VS

У Юнги нет ни сердца, ни совести. Из слов на «с» в нем только сонливость, которой положено быть в шесть утра, и пролитые сливки, просочившиеся под дисплей на запястье. Молочный жир искусственный, Юнги по большей части тоже, но вот эти вот бенгальские огни, весьма болезненно грозящие разорвать его тело вдоль шрамов, как пиньяту, деликатно напоминают, что Юнги все еще человек. Нежелезный человек, мать его. Но не то чтобы Юнги жаловался на свою судьбу синта, не подумайте. Иметь генетическую предрасположенность к тому, чтобы стать лего из механических органов – это фантастическое везение, почти безграничные возможности и внешность фарфоровой куклы. Вылепленной под наркотой в ночь дедлайна, но все же. Юнги утирает салфеткой сопливый нос и уговаривает себя, что так повезло не ему одному. У всех синтов весьма узнаваемая и уродская характерная внешность. Взять те же носы, к примеру. Если по носу Юнги просто проехал каток, то приплюснутый шнобель Намджуна еще вдобавок и вздернут по-идиотски. Как будто исподтишка выглядывает мудака, который с ним это сделал. А еще у Намджуна уставшие глаза на пол-лица с немым вопросом «за что?». У Юнги такой проблемы нет. Нет глаз, блядь, нет проблем. Зато губы у них всех красивые. Такой уникальной тщательной красотой каждого изгиба и контура, что неудивительно, что кто-то наверху заебался и плюнул на все остальное. Юнги бросает на себя в зеркало убийственный взгляд, но все же прячет гигиеническую помаду в карман. Дорога до метро проходит, как в тумане. Или дыму. Юнги честно не может идентифицировать, что это за дрянь, но сегодня она цвета разбавленной марганцовки и желудок поджимается в приступе тошноты. Юнги утешает его и себя ментоловой сигаретой и ныряет в вагон. Ему нравится смотреть на обычных людей. На их красоту. Жажду жизни, проскальзывающую в учащенном дыхании. Нервные пальцы, крепко сжимающие запястья как родных, так и тех, с кем столкнулись только вчера. Белеющий на костяшках страх отпустить их если не сегодня, то завтра. Юнги продолжает украдкой любоваться чужой нежностью и слегка содрогается. По статистике, каждый пятый в вагоне окажется именно на его столе. *** За последние несколько лет отделение трансплантологии разрослось по больнице шустрой доброкачественной опухолью, отвоевав себе семь этажей. И Юнги в этой махине не винтик, а главная метастаза. Юнги умело вгрызается в хватку агонизирующей природы на горле человечества. Он сам по себе – бельмо на господнем глазу, мешающее испепелить остатки Нео-Содома. Он тощая, страстная жажда жизни, испачканная в крови по локти. Юнги предлагает руку и сердце, почки и селезенку – тут кому как не_повезет, но. Он ничего не может поделать с тем, что только у синтов приживаемость киберорганов почти стопроцентная. У обычных людей вероятность успеха – не более шестидесяти пяти. А у таких, как парень перед ним, шансов в принципе нет. Юнги пытается моргнуть или сделать вдох, но, видимо, плохо пытается. Он ресентов видел до этого только в кино и в детстве поспорил с Намджуном, что заплатит ему за каждого, кого сможет коснуться. Его проигранные двадцать тысяч вон широко улыбаются и протягивают ему историю болезни. Юнги завороженно смотрит на идеальные тонкие пальцы и думает, что протянуть в ответ ноги будет как-то не комильфо. Поэтому Юнги деловито хмурится, вчитываясь в имя на карточке, и так же деловито, самоотверженно умирает каждой своей клеткой и платой. Потому что Хосок. Чон-Хо-сок. Как выстрел в упор и прощальный вдох-выдох шепотом. Во рту Юнги предательски пересыхает от желания опробовать это имя на звук. – Итак, Хосок-ши… Однозначно, Юнги презренный раб своих желаний. А Хосок (произносить мягко и с придыханием) – явно лишь побочный эффект от ядовитого утреннего тумана. Предсмертная галлюцинация. Свет в конце тоннеля одного мелкого синта, который откинулся на подходе к больнице. Он смотрит на Юнги тепло и чуть склонив голову набок, подставляя рыжий висок под ласку настенной лампы. Желтый свет отливает огнем, теряясь в его волосах. Юнги медленно тлеет, пытаясь вспомнить вопрос. Там