VS

Оглядываясь назад, Юнги не может вспомнить, как и когда именно все началось. Можно, конечно, винить немного сбивающие с толку серпантины выпущенных кишок, разбрасываемые зараженными тут и там, но давайте будем откровенны: у Юнги просто хуевая память. Творящаяся вокруг мясорубка не столько пугает, сколько бесит со страшной силой. Его едва не сносит отдачей дробовика, а патрон, вместо того чтобы уютно угнездиться в тело нежданного гостя, отбивает со стены гостиной кусок штукатурки оттенка девственной фламандской дыни. Юнги считает концепт чьей бы то ни было девственности бессмысленным пережитком патриархата, но его покойная мама вбухала слишком много нервных клеток в этот ремонт, чтобы он пострадал сильнее. Поэтому он перехватывает дробовик крепче и вновь целится в налитый кровью единственный глаз, стараясь не отвлекаться на то, как из дыры на месте второго капает красным на длинношерстный белый ковер. – Не дергайся, детка, – шепеляво и почти ласково. – Просто твой папочка рукожоп… И прежде, чем Юнги вторым неудачным выстрелом оправдает это звание, в квартиру вваливается крохотный заляпанный кровью пиздюк, который ловко сворачивает зараженному шею. Обстановка вокруг скорее дисишная, но взгляд пацана – чисто марвеловская оппозиция. – Валим. Здесь больше небезопасно. Юнги чувствует себя Белоснежкой, которую спас отважный гном-берсерк, и со вздохом хватается не за дружелюбно протянутую ладошку, а за уверенность в ломком мальчишеском голосе. Покидая квартиру, он по привычке тянется закрыть ее ключом, забыв, что пару минут назад замок окончательно вырвали с мясом, как и его шансы на мало-мальски нормальную жизнь. Вы спросите, о какой нормальной жизни при таких обстоятельствах может быть речь, а Юнги ответит, что апокалипсис апокалипсисом, но только отсутствие горячей воды и электричества превращает жизнь в настоящий ад. *** Оглядываясь назад, Юнги видит Чимина. Поворачиваясь вперед – тоже. Чимин, блять, вездесущ, и Юнги уже искренне жалеет, что из вежливой благодарности решил поинтересоваться его именем первым. Даже не потому, что мальчишка без остановки городит всякую чушь, а потому, что прорвалась дамба молчания, которое сдерживалось слишком долго. Юнги не хочется знать, сколько. Он чувствует себя виноватым за то, что Чимин снял из-за него броню и вместе с ним пересчитывает раны на своем истекающем кровью детстве. Перед ним одуванчик, который закатали в асфальт, а он не только пророс, но и с каким-то азартом строит коварные планы о нападении на асфальтоукладчик. Кажется, для Чимина все это лишь затянувшийся уровень компьютерной игрушки и внеплановые тренировки по самообороне и легкой атлетике, которыми он занимался в школе. Кажется. Глаза Чимина на некоторых моментах влажно блестят, и опыт Юнги в истериках шепчет ему на левое ушко, что пацан на грани. На правое совесть нашептывает о том, что именно он должен попытаться ему помочь. Юнги хочется послать их двоих нахер, прошипев в ответ возмущенное кто поможет ему самому? Юнги не хочется, но он все равно раскрывает свои кривые объятия Чимину, успокаивая себя тем, что так он хотя бы не будет видеть его слез. Всего лишь почувствует их всем собой, когда тот насквозь промочит ему футболку, сотрясаясь в его руках без единого звука. *** Оглядываясь назад, Юнги думает, что поступил бы так же. Так же тупо, господи, какой же он мудозвон, ну еб твою мать. Но Чимину шестнадцать, уже через пару дней со дня знакомства он по-щенячьи мокро и деликатно тычется ему в губы, а все, о чем Юнги может думать, отвечая ему, это то, что до совершеннолетия тот может попросту не дожить, а сам он не сможет сдохнуть спокойно, зная, что по его вине на том свете тот так же безбожно заляпает кого-то слюной. Юнги подписывает себе индульгенцию короткими вкусными поцелуями по жадным губам и неожиданно для себя самого не пытается отодвинуться, когда о его бедро с осторожной наглостью потираются. Просто стаскивает с себя штаны, оголяя собственные тощие, но мягкие ляжки, чтобы малому приятнее, и помогает его подрагивающими от возбуждения пальцами справиться с ремнем. – Смотри не забрызгайся, щегол, – тихонечко посмеивается он, приспуская чужие брюки с бельем до колен. Потому что до совершеннолетия Чимин, может, и не доживет, а вот до момента, когда сперма засохнет на ткани белесыми кляксами так, что фиг ее отстираешь – вполне вероятно. Этой ночью Юнги заботится о том, чтобы в отведенный им ошметок жизни они