VS

Если открыть окно и сделать глубокий вдох – ветер с улицы обязательно бросит в лицо горсть песка. Неумело, но очень упорно, он норовит закопать этот город, как котенок, сделавший свое черное дело, но Чимину нравится думать, что ветер хоронит здесь кого-то очень родного, мелкими пригоршнями, понемногу стараясь помочь ему обрести покой. Но пока что безрезультатно. Город надсадно стонет и скрежещет повозками, истекает кровавым потом и покрывается ожогами ржавчины. Горит под инквизицией солнца не святым, но бессмертным мучеником. И этой агонии не видно конца. Чимину нравится думать, что глаза у него пекут и слезятся из-за песка, и трет их, пока вместо пыли и грязи не видит звезды. На каждую он по привычке пытается бессовестно попрошайничать по желанию. Чтобы Намджун наконец доучил его читать и писать, чтобы торговец на рынке опять подкормил его парочкой яблок, чтоб в их салуне не завелись крысы, потому что, ей-богу, он будет по этим наглым тварям стрелять, и чтобы пружина в матрасе снова не впилась в клиента. Из-за такой мелочи его уже не раз оставляли без чаевых, а такими темпами на новую жизнь не накопишь. Чимину нравится думать, что на нее накопить возможно и когда-нибудь он уедет далеко-далеко, к самому берегу океана, где сможет смыть с себя все и всех, захлебнуться от пьянящей свободы и счастья. Ну, или просто захлебнуться, потому что плавать он не умеет и его вечно тянет на дно. Наверное, он мог бы потихоньку страдать так до самого вечера, но его отвлекает знакомое жалобное чириканье, доносящееся со двора. – Чимин, эй, Чимин!.. Если проигнорировать, галька, запущенная не дрогнувшей тощей рукой, непременно добьет дышащее на ладан стекло, так что лучше принять неизбежное и отозваться. – Чего тебе? Он со вздохом выглядывает из окна, чтобы рассмотреть масштаб катастрофы. Катастрофа в свою очередь во все глаза пялится на него и звонко шмыгает круглым носом. – Я это… – почти гордо демонстрирует содранные в очередной драке заплатки. – Ну, ты понял. Того. Чимин больше устало, чем недовольно, подпирает щеку, опираясь локтями на подоконник. – Нет, не понял, Чонгук. Вместо ответа ему бьют в глаза щербатой улыбкой и смотрят побитым сутулым щенком. Такого топи не топи в ведре, но он так хочет жить, что не тонет, а отгрызает злые руки по локоть. Чимин немного завидует чужой воле и, наплевав на воспитательный ритуал, в сотый раз лезет в шкатулку за иголкой и ниткой, подумывая, какую бы еще свою вещь ради этого маленького ручного чудовища растерзать. От рубашки, в которой он приехал покорять Город, ничего не осталось, так что в этот раз в жертву смелости быть собой и давать сдачи остается отдать протертые брюки, которые сам он давно променял на кринолин. Чимину нравится думать, что он прячет себя настоящего под броней из корсета и засаленных кружев, китовьего уса и пережившего туберкулез прошлой владелицы батистового белья, но правда в том, что в них, что без них – он голый и беззащитный. И каждого, кто приходит к нему забыться, он помнит по запаху, помнит до последнего шумного вздоха и вскрика, до мяса содравших в нем чистое, вырвавших с корнем в нем способность забыть. Чимин дарит Чонгуку маленькую улыбку и тянет вниз руку, ловя брошенные ему вещи в судорожно сжатый кулак. Сейчас он латает его одежду, вшивая косыми стежками свою защиту, желание быть, а не просто казаться лучше, но через пару лет к нему точно придут залатать себя самого, и Чимин не знает, как уберечь тепло, чтобы хватило сил прижимать его к сердцу, целовать в висок и лелеять во сне, а не просто бездумно открывать рот или раздвигать ноги. Но Чонгук пристально смотрит на него, бережно разглаживающего его рубашку на подоконнике, и, прежде чем убежать, одними губами шепчет спасибо – маленькое слово, большой секрет. Тайну от Города, который в своем отчаянии еще не убил в них все человеческое. И Чимин верит, что у него все получится. Первые посетители будут не раньше обеда, и у него еще есть время, чтобы закончить шить и начать аккуратно, ненавязчиво загоняться, но сегодня он совершенно точно не станет. Чимину нравится думать, что это его личное волевое решение, но через пятнадцать минут под его окном по воле судьбы и треснувшего колеса столкнутся двое извозчиков, и ему просто будет не до того. Он будет с любопытством вслушиваться в ругательства и считать сначала до трех, а потом до шести, пока кто-то из них не выхватит револьвер, но в самый неподходящий момент из одной повозки нагруженный тяжелыми чемоданами вывалится кто-то пронзительно правильный. В нелепейшем котелке и чопорной пыльной жилетке, которые ни один здравомыслящий человек не наденет в дорогу. Ослепительно белокожий, будто закованный в траур по своей прошлой размеренной жизни, он будет выглядеть, как китайский фарфор, грубо выброшенный в пустыне, и от его растерянной, за версту веющей беспомощной интеллигентностью позы в Чимине что-то надломится. Но пока за окном видно лишь солнце, палящее парочку сонных пьянчуг у крыльца, и истлевшие кое-где крыши лавок. До начала конца его в меру ничтожной жизни остается целых пятнадцать минут. *** – Далеко собрался с утра пораньше, золотце? Чимину мягко, но неумолимо наступают на подол надетого в среду воскресного платья и поправляют капор, потуже затягивая ленты под подбородком. Не то чтобы он как-то боялся Хосока, но, когда тот вот так улыбается, ненавязчиво щупая взглядом душу, в коленях становится зябко. А вдруг он в ней