было что-то про то, как ресент смог дожить до двадцати двух без трансплантаций. Как он будет искать донора живых тканей. Как его, блядь, такого выпустили из дому совсем одного. – Как… – бесстыдно срывается с языка, Юнги хочет – вслед за ним, но Хосок, кажется, слышал каждый задушенный в его голове вопрос. Он улыбается и смущенно пожимает плечами в ответ. С них Юнги и начинает. Он осматривает и проверяет каждый миллиметр песочной кожи со страстью сапера-самоубийцы: только бы ничего не найти. Сканирует, пальпирует и поедает руками в медицинских перчатках все его тело на предмет ахиллесовой пяты, костяшки или подушечки пальца. Но Хосок удивительно цел, и Юнги под конец осмотра – парадоксально разрушен. Потому что так не бывает, правда? Юнги должен разобраться, в чем здесь подвох, а Хосок не должен отключать рабочий дисплей на его запястье и вести в кафе. Это должен, мать его, сделать сам Юнги. Он вырывается немного вперед, но грех на душу – своими щупальцами по таким точеным рукам – не берет. Ловит пальцами миллиметры вплотную к чужому запястью, ловит чужие взгляды и пытается Хосока скрыть за собой. Попытка черной дыры диаметром в точку уберечь Солнце. В кафе Юнги первым пробует композитный мусс, чувствуя на языке привкус расчлененной таблицы Менделеева. И жадно доедает его сам, потому что Хосок не должен. Ни есть такую мерзкую химию, ни сопротивляться, когда Юнги ведет его к себе домой ужинать. Потому что у Юнги в кладовке (сообщается заговорщицким шепотом) контрабандные яблоки. Хосок не верит своим ушам и отмахивается, но все равно плетется за ним домой. Доверчивый настолько, что щемит под ребром. На кухне Юнги он смотрится, как подсолнух Ван Гога в операционной. Юнги любуется и чуть не режет на тонкие дольки свой палец вместо яблока. Он наблюдает, как Хосок дрожащими руками берет кожуру, и представляет, как за хранение фруктов ее же снимут с него. Юнги не против, но сначала сварит сироп. Он едва сбрызгивает им кусочки яблок и на пару с Хосоком уминает целую тарелку, даже не садясь за стол. Щека к щеке. Жадными пальцами по еще более жадным. Яблоки кислые, как лицо Намджуна с утра, и Юнги хочется плакать. Господи, до чего же вкусно. Слегка пьяные и очумелые, с сочными губами и влажными взглядами, они плетутся в гостиную и падают на ковер. Юнги хочет привстать и выключить свет, но ворс на ковре так ласково щекочет шею, что нет. Он не променяет родной потолок на заоконную темень. Юнги смотрит на гладкую штукатурку и старается не дышать, потому что на него смотрит Хосок. День. Два Неделю. Юнги существует, но чувствует себя живым только под этим пронзительным взглядом, который он пытается, но не может понять. Отчаянные времена требуют отчаянных мер, и на восьмой день неизвестности Юнги прямо смотрит в ответ. Смотрит, как щеки Хосока розовеют, зрачки незаметно поглощают его самого вместе с радужкой, а губы приоткрываются. Смотрит так пристально, что не сразу слышит хрипловатое от молчания – Можно к тебе прикоснуться? Юнги вроде как шепчет «зачем?», но вслух получилось – Пожалуйста. Хосок замирает в нерешительности на долю секунды и на пробу целует Юнги в висок. Слегка скользит по брови, мажет губами по веку и подвигается ближе. Прохладные руки удобно обхватывают его лицо, большие пальцы касаются губ, а лоб прижимается ко лбу. Юнги умирает, как хочет получить поцелуй. Он казнит себя за него наперед, но. Осужденный имеет право на одну просьбу, а Хосоку не нужно ее озвучивать. *** Хосок не Библия и тем более не Коран, но касаться его грязными руками Юнги не смеет. Он вымачивает их в антисептиках добрый час, пока Хосок привычно чистит на ужин грушу. Потому что ничто не роднит людей больше, чем съеденные без разрешения фрукты и поцелуи. От первых ломится кладовка, от вторых неизменно ломается Юнги. Они оба не очень сильны в том, как надо, а потому делают так, как им нужно: жмутся к другу так близко, чтобы впитаться в кожу. Юнги обвивает Хосока ногами за талию, заслоняя его спиной от луны. А Хосок неизменно прячет голову на его биопластиковой грудной клетке и