не тратили время на всякую херню, а уже утром Чимин придумывает, как сделать этот ошметок еще короче. Когда он предлагает наведаться с ним за провизией в супермаркет неподалеку, Юнги без запинки предлагает ему пойти нахуй. Он чувствует, что где-то там, между рядами с хлопьями и консервированными помидорами черри в баночках, притаилась их смерть, разделенная на дюжину притихших гнилых пидорасов, а в итоге все равно плетется за Чимином, потому что не пускать же, блять, ребенка, попадающего в движущуюся мишень из пистолета с двадцати шагов, одного, в самом деле. Вот только в супермаркете, кажется, ни души, ни вяленого агрессивного мяса. Ничего, что мешало бы им устроить если не пир во время чумы, то хотя бы маленькое обжиралово во время конца света. Они молча набивают желудки и рюкзаки солеными и сладкими полуфабрикатами, и, доедая четвертый сникерс, Юнги смутно припоминает, что в прошлой жизни у него был гастрит. А еще, кажется, боязнь микробов, которая бы не одобрила то, с какой жадностью он слизывает приправы и соль с пальцев Чимина, уничтожившего за пару минут пачку чипсов. Они обмениваются понимающими взглядами оголодавшей саранчи и беззвучно смеются. Волей-неволей Юнги привыкает к постоянному саспенсу, паразитирующему в его позвоночнике, и доверяет жажде Чимина жить чуть больше, чем целиком. Доверяет абсолютно правильно, потому что Чимин замечает шевеление за одной из полок мгновенно, подрывается со своим пистолетом и кидает ему второй. Но Юнги так и продолжает сидеть на полу, сжимая оружие в руках, и зачарованно смотрит, как мальчик пулей метко рисует бинди на лбу бросающегося на них зараженного. У его чувства самосохранения включается сытый ступор. С гордостью наблюдая за тем, как Чимин ловко отстреливает последнюю парочку неизвестно откуда взявшихся капающих слюной мудаков, Юнги по чистой случайности слышит за своей спиной тихое копошение. Оглядываясь назад, он еще успевает увидеть, как желтоватые зубы мстительно смыкаются на его жопе. *** Юнги чувствует себя так, будто ему во внутренности насрали, и всепоглощающее желание отыскать ту суку, которая это сделала. Отыскать и счистить с нее шкуру, как кожицу с яблочка – по спирали. Вот только его колотит так сильно, что сделать он этого не сможет никак, поэтому максимум, на который он может рассчитывать – вгрызться в мясную мякотку так, чтобы брызнуло, и работать челюстями до тех пор, пока позвоночник под зубами не хрустнет. Он с хриплым стоном приоткрывает глаза и замечает эту суку в метре от себя. Да-да, это точно она. Смотрит на него виновато, как котенок, проехавшийся грязным подхвостьем по коврику. Юнги не чувствует жалости и дергается в ее сторону, потому что знает только слово «карать». И не знает, что прикован наручниками к трубе. В запястья впивается металл, Юнги беспомощно воет, и все его нутро разъедает кислота голодной ярости. Его трясет пуще прежнего, и, если ему в рот сейчас же не засунут кляп из истекающего кровью мяса, он клянется, что прожует свой язык. Юнги орет во всю глотку от выворачивающего наизнанку каждую клетку его тела безумия, а эта сука знай себе сидит в метре от него и ревет, сжимая дрожащими руками пистолет. – Прости меня, пожалуйста, пожалуйста прости... И опускает оружие, вместо того чтобы нажать на курок. *** Юнги пребывает в лихорадочном забытье вечность, а может быть, две, когда из этого ада его выдергивает в чистилище запах еды. Приоткрыв один глаз, он видит, как в комнату входит уже известная ему сука и торопливо закрывает за собой дверь на замок. На ее спине вместительный рюкзак с нагло улыбающимся прямо Юнги в лицо медведем, из которого виднеется автоматное дуло, а в ее левой руке – аппетитно протекающий кровью пакет. Юнги с жадным интересом наблюдает за тем, как из него извлекают крупный кусочек нежной ярко-розовой плоти, и краем воспаленного сознания думает, что, наверное, опять провалился в бредовый горячечный сон, потому что это сочное великолепие медленно приближается прямо к нему. Юнги в гипнотическом ступоре неотрывно следит за ним до тех пор, пока оно не оказывается почти у него под носом, и только тогда фокусируется на маленьких пухлых пальцах, которые его держат. Сука смотрит на него, не мигая, готовая отдернуть руку в любой момент при малейшей попытке нападения, и Юнги от беспомощной злости скрежещет зубами. Так нечестно, мать его. Но его мозг слишком иссушен агонией голода, чтобы всерьез размышлять о вселенской