьдесят Пожалуйста, выключи камеру Чимин читает, в лице не меняется и в темноту почти с благодарностью. Юнги вздрагивает от того, как ему обнаженно, как хочется самому прикрыться черным экраном, и просто смотрит сквозь пепел, лижущий теплом пальцы. Откладывает сигарету и Я завтра навсегда потеряю голос Юнги кусает губы сильно, улыбается криво и запрокидывает голову. Пытается сглотнуть, но в горле запущенный до не первой стадии и дым бесконечный, от которого слезятся глаза. Упущенные живые встречи и слова, которые теперь ему всю жизнь только жестами. Чимин кусает губы сильно, улыбается криво и голову опускает. Сглатывает, размазывает влагу по клавишам, набирает быстро, отправляет быстро. Дышит медленно, пока сердце останавливается.У меня голоса не было никогда
Юнги читает, срываясь о короткую строчку, и оживает всей своей колючей пепельной яркостью. Загорается нервными мазками алого на щеках, потому что для него Это не имеет значения Он себя потеряет лишь завтра, а сейчас бы найти Чимина в темноте экрана и сделать так, чтобы тот никогда не искал его. Юнги слова подбирает тщательно, а подрагивающие пальцы не слушаются и роняют небрежно гладкое и тяжелое: Ты создан услышать другого. Того, чей ты, и для кого насовсем Чимин сопротивляется, путая клавиши, а Юнги отчаянно быстро: Он примет тебя любого. Любить тебя легко настолько, что слышать совсем не надо Чимин замирает. Он читает слова снова и снова, пока его глупое, плюшевое трещит по швам шипами из лепестков, обнажая что-то болезненное, живое. Неизбежное, как сто сорок по встречной. Разрушительнее сверхновой, неизменнее всех констант. Для Чимина слова Юнги не теорема, а аксиома. Поэтому он не колеблясь пишет краткое:Я смогу услышать только тебя
И отключает связь. *** Горло Юнги перечеркнуто аккуратным, поджившим за месяц минусом с черной дырой трахеостомы. Он слегка розовый и тонкий, но желание разодрать его ногтями по-прежнему чешется на кончиках пальцев. Медперсонал ходит к нему с энтузиазмом Жанны д’Арк на костер, потому что руки у Юнги по-прежнему немые, а вот весь его вид говорящий. Он сидит на койке, оглушительно воет стерильной тишиной и до крови терзает входящих глазами. Рот при нем зашивается как-то сам собой, а вопросы отпадают на исписанный иероглифами предшественников блокнот. У самого Юнги только один вопрос, за который он себя ненавидит. Потому что у Юнги есть ответ оборванными соцсетями, бесконечными пропущенными от него и не входящими ему. У него есть абсолютно правильный молчаливый ответ, которого он так добивался, а вопрос продолжает душить его по ночам. Но когда причина и следствие вопроса появляется на пороге его палаты, легче дышать не становится. У нее волосы цвета застиранной жвачки, глаза заранее влажные и остатки красивых губ. Футболка наивная, дырки на джинсах пугающе настоящие и крохотные черные кеды, осторожно топчущиеся по сердцу. Юнги вздрагивает с каждым ее шагом, дышит загнанно или не дышит совсем. Прячется взглядом в нашивке за тысячу вон и оцепенело наблюдает за тем, как вышитый рожок мороженого увеличивается до интимно-близкого размера, почти касаясь его носа уродливой верхушкой. Нитки белые, гладь неровная. Пахнет чем-то знакомым, но пальцы, касающиеся его волос, отвлекают, и Юнги пытается изо всех сил, но не может понять, чем именно. Юнги сдается, утыкается носом в грубо прошитый контур и задыхается с широко открытым ртом от пронзительного ампутированного скулежа, дробящего позвоночник. Потому что Чимин пальцами, лбом ко лбу и ладонями теплыми, влажными. Он с обувкой в кровать и губами в ключицы. По больничной робе нашивками и прогретыми джинсами по ногам. Он в него с головой от шнурков до убитых пигментами прядей. Чимин держит его так крепко, что оба идут ко дну. *** Юнги молчит громко, а Чимин едва слышно. Юнги смотрит долгим монологом из упреков, а Чимин перебивает