замирает. Зачем – непонятно. Там глухо и мертво еще с раннего детства, но Хосок слушает. И почему-то слышит. Даже тогда, когда Юнги молчит. Хосок перебирает в памяти все то трепетное и не озвученное, натянутое между ними струнами. Каждый момент, когда при взгляде на него дыхание Юнги становилось тише. Каждое шипящее ругательство, когда у того не получалось зажечь возле его любимого кресла свечу, потому что раз завел божество в доме – обеспечь ему, мать твою, уютный алтарь. Хосоку кажется, что с такой верой в него он протянет тысячу лет. И по курсу два года за день так и выходит. *** Все правильно и естественно, как и должно быть. Хосок, который дышит старательно, как его учил Юнги. Почти мелодичный свист, вырывающийся из его губ. Легкие подгнивают по очевидному, предсказуемому в малейших деталях сценарию, и от этого Юнги спокойно как никогда. В первом акте он найдет ресента. Прежде, чем наступит второй – вырежет его легкие и другие органы про запас. Занавес не опустится, пока Юнги сможет достать хоть один острый предмет. Хосок дышит – так и должно быть. И все, что для этого – правильно и естественно. Все, кроме Намджуна, приволакивающего ему ребенка. Юнги видит еще из другого конца коридора, что тот улыбается, как гордая мать-медведица, поглаживая своей лапой маленькие ладони мальчишки и понятия не имея, что перепутал рекреатор с пыточной. Намджун довольно гудит что-то о двадцати тысячах, и мальчик смеется звонко и слишком чисто, чтобы в Юнги осталось хоть что-то живое. Он смотрит на дырявый свитер и пугливо выглядывающие ключицы, чумазую полосу на виске и сиротские кроссовки не по размеру. Он старательно не_смотрит в глаза, покупая по скидке спасителя у святого иуды. Пока Юнги закрывает кабинет изнутри, мальчишка взбирается на кушетку и открывает ему тонкую медицинскую карту. Он умилителен красотой одуванчика, выросшего на асфальте, и любимой игрушки, пылящейся на чердаке. И имя у него соответствующее. Пак Чимин – без двенадцати дней шестнадцать. Без десяти минут конец света для Юнги, осматривающего его нежный плоский живот. Кожа такая тонкая, что надави чуть сильнее – рука погрузится вовнутрь. Юнги знает, что там Чимин такой же мягкий, теплый и красивый. Аккуратный по-хулигански с этим сердцем, быстро ластящимся к его пальцам сквозь прутья ребер, как дворовой щенок. Знает, как все живое, трепещущее в Чимине будет приятной тяжестью ощущаться в липких от крови ладонях и являться в кошмарах ночью, когда он все-таки сможет заснуть. Потому что мальчишка оказывается совершенно здоров, но, не зная об этом, убийственно проницателен: – Сколько мне осталось, хён? Голос тихий, диссонирующий с большими глазами, шумно ищущими ответ на его лице. Юнги бережно поправляет чужую темную челку и наказывает их двоих честным и неуверенным – Мало. *** Юнги старается смотреть на него, как на призрака, и отчасти это выходит: Чимин сверхъестественный и точно не от мира сего. Лезет под ржавый дождь, от которого у Юнги что-то в душе облазит. Приволакивает к нему на работу больший_кусочек_птенца, потому что «хорошенький, не взлетит, ты ведь поможешь, хён». В звонком голосе – утверждение, а в глазах – надежда и аксиома, которую хочешь не хочешь, а не доказать не получится. Потому что Чимин на его кушетке отражает все светлое, что на него попадает, и светится. Белозубой улыбкой, смешливым прищуром и кратерами светлой кожи сквозь дыры на свитере. Нужно замочить его в формалине, выпотрошить и зашить. Штопать ему всю одежду ни разу не нужно, но попросту сил нет смотреть. Юнги думает, что Чимин – бабочка-однодневка и сломать ему крылья не жалко в любой момент. Думает, что найти ресента хотя бы немного старше, менее нараспашку все равно не успел бы. Юнги не думает, Юнги как личность – не, когда его губ касаются мягкие пальцы. Это не ласка – что-то робкое и предсмертное. Такое, на чем не жалко кончиться, не начавшись. В этом жесте искреннего и настоящего, больше, чем в нем от макушки до пят, и от этого все, что мертвое в Юнги – с хрустом. Он обещает Чимину жизнь и ненужного ему донора, сам себе