что-то найдет. – Там кто-то новый приехал, – Чимин зубасто зеркалит улыбку и делает вид, что не замечает, как тонкие пальцы дольше, чем нужно, задерживаются у его лица. – Хочу пойти поглазеть и пригласить к нам. Взгляд напротив в миг становится таким понимающим, что стыд лихо простреливает его пухлые щеки и оставляет истекать румянцем до стянутой неуместной шлюшьей бархаткой шеи. – Если ты о том, что в котелке, то его уже обрабатывает Тэхен. Удовлетворенный его кипящим смущением, Хосок подмигивает ему и как ни в чем не бывало спускается на первый этаж выхаживать дальше свое раненое в ходе вчерашней попойки фортепиано, оставляя Чимина один на один с желанием откусить одну очень красивую голову. Которая, ну надо же, как раз появилась в двери, доверительно склонившись к его джентльмену. Ее обладатель, в отличие от Чимина, хоть и не продает свое тело, но все же зарабатывает на своей экзотической внешности: немало желающих поглазеть и пообщаться с настоящим индейцем, так что Намджун платит ему за привлечение клиентов. Иногда и за их выпроваживание, но особо буйные с легкой подачи Хосока неизменно оказываются друг напротив друга с заряженными револьверами, так что по итогу сопротивления не оказывает никто. Как правило, большинство людей попадают под природное обаяние Тэхена, находя в нем душевного друга и замечательного собеседника, но Чимин, волей Всевышнего и Всенижнего, не большинство. И коню ясно, что статный ублюдок их околдовывает, потому что перестрелявших друг друга за его внимание вдвое больше, чем тех, кто протер в себе дырочки сифилисом в объятиях милых дам. Не то чтобы Чимин был дамой, но он был милым. И впервые в жизни желающим получить чье-то внимание. Он смотрит сверху вниз на безымянного господина в шляпе, аккуратно присевшего на стул у барной стойки, смотрит, как тот мягко улыбается бархатному смеху Тэхена, и думает, что тот, со своим замечательно круглым и чистым лицом, похож на серебряный грош, угодивший в пыль. Так отчаянно хочется спрятать его от всего этого поближе к сердцу, а ведь у самого руки по локти в грязи. Но голос совести приходится сделать потише, чтобы лучше слышать голос Намджуна. – Что же привело вас, господин Мин, в эту плешь на теле штата? Мужчина немного неуверенно, но очень изящно принимает предложенный стакан виски и слегка пригубливает его, прежде чем ответить. Достаточно, чтобы Чимин углядел длинные тонкие пальцы, которые с удовольствием вкусно клюнул бы после причастия. – Преподобный отец вашей церкви подал в газету объявление о поиске учителя для воскресной школы. Так что я сочту за честь на Священном Писании обучить грамоте всех, кто в вашем городе выразит такое желание, и рискну попытаться уговорить тех, кто не. Ну надо же. Почти как в воду глядел. – То есть, вы путешествуете с этой благородной просветительской миссией и надолго у нас не задержитесь? Кроткую сдержанную улыбку не видно, но хорошо слышно. – Вы совершенно правы. Намджун понимающе кивает и еще более понимающе уточняет: – И обществом прекрасных леди скромного путника в лице вас не соблазнить? Все с той же тенью улыбки в ответ Намджуну неловко разводят руками. – К сожалению, нет. К сожалению, спустить себя с лестницы от безысходности будет слишком шумно и немного невежливо. *** Пожалуй, это конец. Нет, не так. К о н е ц. Чимин задумчиво посасывает кончик пера, не решаясь обмакнуть его в чернила, потому что не уверен, как правильно пишется это слово. Да и подаренную Намджуном для его душевных терзаний тетрадь очень жалко марать. Можно, конечно, совсем немного поплакать, оставив пару мокрых следов на бумаге, но, если честно, Чимин не уверен, что у него получится сделать это красиво. А ему очень-очень нужно чуточку красоты себе в жизнь. Он делает глубокий вдох и маленький выдох, напоминая себе, для чего решился на это все. Напоминает себе про океан. Синий, как небо, похожий на гигантское, обезумевшее озеро, намного соленее его слез, намного глубже него самого. Чимин достает из шкафа сверток со сбережениями и, чтобы подбодрить себя, начинает считать. Сколько денег он может послать матери, до сих пор не имеющей понятия, что за честный труд ее сын в жизни не смог бы позволить себе ее содержать. Сколько у него есть на дорогу, чтобы добраться в другой штат, а сколько – чтобы начать в нем новую жизнь. И по всему получается, что накопленного за три года уже вполне хватает. Пока – чтобы испечься в пустыне где-то на середине пути, но еще каких-то шесть-семь лет ежедневной работы, и он может заработать нужную сумму. Если, конечно, не подхватит за это время от клиента что-то, что поставит на его грандиозных планах чуть безвкусный покосившийся крест. Боже, кого он все это время пытается обмануть. Он здесь сдохнет с привкусом тухлой спермы в горле и с запахом этой же спермы в носу. Рано или поздно, так или иначе, он из этого всего выберется, но только не к океану, а к участку сырой земли. Насколько вообще та может быть сырой в этой провинции Преисподней. Чимин с облегчением откидывается затылком на половицы и улыбается, потому что, если в жизни все беспросветно – грустить слишком глупо и страшно. Уже этим вечером вместо того, чтобы заняться потенциальными клиентами, он спускается в подвал к Намджуну, сосредоточенно заполняющему гроссбух, и осторожно кладет подбородок ему на плечо. Ожидаемо, тот резко вздрагивает, чуть не сшибая локтем подсвечник и не поджигая салун вместе со всеми ними к чертовой