несправедливости, так что Юнги, недолго думая, запрокидывает голову и широко разевает пасть. И как только его языка касается влажное мясо, все муки вынужденного конформизма отходят на десятый план. *** Проходит, наверное, дня два или три. Когда к Юнги понемногу возвращается чувство времени, из пепла в его голове прорастает гнилой стебелек осознания происходящего. Он – заражен, а сука, которая пришла его покормить – Чимин. Желание сожрать его никуда не девается, только теперь в комплекте к нему идет страстное желание сдохнуть. Но сначала все же растерзать этого мелкого больного ублюдка, который не пристрелил его, как только его покусали. – Ненавижу тебя, – рычит он и беспомощно вгрызается в мясо, которое ему протягивают. Давится им, запивает слезами и все равно открывает свой блядский рот, чтобы укусить еще, потому что голод сильнее, потому что он не может остановиться, пока не сожрет все и не клацнет зубами в миллиметре от влажных от крови пальцев. Юнги облизывается и истерически смеется от чувства потрясающей тяжести в своем желудке. Жмурится обессиленно на мгновение и поглядывает на Чимина сквозь полуприкрытые веки. – Почему ты меня не убил? Чимин вздрагивает и смотрит с какой-то тупой надеждой на его заляпанное свежей и засохшей кровью лицо. Явно, мразь, слышал его, но не слушал, и Юнги дергает руками в наручниках так, чтобы их звон об трубу оглушал. – Почему? – повторяет он, чувствуя, как его вновь накрывает кислотной, разъедающей сознание истерикой. – Почему? Почему? ПОЧЕМУ, БЛЯТЬ?! Чимин смотрит как будто бы сквозь него и вместо ответа молча ложится на изгаженный пол, сворачиваясь у него в ногах. *** – Убей меня. Чимин привычно проверяет, надежно ли закрыл дверь, и оборачивается к нему, на мгновение освещая комнату маленькой тусклой улыбкой. – И тебе доброе утро, Юнги. Он достает пакет с восхитительно пахнущим свежим мясом, нарезает его тонкими ломтиками перочинным ножом и красиво выкладывает его в виде цветка на одноразовую тарелку. Показывает Юнги свою работу, привычно получая в ответ средний палец, и садится у его ног. – Вообще-то это карпаччо. – Вообще-то это ебаное человеческое мясо. Чимин со вздохом накалывает на вилку мясной лепесток и подносит ее к его рту. – Мясо человека, который умер без твоего и моего участия, напоминаю. – То есть я должен радоваться, что жру надгрызенную другим зараженным падаль? – Тебе, блять, не угодишь. – Угодишь. Убей меня. Пока Чимин закатывает глаза, Юнги инстинктивно тащит с вилки аппетитный кусочек и жадно проглатывает его, не жуя. Господи, он совершенно точно не испытывал такое удовольствие от еды, когда был человеком. Позволив своему озверевшему организму проглотить еще немного мяса, Юнги колоссальным усилием воли находит в себе силы на то, чтобы сделать короткое замечание, прежде чем накинуться на еще один лепесток. – Я чудовище и не имею права на жизнь. Чимин грустно улыбается и аккуратно поглаживает его слипшиеся немытые волосы. – Ты просто болен. И заболевание, как выяснилось, можно контролировать. Он заботливо подносит к его губам тарелку и слегка наклоняет ее, чтобы ему было удобно выпить натекшую с мяса кровь. Юнги жадно вылизывает все до капли и смотрит ему в глаза, растягивая алые губы в насмешливой хищной улыбке. – Ты уверен, что контролируешь его? - он медленно окидывает взглядом замершее миниатюрное тело и останавливается на уровне груди. - Потому что больше, чем сдохнуть, я хочу выгрызть твое тупое сердце, Чимин. Мальчишка пристально смотрит в его воспаленные рыбьи глаза и слегка наклоняет голову набок, прежде чем вынести актерской игре Юнги лаконичный и неподлежащий обжалованию приговор. – Пиздишь. *** В этот раз Юнги жует свою белковую пайку молча. Может, потому что он бессовестно позволил себе проникнуться симпатией к поговорке «когда я ем, я глух и нем». А может, все дело в Чимине, который ничего не ответил на его традиционное «убей меня» вместо приветствия. Мальчик сидит напротив него в такой неестественно чистой одежде, что от него за километр несет: сделал что-то, от чего теперь никогда не отмоется. Юнги ловит на себе остекленевший взгляд, догадавшийся, что он догадался, и делает самое тупое, что только можно придумать. Ободряюще улыбается с набитым ртом. Чимин инстинктивно прыскает, но, заметив текущую по его подбородку кровь, не вытирает ее рукой, как обычно, а ищет глазами тряпку. Видно, с какой силой в этот момент он прокусывает себе щеку, прежде