продолжает клясться живого Чимина не обещать, но. Закон исключения третьего не нарушить. *** Умирать украдкой у Хосока не выходит. Он бы очень хотел быть увядающим Солнцем, а не треснувшей лампой накаливания, но привилегию в восемь минут* не заслужил. Юнги смотрит на него не мигая, до цветных кругов и слез в углах глаз, и то, как тот гаснет, доходит до него в ту же секунду. Выдох-вдох, вдох-выдох, осечка. Хосок проигрывает, и беззаботная улыбка отливает сиренью. Юнги наклоняется, тычется в его губы носом, как будто и правда – сиреневый куст из учебника биологии. Нежный, красивый, пахнущий свежестью, а не железом. Устраивается под боком, у него в тени и закрывает глаза. Он старается так, чтоб уютно, и будто он просто прилег отдохнуть, но Хосок знает, что Юнги мечтает не просыпаться. Он не молчит, он ведет себя, как обычно. Вытравливает волосы в пассивно-агрессивный белый. Расчленяет фрукты так тщательно, что иногда попадает по пальцам. Молча ссорится сам с собой, повторяет мелкие ритуалы и тускнеет на кресле, провалившись взглядом в чистый пустой абзац на странице. Завидует. И просто ведет себя, как обычный влюбленный, но все еще не смирившийся Юнги. Помнится, первый раз он пытался отпугнуть Хосока и свои чувства заодно протестующим красным на месяц знакомства. Далее шел какой-то шумный бред о том, что Юнги его не стоит, и так не бывает, и Хосок всегда затыкал поцелуями эти глупые и. Третий их месяц – это торги и условия, при которых им все же нужно расстаться, и мелкие, почти незаметные компульсии на удачу, чтобы этого никогда не произошло. Депрессия же накрыла Юнги через полгода, потому что Хосок когда-нибудь да умрет, и как так – не зачахнуть в ответ заранее. Хосок целует светлую макушку и улыбается. Это ведь чудо, что есть кто-то, позаботящийся о Юнги, когда его не станет. В том, что влюбленность взаимная, сомнений у него нет. Как и в том, что тихий голос Юнги_дрогнул_на словах – Я нашел донора, Хосок-и… Наконец-то нашел. ______ * восемь минут - время, за которое свет Солнца доходит до Земли. *** Набор биологических законов совместимости, неутешительная статистика и шанс на кончике ножа. Трансплантология – это просто. Сложно – это Намджун, который смыкает пальцы на горле Юнги. Внутри него что-то коротко замыкает в попытке самозащиты, но общая картина не меняется: озлобленный питекантроп успешно душит выкидыш манекена. Намджун вроде бы кислород из него выпускает, но у Юнги парадоксальное чувство, что его вот-вот разорвет. Хватка на горле слегка ослабляется, и звезды в глазах гаснут в черных дырах зрачков напротив. – Мне, блядь, просто послышалось, да? Юнги смотрит в полные заботливой ярости и надежды глаза Намджуна и сглатывает, силясь качнуть головой. Он негромко сипит, вдох выходит не жадный, а скорее усталый. А выдох приходится аккурат Намджуну в плечо: – У меня нет другого выхода. Юнги мажет губами по шву на халате, и большие ладони смыкаются на его лопатках. Ухватывают покрепче, на пробу, будто вот-вот разорвут его вдоль позвоночника. Намджуна мелко трясет. – Ты просто сделаешь то же самое, что я сделал когда-то для Тэхена, – шепчет Юнги, утыкаясь лбом в изможденный росчерк ключиц. – Мы никого не убивали ради Тэхена. – Здесь мы тоже никого не убьем, – его шепот становится мягче, в противовес хватке Намджуна. – У Тэхена было пять пересадок, больше механики человек бы не выдержал, - Юнги больно, длинные пальцы с силой вжимаются в ребра. – Я должен был так поступить, у меня не было выбора. Он обнимает широкие плечи и поглаживает бритый затылок. Его кости трещат, но Намджун в его тонких руках – по швам, ведь в глубине души понимает. – Для Хосока это тоже единственный шанс, Джун. Юнги чувствует, как тот замирает и отстраняется. Смотрит пристально. Так, что Юнги боится смотреть в ответ. И правдиво, ударом под дых – Он не простит тебе, и ты все равно его потеряешь. Юнги жмурится крепче, улыбаясь в пахнущий хлором пол. – Лишь бы он смог уйти от меня на своих двоих. *** Юнги поступает правильно. Подменить одну операцию на другую, соблюсти больничную бюрократию, по