VS

В раю нет ни арф, ни облаков. В раю есть только белый, который негласно хит сезона. И тысячи безобидных дуралеев, которые не решаются диктовать моду начальству. А еще есть Чимин, который кротко вытравливает волосы в лесбийский розовый, чтобы быть вызванным на ковер. Ворсистый такой. Пушистый и почти ласково прижимающийся к его теплым ступням. Юнги, сидящий за столом напротив в подобии пижамы, смотрит на Чимина нечитаемо. Но он смотрит на него, и одно уже это с лихвой компенсирует отсутствие в раю арф. Юнги сливочный, беломраморный, сахарный. Юнги похож на подозрительную Алису в стране чудес, а Чимин – на суицидальный зефир с надписью «СЪЕШЬ МЕНЯ». Чимин смотрит на Юнги и улыбается, вспоминая, что тот на строгой диете. И начинает медленно поедать себя сам. Он старается не подавиться, когда в комнату влетает Хосок с тучей макулатуры, и Юнги смотрит уже на него. Легкого, мягкого, невозможно-светлого. Полностью компенсирующего Юнги отсутствие в раю облаков. И присутствие в нем кого-то вроде Чимина. *** Чимин пьет горький чай, не вынимая пакетик, и, как и он, чувствует экзистенциальную готовность опуститься на самое дно. Чай крепкий, Чимин слабый. Первому нужно всыпать пару ложек сахара, а второму – по первое число. Чимин обхватывает щеки ладонями, приготовившись надавать себе звонких мелодичных пощечин, но его сердце рвется с фальшивым, очень искренним звуком, от которого руки сами собой опускаются. Он чувствует себя подстреленным гадким утенком, которого можно даже не присыпать. Достаточно просто выключить ему свет одним движением пальцев на шее и похоронить без отпевания в коробке из-под обуви. Чимин решает, что утром отправится искать ботинки погрубее, и засыпает в чашке лицом. Округлый след, отпечатавшийся на его не менее круглой физиономии, придает ему дополнительное сходство с мишенью, так что он решительно направляется в тир. Чимин ищет черные тугие шнурки, истертые подошвы и запыленные в порохе носки, а находит новые, слепяще-белые найки. И грубо матерящееся решение всех своих проблем. Решению на вид лет семнадцать, и он злее копчика сатаны. Глаза черные, как мазут, а оскал жемчужный и по-детски жестокий. Он грубовато вжимает дуло пистолета в мягкие щеки Чимина, пачкая их разводами, и бросает приветливое: – Чонгук. Чимин растеряно ловит имя и понимание: мозги ему выносить будут долго. *** Чонгук – это пубертатное исчадие ада, превращающее каждый из его кругов в квадрат. И отсутствие в аду котлов и огня отнюдь не мешает ему доводить старших до кипения, путаясь у них под локтями. Тщательно спланированные расписания мучений идут коту под хвост, а сам Чонгук, как правило, на хер. Вот только по дороге туда он теряется, и неизменно находится у какого-то Сокджина за спиной. Сокджин вообще понимающий и очень Чонгуку нравится. Но вот его вдумчивые удары по ребрам – отнюдь. Он по-матерински ласково комкает его ухо пальцами-пассатижами и дает очень мудрый совет: – Найди себе кого-нибудь. И Чонгук начинает искать. На охотничьего пса он при этом похож мало. Скорее на нахального, всюду сующего свой крупный пятак поросенка, жадно выискивающего трюфель. Переворачивающего в поисках этого кого-нибудь всю исподнюю преисподней и землю. И когда Чонгук находит его в супермаркете между стеллажами с колой и спрайтом, он почему-то даже не удивляется. Мальчишка его ровесник, тождественный и противоположный настолько, насколько это вообще невозможно. Чонгук смотрит на него, улыбаясь и не зная, прижать его к себе до хруста в ребрах или толкнуть светлой макушкой в стеллаж. Он по привычке тянет руку для второго, но незнакомец оказывается проворнее, и Чонгук теряется. В чужой бархатистой щеке, прижатой к его, цепких руках, чистом запахе и – Меня зовут Тэхен. доверчиво опаляющем ухо. Тэхен явно спустился не из Рая, а свалился с Луны. Приземление обернулось ссадинами и крушением одного Чонгука, который крадет из аптеки йод и рисует на его ранах клеточки. Он с пугающей его самого нежностью измазывает рыжим чужие колени и думает, что самого Тэхена, едва оперившегося и теплого, тоже не мешало бы посадить в клетку, чтобы однажды тот не упорхнул домой. И Чонгук неумело строит ее день за днем из осторожных касаний. За руку. За плечо. За распахнутое настежь сердце. Последнее бьется под его пальцами быстро-быстро, норовя убежать, но Чонгук держит крепко, сухо скользя губами вдоль жилки на шее. Ведь сегодня Тэхен особенно ласковый и податливый. На нем футболка Чонгука, носки и яркий румянец. Он смеется заливисто, дышит загнанно и тяжело, оплетая руками-ногами, всем своим существом, так что Чонгуку ни выдохнуть, ни вдохнуть. Сердце сводит, в глазах темнеет, а в легких горит. Чонгук тонет в Тэхене с головой, захлебывается и судорожно находит его губы своими. Целует и пьет жалобный, тихий стон, с