матери. Что ж, попробовать стоило. – Окажи мне, пожалуйста, еще одну услугу. Намджун откладывает перо и устало снимает надломанные, многократно чинившиеся очки. – Ты мог бы на какое-то время сделать меня официантом? Я знаю, что ты справляешься сам, и согласен на самую мизерную ставку, просто чтобы… – Кто-то из клиентов сделал тебе больно? Ты плохо себя чувствуешь? В голосе столько тихого искреннего беспокойства, что Чимину и плохо, и хорошо. – Нет, – говорить стыдно, но Намджун последний человек в этом мире, кому бы он смог соврать. – Нет, не в этом дело. Мне просто… Понравился кое-кто. Чимин по достоинству оценивает то, как ради него целое мгновение старательно делают вид, что не сразу додумались, о ком идет речь. – И ты хочешь иметь возможность пообщаться с ним, пока он не уедет, не вызывая смущения или отторжения, будучи просто собой? В сказанном так мало вопроса и так много понимания, что вместо ответа Чимин позволяет себе невесомо поцеловать сквозь грубую ткань рубашки чужое плечо. *** В бедрах конфискованные у Хосока штаны ему заметно тесны, о чем их хозяин незамедлительно услужливо сообщает. И так же незамедлительно получает в ответ от Чимина обеспокоенное предположение, что своей хрупкой грации тот может быть обязан глистам. Хосок один из немногих людей, кто знает, что находится у него между ног, и все равно хочет между ними оказаться, но иногда Чимин думает, что уступит ему, только чтобы иметь шанс ими его задушить. – Ты понравишься ему, не волнуйся. Тэхен читает ему его же, как открытую книгу, но делает это ласково, как родитель, читающий сказку ребенку, и сегодня, только сегодня Чимин позволяет своей настороженности в его отношении немного вздремнуть. Он и сам волей-неволей убаюкивается, пока смуглые сильные руки расчесывают и бережно заплетают в косу его волосы, словно совершая какой-то древний, а может быть, только что придуманный ритуал. Но сквозь дымку очарования этого момента свободы хорошо виден ее горизонт. – Режь, пожалуйста, аккуратнее. Чтобы можно было сделать шиньон. И пожалуйста, пусть твои слова окажутся вещими. По тени улыбки Тэхена кажется, что он принял к сведению обе просьбы, и через несколько медленных, тщательно выверенных щелчков ножниц из зеркала на Чимина вновь смотрит он сам. Обычный фермерский мальчик. Ну, разве что мозоли больше не на руках, а в уголках губ. Но если не всматриваться – это не очень заметно, а на его лицо без белил и румян совершенно точно не будут долго смотреть. Он убеждается в этом, когда нос к носу сталкивается с одним из своих клиентов и вместо похабной улыбки или шлепка по заднице получает обычный подзатыльник. – Смотри, куда прешь, недомерок. И Чимин смотрит, не моргая и не дыша. Видит цель и больше не видит препятствий. Почти кубарем скатывается вниз по лестнице в зал, где у барной стойки одиноко и беззащитно, будто смиренно дожидаясь опаздывающих неприятностей, сидит господин Мин. Справа от него потрепанное Священное Писание, а слева – тошнотворно разбавленный портвейн, который употреблять он явно не жаждет, но все же пока не рискует пить здешнюю сырую воду, и Чимин его замечательно понимает. Вера верой, а предстать перед Господом Богом прямо с толчка как-то не хочется. – Я могу вам чем-нибудь помочь? Но куда интереснее и важнее узнать, кто поможет ему самому. Потому что на него не просто обращают внимание, а мягко, искренне улыбаются, близоруко пытаясь в полумраке поймать его взгляд. – Если вы сможете достать для меня светильник, я и мои глаза будем обязаны вам по гроб жизни. Чимин виновато улыбается, мысленно провожая эту заманчивую перспективу, шустрым шагом идущую псу под хвост. – Мне очень жаль, но персоналу строго-настрого запрещено выдавать посетителям светильники и подсвечники. И именно поэтому их салун еще не сгорел. Намджун оставил единственную лампу так высоко под потолком, что ее не достанут пули и косые руки, а перед тем, как заливать в нее керосин со стремянки, приходится обновлять завещание. Ему в ответ понимающе кивают, сетуя на судьбу маленьким, но очень усталым вздохом, и у Чимина от этого скрипит то ли сердце, то ли половица под пяткой. – …Но я мог бы попросить Намджуна прокипятить для вас воду с ложечкой меда. Небольшие, но выразительные глаза сияют такой благодарностью, что удержаться, не полюбовавшись их обладателем до неприличия долгую секунду, очень сложно. А для Чимина и вовсе невозможно. – Вижу, вы с господином Мином успели познакомиться? Кажется, Намджун оказывается рядом совершенно бесшумно и незаметно, но по факту он уже некоторое время деликатно топчется у него по ноге, не зная, как еще можно привлечь к себе внимание. – К моему стыду, нет. Чимин гипнотизирует кисть, протянутую ему для рукопожатия, и не сразу понимает, что может и даже должен ее коснуться, пока вдогонку не слышится тихое и доверительное: – Зовите меня Юнги. Он с удовольствием жмет прохладную, совсем слегка грубоватую руку, но вместо того, чтоб сказать свое имя, усиленно думает, хотел бы он в первую очередь прижаться к ней носом, губами или щекой. – Чимин иногда робеет перед гостями, но он очень смышленый молодой человек и мой племянник… Дяди у него не было отродясь, но определенно есть настоящий друг и просто ангел-хранитель. – …Я научил считать его еще в детстве… Которое закончилось для него три года назад. – …Но вот до чтения и письма все никак не дойдут руки. Так что пожалуйста, позаботьтесь о нем. Пожалуйста. На