которой здоровый мальчик его стараниями стоит в очереди на пересадку – теперь это просто необходимость. Он ласково треплет сухие пушистые волосы, и голос его не дрожит. – Чимин-и, я нашел тебе донора. Красивые пухлые губы раскрываются в неверящем вздохе. Юнги смотрит на его радость во все глаза, сколько хватает сил, но. Веки все же смыкаются – и глубокий разрез раскрывается на поджарой груди. Юнги прижимает Чимина к себе, как охапку свежих цветов, которую понесут на могилу. Закрывает глаза и дышит, дышит, душит себя теплым мальчишеским запахом, трется носом о лепесточную мягкость щек в соленой росе, стесывается до крови о доверие на губах, покрывающих его лицо поцелуями. Он никогда себе этого не простит. Было бы правильно и малодушно доверить все целиком Намджуну, но Юнги нужен персональный пропуск в ад: убедиться, что шов на груди мальчика получится ровным. Поэтому Юнги тонко режет Чимина, а себя – без ножа. Он красивый и нежный внутри, даже страшно касаться. Юнги рассматривает бесценное и здоровое под тонкими ребрами, и ему хочется убить себя лишь за мысль, что он мог лишить этого Чимина. Выломать себе каждый палец за то, что делает вскрытие его грудной клетки, создавая видимость хирургического вмешательства для обследований. Юнги латает его долго и ювелирно. Будто гладью рисует по шелку, стежками вшивая в себя вину, чтобы с мясом не отодрать. А когда Намджун завозит Хосока под наркозом, Юнги снимает с себя перчатки, халат и ложится на соседний стол. *** Юнги знал, на что шел. Одно дело – менять на механику отжившую, увядающую начинку, а другое – прицепить ее вместо здорового мяса. Это плевок в лицо милосердной к таким, как он, жизни, и Намджун в свое время дорого за свой заплатил. Не озвученная цена – первое, о чем думает Юнги, приходя в себя. Он мечтает вернуться в уютную темноту, потому что внутри переполнено так, что нельзя сделать вдох от боли и чувства, что что-то пошло не так. Он закрывает глаза и рисует по больничной простыне теплые цифры из учебника трансплантологии, в попытке перекричать белый шум в голове. Синт – человек – односторонняя, девяностопроцентная совместимость. Ресент – ресент – девяносто пять. Синт – ресент – односторонняя, семьдесят восемь процентов. Семь на удачу. Восемь – как знак бесконечности. Это очень, очень хорошие шансы. И стопроцентно живой Чимин. Бледный, как сиротливое приведение, Чимин в больничной рубашке, с грохотом волокущий за собой капельницу. Опустившийся на колени невинный мальчишка, плачущий некрасиво, утыкаясь носом в его ладонь, и хрипящий «зачем». Юнги смотрит на него, ни за что изуродованного и искалеченного. Благодарного всей своей светлой душой тому, кто планировал, выпотрошив его, выкинуть на помойку. Смотрит, не позволяя себе даже моргнуть, и надрывается воем. В комнате слышно секундную стрелку и тихие всхлипы Чимина. *** Хосоку двадцать пять. Он не мальчик-подросток и знает: слезами ничему не поможешь. Придя в себя не в больнице, а дома у Намджуна и не обнаружив поблизости Юнги, он молча складывает два и два и первым делом аккуратно отключает капельницу. Грудную клетку сразу выламывает сильнее: Хосок любит Юнги больше жизни, подобную жертву не принимая всем своим существом. Он берет с прикроватной тумбочки телефон и трижды нажимает на красную трубку, прежде чем услышит гудки. Пальцы дрожат, а горло от страха немеет. Он понимает и не винит Юнги. Он никого не винит. Может, совсем немного – Намджуна, который намертво закрепил на нем маску и отодвинул панель управления вентиляцией легких подальше. Тот просто сделал все, что смог, но. Чтобы Юнги мог жить, двадцать шесть Хосоку никогда не исполнится. *** Чимин думал, что хён внутри – как красивый часовой механизм. Аккуратный, хрупкий, заводящийся с пол-оборота. Он бы поставил его рядом с кроватью и пылинки сдувал. Он мечтал бы проснуться и первым увидеть его, трогательного в своем нежелании отпускать сон, и только по этому понимать, что сейчас еще раннее утро. Он готов под Юнги подстроиться и подразрушиться, целовать ему руки и спать у него в ногах. Смотреть