его улыбками и поцелуями вдоль линии век. Юнги в отместку ловит маленькие, подвижные и болтливые руки своими и кусает пухлые пальцы. Потому что Чимин говорит слишком быстро, и Юнги может понять только то, что влюбился в колибри. И ни слова из того, что тот ему щебечет. Юнги отмахивается от азбуки жестов и тянется за блокнотом, ехидничая каллиграфично и угловато: Я звал тебя Золушкой, а надо было Русалочкой Чимин смеется беззвучным, сломанным изнутри колокольчиком, и Юнги почему-то безумно стыдно. Он вновь берет ручку, чтобы извиниться, но его отвлекает звук вибрации чужого мобильного на тумбочке. Чимина забрасывают сообщениями очень настойчиво, но тот делает вид, что не замечает, и смотрит на Юнги с мягким любопытством. И хмурым недоумением на торопливое неразборчивое: Может, ответишь? Я никуда не убегу Чимин вопросительно приподнимает брови, и Юнги кивает в сторону телефона, напрягаясь от безотчетной тревоги. Она вспарывает легкие одним коротким росчерком, когда Чимин меняется в лице, проследив его взгляд. Только заметив разрывающийся телефон. Чимин смотрит на Юнги затравленно и глазами вслушивается в тишину его голоса. Но Юнги впервые не может подобрать слова. *** Чимин оккупирует квартиру Юнги робко. Подушки по углам дивана, чашка и зубная щетка смотрят сиротливо и виновато. Юнги смотрит возмущенно и решает ускорить процесс. Перетаскивает в Тэгу все и даже делает якорь из любимого, многократно пожеванного медведя, лишь бы его глупый хозяин наконец перестал от него сбегать. Юнги кусает болезненно бесполезные уши, а болтливые ладони кладет к себе на грудь, где громко и отчаянно бьется, но Чимину сдается без боя. Юнги случайно сжигает романтический ужин и с дуру пишет углями на кухне громкое: Я люблю тебя. Смотришь, Чимин, я люблю тебя Чимин смотрит и, кажется, видит и слышит. И строго-настрого запрещает Юнги надпись оттирать. С Чимином легко нереально как-то и так же комфортно. Он таскается с Юнги в студию, где записываются трейни, и в глазах его не видно ни зависти, ни боли по тому, что ему не дано. Завидно и больно лишь Юнги. Он включает для Чимина музыку с тяжелым стенодробительным битом и смотрит, как тот двигается легко и пластично, слыша босыми стопами и, кажется, всем своим гибким телом. Чимин приоткрывает губы, повторяя про себя написанные Юнги слова песни. А Юнги думает о том, что голос Чимину пошел бы высокий. Ломкий, заливистый. Такой, чтобы сначала его раздражал, а потом под кожу и в каждую клетку. Юнги думает об этом, когда Чимин изгибается мягкой дугой, плавясь под его губами. Разводит ноги, обрывает его беспокойные руки на полуфразе и целует пальцы, прежде чем их облизать. Юнги исписывает губами внутреннюю поверхность его бедер и вместо рыка кусает почти грубо, когда Чимин торопится насадиться и сам же сипло всхлипывает, ведь видно же, что еще не готов. У Юнги нет ни терпения, ни сил, но есть желание, чтобы с ним Чимин никогда не кричал себе в губы до крови. И ради этого он будет подготавливать его хоть полночи. Юнги кроет от того, какой Чимин громкий. Он шумно ерзает влажной спиной по простыням, подаваясь ему навстречу. Дышит загнанно, ловя его губы своими, когда быстрее и глубже, и так, что пальцы на ногах поджимаются. Чимин смотрит громкими широко распахнутыми, извивается в руках Юнги от того, что до звезд в глазах, и случайно прикладывается затылком об спинку кровати. Звук при этом такой, что Юнги невольно глохнет, а Чимин, кажется, даже слышит. Он корчит гримасу и заходится в беззвучном смехе, пока до смерти перепуганный Юнги, придя в себя, подумывает завершить начатое кроватью. Но это, конечно же, утром. А сейчас можно напоследок позволить себе маленькую слабость. Удобно обхватить ее поперек упругого живота. Спутать свои тощие бледные с ее идеальными карамельными и греть теплыми сорок первого прохладные тридцать восьмого с