мгновение между ними тремя паутинкой виснет неловкая пауза, и Юнги с интересом склоняет голову набок, переводя с Чимина на Намджуна лукавый взгляд. – Ходят слухи, учителей у вас угощают медом и горячей водой… *** В воскресенье, по традиции забившись в самый дальний угол церкви, Чимин терпеливо ждет окончания службы, пока в голове привычно гудят отскакивающие от стен «Геенна огненная», «Зверь о семи головах» (он же «Диавол») и другие занятные ужасы, в которых он не смыслит и не желает смыслить решительно ничего. Его сфера деятельности – содомия, похоть и блуд, но образовательные проповеди на эту тему бывают не чаще раза в месяц, так что он и несколько девочек из салуна незаметно посапывают, упершись кто лбом в молитвенно сложенные ладони, кто носом в скамью. Просыпается он уже в одиночестве от теплого, немного стеснительного сквозняка, скользнувшего по макушке. – Жажда знаний бывает немилосердно утомительной, не так ли? Юнги с крохотной улыбкой поглядывает на него сверху вниз, и Чимин жмурится, сваливая все на бьющее из окна солнце. – Простите, пожалуйста. Было очень скучно, и я задремал. На его гадкую детскую искренность неожиданно одобрительно прыскают, усаживаясь на переднюю скамью поближе к нему. – На вашем месте я бы воспользовался возможностью поскорее вернуться в кровать, потому что сегодня я только объявил о наборе в воскресную школу и занятия не планировал. Огорчение на его лице, видимо, столь очевидное, что Юнги удивленно замешкивается, прежде чем осторожно прибавить: –…Но ежели вы не против немного поучить со мной алфавит, я без сомнения буду рад. Чимин широко улыбается и с таким энтузиазмом кивает, что в шее что-то хрустит. Все с той же тенью улыбки, в которой он уютно спасается от полуденной жары, Юнги раскладывает перед ним доску для упражнений, мел и замусоленную Библию с десятком закладок. Сначала ему несколько раз медленно, по составным частям показывают, как писать буквы А, Б и В. Созерцание контраста черного и белого, изогнутых и прямых линий и звук мягких прикосновений мела к доске действует на Чимина так умиротворяюще, что он совершенно теряется, когда каллиграфичные буквы немилосердно стирают и просят его в этот раз написать их самому. Он впадает в легкую, как перышко, панику, потому что, с одной стороны, начало алфавита Намджун с ним учил и даже не так давно. А с другой – все его существо сосредоточенно впитывает чужое присутствие, и ради чувства стыда из головы пришлось бы вытеснить едва уловимый запах мыла, исходящий от Юнги, а на это он пойти не готов. – Позволите вам помочь? Чимин кивает и завороженно наблюдает, как его руку аккуратно берут в свою, чувствуя, как из всей грязи внутри него распускается нежный хлопок. Легкие туго забиваются пушистыми облаками из ваты, и он совершенно не понимает, как все еще может дышать. Как у него под аккуратным давлением чужих пальцев получается правильно обхватить мел и уже самому вывести кривенькие, будто дрожащие в этом невыносимом зное от холода А, Б и В. – Смотрите, как замечательно у вас получается, – совершенно серьезное, без малейшего намека на издевку. – Попробуете еще раз? Ради этой тихой похвалы Чимин готов изгадить своими каракулями все, вплоть до церковной утвари, и потому с усердием трет грязной тряпицей доску. Он мог бы целый день снова и снова выводить буквы под короткие одобрительные комментарии, но уже на пятой попытке его останавливают. – Мне кажется, вы уже отлично поработали письменно и можете позволить рукам отдохнуть. Юнги открывает Библию на первой закладке и протягивает ему соломинку. – Давайте с вами закрепим эти буквы, отыскав их в словах на этой странице. Обратный контраст фона и букв и их крохотный размер делают эту задачу сложнее, чем кажется на первый взгляд, и Чимин какое-то время сосредоточенно смотрит на текст, пытаясь найти в угловатом бисере хоть что-то знакомое, прежде чем тыкнуть в одну из строчек. С каждым разом он делает это увереннее и быстрее, больше не стесняясь того, как по-дурацки слышатся бесконечные повторы А, Б и В, и обращая внимание лишь на то, как терпеливо Юнги скользит взглядом по тексту с ним вместе, деликатно помогая отловить хорошо спрятавшиеся от него буквы соломинкой. – Вы действительно схватываете на лету, горжусь вами. К концу страницы у Чимина настолько рябит в глазах, что он может только благодарно улыбнуться. – Такими темпами вы научитесь читать и писать за пару месяцев, а грамотность сможете подтянуть самостоятельно, просто читая газеты или учебники. Желание стремительно отупеть, чтобы подольше иметь повод для встреч, рьяно борется в нем с желанием удивлять своими успехами и заслужить уважение, проступая на его лице очень уродливой и простой палитрой эмоций, которую невозможно не заметить со стороны. Почему-то Юнги смотрит на нее так вдумчиво и щемяще, будто любуются шедевром художника, умершего в нищете. – …Но вы оказали бы мне огромную услугу, подтянув ее на нескольких выписанных мной из Финикса новинках беллетристики, которые мне эгоистично хотелось бы с кем-нибудь обсудить. Чимин с ноткой отчаяния улыбается, понимая, что его симпатию с легкостью обнаружили и приняли лишь из жалости, но хлопок все равно щекочет его сердце и горло, сладкой ватой тая языке. – Для меня это будет честь. *** Чимин учится с ненавистью и прилежанием, запихивая в себя знания по методике, по которой запихивает в себя все остальное: пока не начнет тошнить. У него гораздо меньше