на обугленные куски сложного, грубого, заменявшего Юнги сердце, на оплавленный пластик ребер и трепещущие неисправные легкие Чимин не готов. Пытается закричать, но из горла не вылетает ни звука. Юнги лежит на больничной кровати беспомощно и нелепо, как покореженная взрывом кукла. Глаза погасшие, остекленевшие, а пальцы мелко дрожат, продолжая доламывать треснувший телефон. Чимин не может понять, что произошло, и откуда в комнате столько людей. Почему щеки опаляет болью, а руки в перчатках повсюду. Накрывают ему губы и глаза, хватают его за рубашку и надрывают ее и его заодно с омерзительным треском. Оттаскивают, что от него осталось, в процедурную и гасят свет чем-то колким и жидким, пускающим сон по предплечью. Он приходит в себя на руках у Намджуна, тихо баюкающего его коротким, пускающим воздух по легким – Жив. Не цел, не здоров, не в порядке, но жив. И Чимин почти плачет от счастья. Он выходит его. Соберет по кускам, залатает, залечит, склеит – все что угодно. Иначе и быть не может. Чимин пробирается к нему в палату через несколько дней и то ли клянется, то ли предупреждает: – Я сделаю для тебя это. Распятый на паутине из трубок и проводов, Юнги смотрит немного сонно и мертво, но его тонкие губы потрескивают улыбкой. – Сделаешь что? – Все, что скажешь. Он кладет голову на укутанные одеялом ноги и всем своим видом дает понять, что достанет ему как звезду, так и самый паршивый уголь из ада. Прохладные пальцы ласково касаются его макушки в попытке остудить пыл. – Возвращайся домой, Чимин-и. Чимин хмурится, губы кусает, но слово свое держит. Стараясь не потревожить, бережно оплетает Юнги проводами, трубками и собой. *** Юнги Чимина не слышит. Улыбается ему восково, как ошметок репродукции Моны Лизы, и сливается с простынями изможденных пастельных оттенков – от пепельно-лавандового до подкожно-голубоватого. Чимин в отчаянии притаскивает ему фарфорово-розовые, светло-песочные и телесные. И внимательно слушает Намджуна. Он большой и, наверное, потому объясняет Чимину, как маленькому. – У Юнги перманентное отторжение новой механики, – исправляется, дополняет смущенно и спешно. – Новые киберорганы больше не приживаются, а часть старых и живых повреждена вспыхнувшим кардиозаменителем. Иногда подобные вещи случаются, если синт избавляет себя от здорового, еще свое не отжившего. Чимин слушает Намджуна внимательно, и поэтому – Как справился ты, хён? Его большие глаза от удивления на миг становятся больше, и Чимин тонет в них, понимая ошибку. Намджун не справился. Намджун бы хотел, чтобы маленький он видел его большим, и поэтому Чимин бережно жмется к его груди, закрывая глаза. Намджун треплет его по макушке и рассказывает о том, как Юнги помог ему отыскать и тщательно починить «ношеную» механику со свалки, чтобы он не откинулся, дожидаясь донора-синта. Намджун рассказывает, как он справился, а Чимин замечает возле кровати фото улыбчивого мальчишки чуть старше него. И понимает, почему Намджун не. *** Чимин сидит у горы медицинского мусора и понимает, что разбитые сердца – это просто нелепый стереотип. Они не разбиты. Они взорваны, сломаны, раздавлены многотонными прессами. Кое-где на них есть следы зубов крыс. И вообще, сердцам отводится слишком важная роль. Почему, к примеру, всем все равно на безвольные лоскутки легких и пораженную коррозией печень? Разве это менее больно и мучительно – умирать от интоксикации и невозможности сделать вдох? Чимин несогласно качает головой и вновь погружает руки, вкапывается в обломки почти целиком. Он делает это уже больше недели, но пока что ему удалось отыскать только подающие надежду почки. Сегодня он, кажется, тоже уйдет ни с чем, потому что закат уже лижет прохладным огнем затылок, а при свете фонарика он уже как-то принял кусок бесполезного желчного пузыря за вполне себе целую селезенку. Чимин уже собирается вылезать, но. В груде металла чувствуется что-то мягкое, до ужаса напоминающее человеческую кожу. От понимания находки сердце сначала пытается выбраться через пятки, а потом, осознав бесперспективность затеи, через