которым длинные пальцы безвольно опускаются ему на макушку. Тэхен надламывается со всхлипом, током шибающим позвоночник. Чонгук видит, как он тает под его руками, и жмется теснее, вдавливает в кровать, собирая губами вздохи. Мажет ладонями по нежной груди, прикусывает ключицы в щенячьем «мое» и чувствует, что шерсть на загривке очень по-взрослому встает дыбом. Потому что у Тэхена сладкий живот и соленые щеки. Губы теплые, стопы – испуганный лед, цепляющий поясницу. Тэхен жмурится, горит изнутри, а задыхаются от боли оба. Чонгук скулит и неловко ласкает в такт торопливым толчкам, делая его, болезненно мягкого, натянутым, как струна. Помогающим дорывать себя с короткими тихими стонами, пока Чонгук не чувствует выстраданное, горячее на своем животе и вспышки ногтей на лопатках. Грязные, измученные, разбитые, они лежат в пене мокрых от пота простыней и смотрят друг на друга, почти соприкасаясь руками. Тэхен прикрывает ресницами маслянистое черное море. У Чонгука царапает углы глаз мазут. Он осторожно тянется пальцами к увядшей пшеничной челке, но Тэхен перехватывает их и с улыбкой облизывает фаланги. Смотрит задумчиво и слегка любопытно на то, как Чонгук меняется в лице, и, слегка шатаясь, встает с кровати. По его мальчишеским ногам стекает густое и розоватое, но он будто не замечает этого. Подходит к зеркалу, медленно стаскивает надорванную футболку и тихонько смеется, глядя через плечо. – Этот цвет идет мне больше, чем тебе, не находишь? Чонгук любуется смольными прядями и улыбается, чувствуя, как прутья клетки ломаются, прошивая его изнутри. *** Чонгук воет в рубашку Сокджина тем громче, чем слабее всегда грубые пальцы сжимают его затылок. Сокджин каменеет и все понимает. Он очень плохая мачеха и слишком хорошая мать. Чонгук ходит по аду тенью, боясь отыскать того, кого навсегда потерял. Сокджин видит, как мальчишка жмется по углам, норовя отгрызть его руку и тявкая опасно жалостливо. Сокджин игнорирует боль и пинает его в живот так, чтоб дыру в груди не задеть. – Сломай кого-нибудь, – заботливо шепчет он. – Или добей себя сам. Чонгук улыбается. Он мальчик умный и учится на своих ошибках. Пистолет надо взять тяжелый, чтоб руку давил приятно, а патроны – разрывные. Место выбрать шумное и такое, где никто не ожидает беды. Тир подойдет идеально. Чонгук лениво и почти счастливо терзает мишени, с любопытством наблюдая за соседями по игре. Девушка справа, думает он, онемеет от увиденного на неделю. А вот мужчине слева психотерапевт не поможет, и через лет пять он точно уйдет из семьи. Чонгук сыто жмурится, представляя панику и грязь, которая вот-вот начнется. И почти жалеет, что не увидит ее, приставляя дуло к виску. Он жмет на курок уверено и успевает услышать тихий щелчок, прежде чем в глазах темнеет от понимания: обсчитался на блядский патрон. Десять грамм свинца, из-за которых в небритую первородную громогласно идут пистолет, мишени, тир, Сокджин и он сам в качестве верховного пиздоходца. Чонгук встряхивает пустой магазин, злобно оборачивается и замирает, обнаружив искомый разрывной прямо у себя под носом. Щекочущий ноздри сладкой ватой волос. Бьющий мягкостью взгляда на вылет. Чонгук широко улыбается, чувствуя вкус крови во рту и растущие дыры под ребрами. *** Чонгук – крупная терка. Чимин – мягкий голландский сыр. Так и норовит притереться к нему своим дырчатым нежным. Чонгук чувствует детские пальцы на своих острых краях, господа поминает всуе, а Чимина – на чем свет стоит, потому что мир его, черт возьми, рушится. Не горит, не кипит, а плавится от того, как тепло к нему под горячую руку. Потому что Чимину отчаянно хочется умереть, а Чонгуку – убить его за такие желания. Он тащит его, благодарного суицидника, к озеру и грубо макает зефирным затылком в ил. Вымывает всю дурь вместе с дешевым розовым тоником и пытается утопить бесполезное к какому-то Юнги, который всплывает в отчаянных хриплых воплях, все никак не желая тонуть. Вот уж точно дерьмо. Чимин бьется бешено и задачу не облегчает. Трепыхается мокрым утенком, крякает о какой-то любви и губами клюет по запястьям. У Чонгука от боли опускаются руки, но хватка становится только сильнее. Чимин вздрагивает от будущих синяков и смотрит на него через слипшиеся ресницы. Он, кажется, видит насквозь, видит весь беспорядок внутри Чонгука, хотя тот старательно выключал свет. И почему-то перестает вырываться. – Тебе холодно, – слабо улыбается он. – Может, пойдем на берег? Чонгук смотрит на Чимина растеряно. Он умеет только ко дну. Он смотрит на пальцы, оплетающие его запястье, и шагает след в след, умудряясь затаптывать водоросли. Клеток больше не строит. Лопатки целует сквозь мокрый свитер, чтобы крылья не подрезать. Чонгук смотрит на Чимина и чувствует жадное, темное. Слишком контрастное с прядями в его волосах.