времени, чем он думал. Из горожан в воскресную школу записалось полторы калеки и по его просьбе Чонгук, а сделка с последним страшнее, чем сделка с Дьяволом. Там хотя бы все ясно с ценой. А здесь полная неизвестность и Юнги, который сорвется в действительно нуждающийся в учителе город по первому же объявлению. Чимин, не видя больше смысла стесняться, честно у него просит учебники и до каждого воскресенья все свободное время занимается сам. Все ради того, чтобы вечером появился повод не просто с дежурной улыбкой принести Юнги кипятку с медом, но и ненадолго присесть, чтобы формально похвастаться своими крохотными достижениями, а по факту – лучше узнать его самого. И каждым его ответом на свой вопрос докапывать своему жалкому сердцу могилу. Чимин уже знает, что днем тот пишет статьи для нескольких литературных журналов и помогает в местном приюте, через свои связи пытаясь договориться для него о меценатской поддержке. Знает, что у него от здешнего солнца облазит нос, и тот понятия не имеет, что с этим делать, а еще терпеть не может, как кормят на здешнем постоялом дворе. Юнги вообще частенько ворчит. Не ругается, не злобствует, не язвит, а осторожно так выставляет на обозрение коротенький одинокий шип и поспешно же прячет, прежде чем из окружающих кто-то успеет пораниться. Но гораздо чаще он мягко подсвечивает душу Чимина улыбками и добродушно подтрунивает над ним, как сейчас. – Ваши прописи способствуют моим ранним морщинам. Юнги поправляет шляпу, задумчиво всматриваясь в свете закатного солнца в танец его каракулей, истоптавших когда-то белый тетрадный лист, но Чимин слишком часто пялится на его губы, чтобы не заметить в их уголках подвоха и начать волноваться, а потому с удовольствием позволяет себе подыграть. – Отчего же? Его собеседник с тяжким вздохом закрывает тетрадь. – От вашей усидчивости и усердия у меня в который раз за неделю глаза лезут на лоб. Убедившись, что никому вокруг нет до них дела, Юнги по-хулигански сдвигает котелок на затылок и демонстрирует заливающемуся от смеха Чимину наигранно удивленную гармошку морщин. И в глазах его в этот момент столько радости от удавшегося дурачества, что, кажется, нельзя быть влюбленным в него хоть немного сильнее. Безуспешно борясь со сдающей его с потрохами улыбкой, Чимин присаживается к нему за столик, чтобы позволить себе быть счастливым еще десяток минут, когда со второго этажа доносится утробный рев. – ГДЕ ОНА?! В глазах инстинктивно темнеет, будто в такой маленькой глупой тьме его будет нельзя найти. - Я вас спрашиваю, - лестница жалобно всхлипывает под тяжелыми сапогами, - ГДЕ. ЭТА. НЕБЛАГОДАРНАЯ ШЛЮХА. ЧИМИН? Понимание, что этот человек его непременно узнает, прошивает стальными нитями до костей, не давая сознанию покинуть оцепеневшее тело. Потому что его не смогут остановить ни Хосок, ни Тэхен. Даже окрестные банды не решаются совать нос в этот проклятый Город, зная про это чудовище. – Мне очень жаль, шериф, но Чимин уехала выхаживать заболевшую мать. Дрогнувший голос Намджуна с треском надламывает тишину, повисшую в зале. Кто-то из гостей наверняка смотрит на него, как на самоубийцу, но кто-то – с испуганным восхищением. Сложно точно сказать, если от ужаса ты не можешь заставить себя открыть глаза. – В качестве компенсации к вашим услугам бесплатно любые напитки в нашем салуне.. Договорить Намджун не успевает из-за выстрела, вдребезги разбивающего бутылку в его руке. Медленные, неумолимые шаги звучат ближе, и Чимину кажется, что вот-вот прозвучит новый, который будет сниться ему в кошмарах каждую ночь. Будет намного страшнее всего, что случилось или может случиться в его жалкой никчемной жизни. В ней не останется никакого смысла, если из-за нее пострадает Намджун. – Ты точно уверен, что она уехала? Такие вопросы задаются лишь один раз, и это отличный шанс, чтобы сдаться и замолить вину до стесанных в мясо губ. Чимин порывается встать, но не может. Не от страха, а от того, что Юнги с нечеловеческой силой впивается ему в плечо. – Да, сэр, уверен. В ушах звенит, но боль отрезвляет, и на Чимина неспешно, удушливо накатывает осознание, что и в каком виде он собирался сделать. Господи. Ни он, ни Намджун, все эти годы покрывавший его тайну, не могли бы рассчитывать на быструю смерть. Сзади отчетливо слышен смешок. За барную стойку по-хозяйски заходят, и Чимин не знает, сколько мужества требуется, чтобы не вжаться сутулой собакой в стену, а просто молча достать бутылку самого дорогого виски и стакан, как это делает сейчас его лучший друг. – За счет заведения, сэр. Но на стол милостиво звякают несколько монет, и лишь после этого шаги удаляются, оставляя салун и всех, кто в нем есть, какое-то время неверяще плавиться в тишине, пока Хосок вновь не найдет в себе силы споткнуться пальцами о клавиши фортепиано. Тихий выдох облегчения из-за десятка столиков ложится на музыку лучше любых похабных стихов. – Вы молодец, что не стали геройствовать. Чимин вздрагивает, затравленно глядя Юнги в глаза, но не видит в них ни намека на догадку. Ни капли непонимания, осуждения или презрения. Только искреннее беспокойство и страх. – Своему дяде вы бы никак не помогли, а только разбудили бы зверя и гарантированно поплатились жизнью. Для такого смышленого юноши это была бы слишком глупая смерть. Чимин судорожно кивает, но после пережитого его начинает бить крупная дрожь, которая испуганно замирает, стоит холодной сухой руке бережно накрыть его