горло. Может, это не сердце, а желудок. Чимину тяжело разобрать, он слишком занят тем, что изо всех своих тщедушных сил тянет_это_из глубины свалки на себя. Это оказывается трупом подростка. Чимин плотно закрывает грязными руками рот, потому что мальчишка в больничных штанах, но его грудь и живот с месивом механических органов почти вывернуты наизнанку, и это настолько чудовищно, что он наверняка закричал. Чимина кроет от того, что кто-то мог сделать подобное с почти ребенком, но. Кажется, это синт. Господи, это синт, и в нем столько поломанной, но не раскрошенной, хорошо сохранившейся ношеной механики, что Чимина долго тошнит на сухую от мысли, как сильно ему повезло. Он забрасывает поломанное тело мальчика на себя аккуратно и жутко, почти по-дружески. Голые грязные руки укладывает вдоль своей груди, а ноги подхватывает под коленями. Он бредет в сторону выхода со свалки в состоянии аффективной немой истерики, почти не чувствуя тяжести. А потом над ухом слышится тихий болезненный всхлип, и для Чимина ночь наступает неожиданно быстро. *** Он просыпается рано утром на том же месте, и все могло бы сойти за ужасный сон, но кошмарам не свойственно опалять ему чуть теплым дыханием щеку. Растерзанный мальчик лежит рядом с ним на земле и выжидающе смотрит. Чимин сглатывает и шепчет, сворачиваясь под этой пугающей пустотой. – Я могу отвезти тебя в больницу. Пустота идет трещинами и лопается, пронзая его насквозь, и ему стоит огромных усилий разобрать едва слышное – Добей или брось, где нашел. Чимин послушно кивает, соглашаясь, что это правильное и удобное для них обоих решение. Которое он, конечно, принять не смог. Чимин надевает на него свою кофту и бережно берет на руки. Идет домой, пошатываясь, будто, подумаешь, немного перепили на свалке, тем более, от тяжести чудом живого мальчишки его и взаправду мутит. Голос разума хриплый и звучит подозрительно близко. – Ты совершаешь ошибку. *** Ошибку зовут Чонгук и Чимина звать хёном она не собирается. Нет, ну правда. С такими губами и ручками он тянет скорее на нуну. Строгую, больно щипающую за каждое такое справедливое замечание нуну, в которую Чонгук, кажется, безумно влюблен. Чимин притащил его в свою крошечную квартиру, оставшуюся от мамы, и за какой-то месяц заменил ему ее, сестру, несколько особенно сильно поврежденных органов и, если честно, весь мир. Каждый день Чонгук ждет его возвращения, как маленький верный цербер. Напрыгивает с порога, валит на пол и трется лицом о мягкие-мягкие щеки, изредка норовя проехаться по смеющимся, возмущенно вопящим «слезь сейчас же» губам. Часто из-за таких его игрищ внутри что-то отсоединяется, и Чонгук теряет сознание. Но когда просыпается, маленькие руки Чимина заботливо касаются его изношенных ребер рядом с кардиозаменителем. Чонгук думает, за такое совсем не стыдно и умереть, потому что ласки Чимина ему до ужаса мало. Он уходит с утра, оставляя ему завтрак и обед, а возвращается только под вечер. Чаще расстроенным, бледным, но иногда, как сегодня, улыбающимся, бережно прижимающим рюкзак к груди, чтобы Чонгук его с порога не тискал: внутри для него что-то хрупкое, с огромным трудом собранное и отремонтированное. Чонгук с готовностью задирает футболку и ложится на диван. Чимин все еще смотрит на него беспокойно и умоляюще, потому что некий Намджун, помогающий ему с механикой, сделал бы это намного правильнее и менее больно, но. Чимин у Чонгука самый лучший и понимающий, а Намджун – врач. И Чонгук лучше умрет с ощущением маленьких рук под искусственным сердцем, чем увидит еще раз кого-то в медицинских перчатках. Операции по замене проходили слишком страшно для Чимина, поэтому Чонгук превратил их в игру: он построчно зачитывает правила из учебника трансплантологии, а Чимин старается им следовать и его не убить. Похоже, они оба чертовски везучие. Чонгук поскорее закрывает биопластиковую грудную клетку и благодарно прижимает Чимина к себе. Он знает, что на ночь тот все равно его бросит. Поцелует в висок, нос и скулу, но. Есть кто-то ближе, роднее и несомненно дороже, кто по ночам