чем открыть рот, выдавая естественное и непринужденное – Надо бы помыть тебя, а то неприлично порос говном. Звонко, уверенно, чтоб заглушить кричащее прозрачным неоном в глазах Вокруг много месяцев запах смерти, но сегодня я задохнулся впервые. Юнги топорно подыгрывает, укутывая его матом, как пуховым одеялом, когда тот возвращается с двумя ведрами холодной воды и омылком, прошедшим кастинг в тюремные душевые. Раздражающе ноет все то время, пока Чимин отстирывает его джинсы с бельем, требуя подстелить ему полотенечко под голую задницу. И прячет пристыженный взгляд, когда теплые мягкие пальцы бережно вымывают ее и весь его срамной комплект. Не потому что интимно, а потому что в месте укуса его касаются так, будто совсем-совсем не винят за то, как ничтожно смешно и глупо он окончательно проебал свою жизнь. Юнги хочется добавить драмы и сказать «их жизни», но справедливости ради стоит отметить, что те были проебаны давно и без его вины. А он всего-навсего все усугубил. Теперь из-за него они горят в аду не при ста градусах Цельсия, а при плюс-минус двухстах пятидесяти. – О чем задумался? Мокрые пальцы деликатно постукивают его по макушке, возвращая в реальность. Чимин намыливает ему голову так тщательно, что часть пены, кажется, проникает ему в черепную коробку, вымывая дерьмо. – О том, что ты стоишь на суицидальном расстоянии от моих зубов. Не все дерьмо, конечно, потому что такое его количество не вымыть даже брандспойтом. Но Чимина, кажется, все устраивает. – Хочешь укусить меня за бочок? Юнги горько усмехается доверительному, по-тупому доверчивому в его голосе, целуя запавший живот сквозь футболку. – Очень. Пальцы в его волосах замирают, и Юнги тяжело сглатывает, догадываясь, что сейчас будет. Но все равно закрывая глаза, когда Чимин садится к нему вплотную на пол и мягко стукается о его лоб своим. – Я тебя выпущу, – шепотом прямо в губы, – если ты поклянешься мне себя не убить… – Не могу. Юнги мелко дрожит, всем сердцем надеясь, что только что не соврал. *** Красная шапочка приходит кормить Волка пирожками из человечины ровно в девять утра. Это многократно оспариваемое Юнги из-за столь раннего подъема правило стало неписаным законом, нарушение которого даже на пять минут пару раз доводило его почти до инфаркта. Сегодня Чимин опаздывает не на пять минут, а на двадцать, и Юнги готовится плюнуть ему свое сердце в лицо, как только он появится на пороге. Господи, пожалуйста, только бы он появился. Тревога мучительно извивается в его нутре, впиваясь навязчивыми ядовитыми мыслями, и Юнги боится отвести взгляд от двери, чтобы тот случайно не дернулся на циферблат заботливо добытых ему часов с Микки Маусом. Юнги безрезультатно старается обмануть свое чувство времени уже минимум сорок минут, когда в замке наконец-то слышится копошение. Ключ царапает скважину несколько раз. И ничего не происходит. Юнги не дышит, превратившись в слух, и улавливает за дверью тихий плач, становящийся громче, когда ключ в замке медленно, с усилиями поворачивается три раза. А потом все, что он может видеть – рваные раны от зубов на маленьких истекающих кровью ладонях. Их обладатель беспомощно роняет связку ключей и со всхлипом падает вслед за ней на пол. – Я боялся… что не смогу дойти… до тебя… Из горла Чимина вырывается сиплый хрип, и Юнги не может, не хочет думать о том, каких мук его мальчику стоило оставаться в сознании так долго. Ему знаком только тот ужас и облегчение, которые Чимин чувствует, из последних сил пиная в его сторону ключи от наручников и наконец закрывая глаза. Мертвая тишина натягивается на мгновение, чтобы порваться далеким эхом мужского голоса. – За мной, парни, зараженный малой повернул сюда!.. Юнги напряженно вслушивается в топот десятка ботинок по лестнице и не задумывается о том, что до этого ни разу не пытался освободиться. Он не думает ни о чем, когда с легкостью вырывает кусок трубы, к которой был прикован наручниками. Не думает, когда выгрызает первому вошедшему гортань и забирает у него пистолет. Не думает, прячась за перилами лестниц и высаживая обойму в оставшихся четверых, пока не превращает тела в решето. Просто пялится на неподвижные трупы еще несколько минут, пока до него сквозь рассеивающуюся алую пелену доходит, что он только что зверски убил пять человек, а Чимин, очнувшись через какое-то время, как и он сам, больше не сможет прожить без человеческого мяса. Юнги не думает. Он знает, что все сделал правильно.