половиной. Дождаться, пока она засопит, и приласкать губами ее тупой пострадавший затылок. Шею, которой тоже, наверное, досталось. И немного поиграть с аккуратным ухом. Поцеловать пробитый хрящик. Слегка прикусить чувствительную мочку. Легонько лизнуть за ушной раковиной. И обнаружить тонкий заживший шрам. *** Волосы Чимина ярко светятся рассветным розовым. Кожа на плечах бликует медовым, а на щеках алеет лучистым теплом. Шрам, прячущийся за густыми прядями, воспаленно-красный. Юнги помнит, что так выглядел его собственный примерно на третьей неделе, но кожа за ушами более нежная и заживает намного хуже. Учитывая страсть и умение Чимина о себе заботиться, шраму может быть около двух месяцев. Юнги думает о том, что, возможно, тот не так давно пытался восстановить слух, и не собирается поднимать больную тему. Он так старательно прячет жалость, что уже через несколько дней не вспоминает о произошедшем и в порыве безотчетной ласки заправляет отросшие пряди за другое ухо, нечаянно проводя подушечками пальцев по симметричному следу. Чимин не может сдержать крупную дрожь, но от прикосновения не уходит. Улыбается по-прежнему тепло и искренне, не меняется во взгляде отчаянно. И бледнеет так, что Юнги становится страшно. *** Юнги складывает один плюс один, когда замечает, что Чимин совсем не умеет читать по губам. Юнги мечтает разучиться считать, думать и видеть, когда парень, всю жизнь проживший в тишине и закончивший специальную школу, без умолку трещащий быстрыми взмахами рук, мгновенно теряется, стоит ему открыть рот. Храбрится, как висельник, скептично и нахально приподнимает брови, глаза закатывает и просит Юнги сказать то же самое руками или написать. Движения его рук при этом легкие и естественные. А пальцы на ощупь – кладбищенский лед. Хоронят Юнги заживо. Чимин разрушил себе жизнь, выбор сделал чудовищный и пытается скрыть это отчаянно и тщательно, чтобы Юнги не задумался о таком же. Он нагло и с широкой улыбкой – рвущей естественностью все его существо – выпихивает сонного Юнги на встречи в клубы, концертные залы и вечеринки, где сотни людей, которых тот может услышать. Где решает не Юнги и точно не он, а судьба. Он не чувствует, но любит и ценит работу Юнги. Не ропщет, когда тот неделями в студии на диване, а не в кровати с ним. Не поставит себя перед делом всей жизни и ему не позволит тоже. Вот только Юнги решать будет сам. Сотрясаясь мелко и не зная, как дальше и имеет ли смысл жить. Он надломится с громким треском, но так, чтоб Чимин его не услышал. *** Чимин просто глупый, да. Несуразный, нелепый, дурной и верящий во вселенскую чепуху, когда вселенная в них не верит совсем и ставит кресты, вынуждая хвататься руками за воздух. У Чимина выбор – константа и тишина, сквозь которую любым переменным не докричаться. Его выбор сидит на кухне и не может заснуть, топя в чае незажженные сигареты. Он докажет ему, что тот глупый, трусливый и слабый. Что все зря, можно слышать, а слушать лишь одного. Искупит его ошибочное и чудовищное тысячей песен, чтоб лежать на взрывающемся от бита полу, текст вычитывать по губам губами. Юнги знает и верит, что только так, а иначе просто не будет. Он сухо бурчит пальцами «доброе», влажно клюет Чимина в сонные глаза, мятные углы губ, шею, голое плечо и в итоге опаздывает на сраный час. Хорошо, что Намджун опаздывает по схожей, предположительно несовершеннолетней причине. Юнги любит Намджуна больше, чем пибимпап. У него айкью высокий, голос низкий, а амбиции непомерно средние. Он читает Кафку, состав растворимой лапши и лишь слегка запинается в жестах Юнги. Намджун понимающий до десятков невыкуренных пачек сигарет и такой же верный. Юнги только недавно признался себе, что ему нравится, как умный Намджун второй год произносит «Чонгук» слишком нежно и глупо. В студии Намджун спешно проверяет аппаратуру, а Юнги неторопливо и агрессивно