пальцы. – Нам сегодня основательно подпортили вечер, но я считаю, что начатое всегда нужно завершать до конца… Юнги рассматривает коричневую обложку тетради так, будто в жизни не видел ничего интереснее. – Как вы смотрите, чтобы добить его в компании тома «Британники», который вам будут исключительно шепеляво читать? *** Меньше всего на свете Чимин думал, что когда-нибудь Юнги поднимется с ним на второй этаж. Мечтал теплой ладонью в белье – регулярно, но, чтобы задуматься о таком шансе всерьез – никогда. Но вот он, на расстоянии шага, из плоти и крови. Невозмутимо протискивается между зажимающимися у перил парами, смотрит под ноги, но в полумраке все равно пару раз спотыкается, едва не целуя носом ступень. Чимин ловит его за локоть и упускает благодарность во взгляде, обращенном на его пунцовеющее от беспокойства лицо. Насколько он помнит, все женские вещи томятся в шкафу, но кто знает, на каком видном месте могли затаиться дырявые панталоны. – Простите, у меня не прибрано… На всякий случай он извиняется и решает переставить светильник от кровати подальше, прежде чем зажигать. При виде источника света Юнги оживляется, но мучительно интеллигентно топчется на почтительном расстоянии от него, пока ему не предлагают присесть, от чего хочется и смеяться, и плакать. Его наказание и благословение торопливо достает из саквояжа книгу толще него самого, и Чимин не имеет понятия, чем заслужил это все. – Вы что-нибудь слышали о Букингемском дворце? О нем он не имеет понятия тоже, в чем незамедлительно сознается, получая за свое невежество маленькую подбадривающую улыбку. – Замечательно. Умывайтесь и скорее ложитесь в кровать. Повторять ему дважды ненужно. Сняв башмаки, Чимин сворачивается в калачик поверх тонкого покрывала в заранее обреченной попытке прикрыть душевную наготу. Потому что это ведь так очевидно, что вместо того, чтобы слушать про искусных зодчих, далекую Англию и ее еще более далеких монархов, он будет слушать Юнги. Надорванный хрипотцой бархат его голоса, выразительные интонации и едва уловимый акцент. Сбивающееся время от времени из-за чтения вслух дыхание, мгновения задумчивой тишины меж его губ и аккуратные прикосновения пальцев к страницам. Сон милостиво обходит его стороной, и Чимин не только слушает, но и открыто любуется, пока позволяет совесть, а когда ему кажется, что Юнги устал – делает вид, что закрывает глаза. Но до тех пор, пока за дверью не стихнут последние пьяные вопли, ему продолжают читать, заменяя собой каждый звук в его жизни. Уже в самой предрассветной тиши он наблюдает сквозь плотно сомкнутые ресницы, как Юнги наконец закрывает энциклопедию и гасит свет. Щеки окатывает теплым стыдом, когда у двери слышится ласковое – Засыпайте, мой друг. Засыпайте. *** Следующим вечером Юнги в салуне не появляется. Этого следовало ожидать, но Чимин в этой жизни редко, скорее для разнообразия грешит тем, что следует делать, и потому балансирует на грани отчаяния и смирения. Первое как-то привычней, но второе сейчас намного нужнее. Поэтому он в равной мере успевает помочь Намджуну с посудой, Тэхену – с обнаглевшим клиентом, а себе - загнаться до трясущихся рук, когда на крыльце мелькает чумазая физиономия, которой в салун ход заказан еще несколько лет. И прежде, чем ее обладатель звонким ломающимся голосом позовет его, подписав ему приговор, Хосок предусмотрительно замахивается на него табуретом, лучезарно улыбаясь Чимину. То самое не благодари, которое ты мне по гроб жизни обязан. И не то чтобы Чимин отрицал. Он опрометью выбегает на улицу, где его, насупившись, поджидает Чонгук. – Что ты хотел? – Получить деревянной ножкой по лбу и передать тебе сожаления крохотного джентльмена, который из-за плохого самочувствия не сможет провести с тобой вечер. Сердце, не обуваясь, уходит в пятки. – Господин Мин заболел? Чонгук задумчиво почесывает щеку. – Выглядел он здоровым. И прежде, чем Чимин утвердит себя в мысли, что его не хотят видеть и лгут из помеси вежливости и милосердия, прибавляет: – Просто очень сильно хромал. Улыбаясь совершенно несносно, Чонгук пародирует чужой шаг, и Чимин инстинктивно хватает его в назидание за ухо, озадаченно хмурясь. Теперь он не понимает решительно ничего. – Проведешь меня к нему?.. Заприметив наглые искорки во взгляде напротив, он вовремя из вопроса делает утверждение и со всей строгостью нажимает пальцем на круглый хорошенький нос. Предсказуемо, рядом с ним всю дорогу вплоть до комнаты Юнги на гостином дворе тяжко вздыхают, но у Чимина нет с собой ни гроша, так что откупается он двумя звонкими поцелуями в щеки. И замирает в сомнительно гордом одиночестве, не в силах заставить себя постучать. Скорее всего, он бы так простоял пару нелепых часов и побрел назад, если б прямо за стенкой не раздались шаги, грозившие разоблачить его трусливую нерешительность. Встрепенувшись, он пребольно и весьма глупо колотит в дверь. – Чимин, это вы.. Юнги, осторожно выглядывающий из комнаты, смотрит на него со странной испуганной радостью, от которой все и холодеет, и теплеет внутри. – Простите… Чимин мямлит, пытаясь выбрать, за что извиниться в первую очередь, но его тут же торопливо приглашают войти. – Вы ужинали? Хотите кусочек почти сносного пирога? Без привычных жилетки и шляпы тот выглядит почти юным, по нелепой ошибке природы припудренным на висках сединой мальчиком, и Чимин кивает, хотя не услышал вопрос. Пока ради него суетятся, убирая со стола письма, газеты