получает Чимина всего. Чонгук ревнует по-детски, но спрашивает с безнадежно взрослым смирением: – Почему он такой особенный для тебя? Чимин смотрит ласково и извиняющеся. Его щеки слегка краснеют, а губы инстинктивно приоткрываются для ответа. Чонгук по глазам видит, что причин слишком много, но Чимин милосердно молчит. Но ему слишком важно добить себя, чтобы дальше жить, и поэтому – Пожалуйста, – умоляюще. – Хотя бы одну. Чимин у него самый лучший и понимающий. Он согласно кивает, привстает и почти небрежно стаскивает с себя футболку, а заодно, кажется, и тонкий слой кожи с Чонгука. Поворачивается к нему лицом и, грустно улыбаясь, проводит пальцем по длинному поперечному шраму на груди, захватывающему ребра. – Он сделал это для меня, – тихо и трепетно. – Отдал легкие, чтобы я жил. Чонгук внимательно смотрит на шрам своими искусственными, враз почерневшими глазами и боится вдохнуть, чтобы не дать себе думать. Он видит Чимина насквозь, и кристаллических пересадочных нитей на его легких нет. *** После смерти его и Хосока проходит три месяца. Для Юнги – условный срок. Он сводится к добровольному заточению и приговору, бесконечно проигрываемому в его голове. – Ради тысяч тех, чьи жизни были и могут быть в твоих руках, – голос в трубке чуть хриплый и бесконечно родной. – Ради Намджуна, который без тебя пропадет и начнет носить те чудовищные рубашки. Ради яблок и груш, потому что это даже не обсуждается…. Юнги рвется на части от_понимания_и пытается впитать в себя все, что ему отдают. Каждую паузу, вздох, тень улыбки. Все то теплое, разгорающееся до слепоты перед тем, как погаснуть, потому что – Юнги, – целующим шепотом, – пожалуйста, ради него и меня, – подкожно, как завершение проклятия и молитвы. – Живи. После смерти его и Хосока проходит три месяца, и Юнги исполняет прописанный на каждой плате и вене, разбитой кости приговор. Это сложно, но у Юнги преданный нежный палач, собирающий его по кусочкам. Он вертится под ногами и просит дать поносить его на руках, но Юнги активно отказывает подушкой. Роняет его на себя, а себя в него, пропускает сквозь мертвое всплеск радостного звонкого смеха. И живет. Осторожно, стыдливо, но глаз не спуская с Намджуна, который при нем ходит только в халате, застегнутом на все пуговицы. А сегодня улыбается безнаказанно и показательно расстегивает его, выбивая глаза цветом чучела канарейки. – Я встану, – Юнги довольно щурится, – и выброшу ее в окно вместе с тобой. Намджун делает шаг к окну. И Чимин для удобства подает Юнги руку. *** Юнги чувствует себя безнадежно старым, еле вскарабкиваясь по узенькой лестнице на третий этаж. Чимин излишне бодро скачет по ступенькам и что-то щебечет, когнитивно диссонируя желанием пнуть его и поцеловать. Потому что Юнги на одну половину – ржавое, рискующее откинуться на каждом вдохе, ведро, а на другую – влюбленный подросток-мудак. Чимин открывает дверь и взволновано шепчет: – Чонгук чудесен и очень дорог мне. Пожалуйста, будь с ним помягче. Юнги, не задумываясь, соглашается. Но когда чудесный и дорогой Чонгук кидается Чимину на шею и с силой вжимает в себя, носом ведя по щеке, понимает, что, хочешь не хочешь, обещание придется нарушить. – Признавайся, мерзавец, забыл про рамён? – Чимин улыбается, поглаживая растрепанную макушку, и ловит смущенный провинившийся взгляд. – Сиди уже, возле дома киоск закрыт. Я сбегаю в круглосуточный и сразу обратно. Он заталкивает их обоих на кухню, говорит что-то про хороших донсэнов, чай и пятнадцать минут и хлопает дверью, оставляя звенящую тишину разбираться с ними двумя. Юнги деликатно покашливает, привлекая к себе внимание, и только тогда замечает. Слишком нелепую для простого подростка фигуру и крупный скошенный нос. Искусственные глаза, которые становятся матово-черными и_не могут_не знать о том, что он сделал с Чимином. А теперь и обо всем относительно целом в его, Юнги, организме. Он замечает сильное искусственное сердце, бьющее жилку на виске. Мерное, безукоризненное дыхание синтетических легких. И улыбается, чувствуя, что закон исключения третьего не нарушить.