доедает шоколадный батончик, представляя трейни, опаздывающего на второй час. Юнги представляет кого-то смазливого и щуплого, с мелкими недостатками и большими придурями. Юнги не может представить, что их студию атакует статный шкаф в зефирном кардигане, с порога пикирующий на них смехом извиняющейся чайки. Намджун, кажется, тоже. Он так смотрит на «ребят, я Сокджин», что Юнги лишь машет рукой, отпевая летящую из намджуновых пальцев чашку. А потом Юнги слышит разбитое на мелкие осколки: – Господи. Видит, как Джин меняется в лице и медленно опускается на пол к Намджуну. Как белые мягкие рукава превращаются в понимающие, потрепанные крылья. Как осторожно и бережно он прячет ими Намджуна от себя самого и шепчет соленым морским прибоем что-то горькое, исцеляющее. Юнги видит и понимает, что глупый, трусливый и слабый кто угодно, но только не Чимин. *** Любить Чимина легко. Не любить – чудовищно страшно. Страшно представить, чтоб кто-то роднее и ближе. Чтоб кто-то под кожу и до костей, а не только до самого сердца. Юнги приходит домой не поздно, но из студии не возвращается. Чимин шумит улыбками, шуршит конспектами и осторожно вслушивается, пытаясь разобрать то, что Юнги не говорит. Юнги улыбается в ответ слегка криво, треплет его по ватносахарным волосам и рассказывает про день, которого не было. Чимин занимается молчанием с рождения, но талант к нему оказывается у Юнги. Он молчит, хотя хочет узнать, какая песня была у Чимина любимой. Нравился ему больше звук моря или дождя. Не забыл ли он голоса близких. Какой звук он помнит последним. Юнги молчит, кисти болят говорить, но лишь бы не задрожали. Он делает вид, что просто устал, и тянется к блокноту, связывая руки Чимину каллиграфичным и мягким: Я бы хотел тебе кое-что сказать. Мне важно, чтоб ты меня выслушал и услышал. Чимин по губам читать не умеет, но учится между строк, каменея в расслабленной позе. *** В кабинете стоит тишина, но Юнги слышит. Просиженную кушетку. Жалюзи, пристающие к окнам от сквозняка. Тормозящие сердце удары секундной стрелки. Юнги слышит, как Чимин смотрит и едва дышит, переплетая его пальцы со своими. Глаза у него сухие, воспаленные и только что не хрипят, умоляя. Юнги смотрит не на Чимина, а на часы и ждет, чтобы на двухсотой секунде дверь хлопнула с потрясающим громким звуком. На пороге неловко мнется высокий парень в халате с чужого плеча и едва заметно, нечитаемо улыбается. Юнги думает о том, что губы и нос у него чисто девичьи, когда слышит тихое: – Не передумали, Юнги-ши? Не высокое и не низкое. Среднестатическое, немного шершавое на выдохе. Затягивающее на шее Юнги петлю. Оно горит обрывками правильного и бесконечного, оно полностью и ему одному. Оно трепещущее, живое, настоящее и ломающее душе позвоночник. Юнги хочется умереть вчера, чтобы никогда его не услышать, так же сильно, как слушать вечно только его. Юнги больно и черными дырами наизнанку. По щекам пустота с тишиной, на часах взрыв вселенной на пике секундной стрелки. Последняя хочет сделать шаг. А Юнги – остаться на верном ответе и риторически правильной точке. Для Чимина время замирает где-то между взметнувшейся полой халата и вздохом на незнакомых губах. А кончается – вместе с пульсом Юнги, дробящим его влажные пальцы. Дробь неровная, трещины на Чимине – тоже. Слова на улыбчивых мягких понятные и простые, прочесть может даже он. Но взгляд Юнги – пустота из поломанных символов прошлого и бездна того, что не будет. Чимин осторожно отпускает его запястье, чтобы легче тонуть в тишину. Там можно сколько угодно кричать о том, что так надо и только так и во веки веков. А можно беззвучно рыдать новорожденным злым по всему, что в муках умерло светлым. У Чимина надгробными плитами святость и призрак надежды кислотным швом. Он готов ко всему. Чимин ни к чему не готов, когда Юнги делает жест рукой, и становится так оглушительно.