и все, чему помешал его наглый визит, он украдкой любуется, но уже через пару мгновений обращает внимание на чужие босые ноги и понимает, почему Юнги сам к нему не пришел. – Очень больно? Будто пойманный на горячем, мужчина замирает и дарит ему самую неловкую из своих улыбок. – Собственная глупость болит намного сильнее, чем натертые ноги, мой друг. Очевидно, смущаясь своей походки, он поскорее садится на стул и придвигает поближе к Чимину пирог на надбитой тарелке. – Я опаздывал днем на встречу в приюте и весьма предусмотрительно решил сэкономить время на надевании под ботинки портянок, за что здешний песок решил преподать мне урок. Юнги слишком воспитанный, чтобы признаться, что опоздал он из-за того, что проспал, и тем самым поставить своего гостя в неловкое положение. Потому Чимин от избытка глупости пополам с совестью становится в это положение сам. – Мне очень жаль, что так получилось. Смотреть в душу мясной пирожной начинке намного проще, чем озвучить свое предложение-просьбу, глядя Юнги в глаза. – Позвольте сегодня мне позаботиться немного о вас? Не дожидаясь, пока ему откажут с предсказуемой деликатностью, Чимин поднимается из-за стола, всем своим видом показывая, что ответ «нет» он не примет и испортить о себе мнение окончательно не боится. Но Юнги поглядывает на него с плохо сдерживаемой улыбкой и тенью лукавого любопытства. – Что вы вознамерились делать с несчастным калекой? Без стыда, совести и сомнений, Чимин берет с прикроватной тумбочки жестяной таз для умывания и кувшин. – Облегчить его муки и омыть раны, пока он будет чем-нибудь вопиюще заумным себя развлекать. Сзади слышится тихий вздох, от которого мысли Чимина наливаются томительной тяжестью. Он не думает. Только чувствует, как гулко стучит в висках, когда ставит кувшин и таз у ног Юнги и опускается перед ним на пол. В свете газовой лампы хорошо видно, как бледные щеки тлеют больным румянцем, словно молящим перевести все пока не случившееся в странную шутку. Вот только его решительно игнорируют, по совету Чимина прячась от задуманного им безобразия за газетой. И чуть заметно пододвигают к тазу ступню. Будь Чимин более искушенным, он бы мог посчитать, что таким образом Юнги прячется от себя и своих желаний. Но он сам не способен понять, как это – прятаться от того, чего хочешь больше всего на свете. Умеет и знает лишь то, как в этом себя терять. Страх, трепет и даже желание вытекают сквозь тонкие трещины в его сердце, уступая место теплу чужой кожи на кончиках пальцев. Он едва задевает ими бледную щиколотку, подкатывая штанину, и на пробу оглаживает подъем, надорванный воспаленными ранами. Шанс сорваться в откровенную ласку велик, но он крепко держит в руках себя и чужую немного шершавую пятку. – В соседнем штате из-за засухи погиб урожай, представляете? Чимин не представляет и не то чтобы хочет, но покорно угукает, помогая Юнги, усиленно шуршащему разворотом газеты, выигрывать бой с тишиной. Наливает воду в таз примерно до середины и аккуратно погружает в нее его ноги. Руки Юнги от этого судорожно сжимают газету, и Чимин, извиняясь без слов, поглаживает косточку на его правой щиколотке, думая, что только что сделал больно. Но ему как ни в чем не бывало продолжают читать. Немного сбивчиво и торопливо, но подробно комментируют некрологи и хронику происшествий и зачем-то разжевывают новости экономики и политики так, что Чимин непременно все понял бы, не забывай он дышать. Просто всего его существо слишком сосредоточенно на бережном разминании немного кривых, сморщившихся от воды пальцев и понимании, что стоит немного смелее коснуться стопы – и он украдет тихий смех. Будто в назидание его грешным мыслям, Юнги как раз делится с ним деталями ограбления банка в соседнем городе. – Шерифа неизвестные застрелили в собственной кровати, а из банка, над которым он жил, за одну ночь вынесли все до последнего цента. Жуть какая. – Ага.. Наверное, прозвучало это уж больно неубедительно, потому что Юнги высовывает нос из-за газеты, смотря на него с волнением и укоризной. – Мы действительно живем в опасное время, мой друг. Чимин ждет попытку пролить свет на ценность загубленной жизни, но, кажется, после вчерашнего Юнги слишком хорошо понимает, кого каждый житель этого Города представлял бы на месте убитого. Он приглушает в себе нравственность так, чтобы Чимину не было стыдно за свою темноту. – Помните, что страховая всегда выплатит вкладчикам все украденное, но банка из-под яблочного джема надежнее, чем любой сейф. Чимин прыскает, случайно бодая худое колено, и так же случайно не находит в себе сил отстраниться. – Из-под вишневого не подойдет? Он легонько скользит по пыльной, пропахшей солнцем штанине виском и щекой, обрываясь сердцем на – Чимин, не делайте то, о чем пожалеете. Его испуганное оцепенение можно резать ножом, его, наверное, самого можно резать ножом, а он ничего не почувствует. Знай он – ни за что не сумел бы простить себе, что здесь и сейчас упускает от страха робкое прикосновение пальцев к макушке. – На вишневый джем уйдет половина ваших сбережений… На последних словах голос Юнги проигрывает тишине, замирая в минуте молчания по отрицанию очевидного. И когда он находит достаточно смелости, чтобы бережно и чувствительно коснуться его волос, Чимин жалеет, что те больше недостаточно длинные, чтобы утереть ему ноги. *** Поводов для встреч Чимин больше не ищет. Он подписал себе приговор пальцами по чужой коже и теперь делает все исключительно по велению сердца, потакая капризам смертника, которого все равно скоро казнят. И Господи, до чего же он счастлив. Еще несколько дней каждый вечер он таскается к Юнги, выхаживая его ноги подаренной Тэхеном мазью, но к концу недели единственная причина его появления на пороге – только собственное желание и Пожалуйста, приходите и завтра, сказанное так тихо, что он вполне мог придумать его себе сам. Да, время не становится милосерднее и бежит, но они не пытаются, не решаются гнаться. Просто стоят на месте, любуясь пожаром заката на небе, или сидят за столом, ругая тошнотный пирог, который от голода вынуждены доедать. Юнги нехотя и смущенно рассказывает ему о своей жизни, а Чимин врет о своей с таким вдохновением, будто только об этом мечтал. Но на самом деле ему просто нравится, когда его слушают. И когда смотрят с нежностью, которую можно с легкостью прочесть во взгляде, даже если ты едва-едва научился читать. Чимин думает, что, в отличие от времени, тишина сжалилась и перешла на их сторону, показав, как Юнги, не говоря ни слова, не издавая ни звука, может звучать. Удивительным гордым восторгом, с которым он проверяет уродливые даже издалека прописи Чонгука. Холодной серьезностью, с которой отвечает на письма и заготавливает себе на перекус сухари. Волнительным энтузиазмом, с которым предлагает Чимину сыграть с ним в шарады, слишком старые даже для его матушки. Будто Чимин смог бы хоть в чем-нибудь ему отказать. Порой ему кажется, что их времяпрепровождение вполне могло бы сойти за близкую дружбу, не вздрагивай Юнги так явно, случайно касаясь его руки. А порой – что тот делает это отнюдь не случайно, и тогда от этих прикосновений Чимина заливает румянцем. Он так сильно старается ко всему этому не привыкать, с таким рвением потрошит себе душу каждую ночь, напоминая, что это конечно, что не может понять, почему по итогу больно настолько сильно. Почему даже плакать не получается, когда Юнги, нервно сжимая в руках газету, днем заходит в салун. Чимин смотрит на него, хрупкого еще больше под тяжестью сожаления и вины, и ему хочется вырезать для него из себя все то чистое, что начало под его ласковым светом цвести, пока это в нем снова не растоптали. Но он не знает, как это сделать, и просто наблюдает, как тот подходит к Намджуну и говорит ему что-то, на что получает уверенный мягкий кивок, после которого его самого окликают. – Чимин, будь добр, помоги Юнги собрать вещи и отвезти на вокзал. Предсказуемо, дорогой до гостевого двора никто из них не роняет ни слова. Только когда дверь в комнату открывают и Чимин непонимающе упирается взглядом в несколько уже собранных чемоданов и саквояж, раздается чуть слышное: – Простите меня. Умоляю, простите за то, что я делаю. Чимина мелко трясет, и он что-то бессвязно лепечет о том, что в другом городе Юнги нужнее, что это его призвание, что не стоит перед ним извиняться, пока его резко не прерывают, прижимая к себе. Держат в руках с таким отчаянным трепетом, будто он все, что имеет значение. Чимин рвется на части горькой улыбкой и думает, что за это объятие на прощание, за это чувство так глупо просить прощения. Как вообще можно за такое простить. Как жить дальше, когда тебя целуют в висок, жмутся к твоей щеке, и ты в первый и последний раз чувствуешь, как кому-то ты до доверчивых, тихих слез. Когда губы касаются твоих плотно сомкнутых век так, будто хотят, чтобы больше ты в этом мире зла никогда не увидел. Чимина душит истерикой, и он яростно жмется к Юнги сильнее, подставляя лицо под каждый целомудренный поцелуй, снимающий с него кожу. Ему долго, напевно шепчут что-то пронзительно нежное в приоткрытые губы, касаясь своим лбом его, и надо что-то сказать, надо как-то дышать, а все что он может сейчас – испачкать в ответ своим окровавленным, искренним – Я люблю вас. Юнги шумно сглатывает и целует его в центр ладони, сиплым эхом вторя его линиям жизни и сердца те же слова. Он с ним прощается. Не оставляет наедине со всей этой болью, молча забрав чемоданы, а отрезает от них двоих куски без ножа, чтобы позже ни у кого из них не случилось гангрены невысказанного, неотплаканного. Чимин остается чистым, обглоданным запоздалыми прикосновениями губ и признаниями до костей, похороненным на час, два или вечер в пустоте комнаты, которая их двоих знает. Старается изо всех сил запомнить себя таким – разрушенным, но освященным любовью. Чистым листом, с которого смыли все его грязное прошлое искренней верой. И лишь когда солнце садится, сжигая прошедший день – позволяет себе забыть, чтобы получилось прожить его обычное завтра. *** Если не думать, что жизнь уничтожена – может казаться, что она просто впадает в нормальное русло. Не думать у Чимина не получается, но всю нежность с истекающим сроком годности он растрачивает, пока та не отравила его самого. Он целует в скулу Хосока, возвращая ему штаны, немного сближается с Тэхеном, прячась от себя под его гипнотическим обаянием, и продолжает из принципа заниматься с Чонгуком, игнорируя свежие раны в уголках своих губ. Игнорируя боль во взгляде Намджуна, с которой тот дарит ему новое платье, скрывающее его плоскую грудь. Чимин улыбается и бравирует, зная, что хуже уже не будет, и умереть от разбитого сердца ни ему, ни любой другой шлюхе этого Города не грозит. От нескольких оплеух от шерифа и подбитого глаза – тоже. Главное, что он все еще может отправить матери деньги и теперь знать из коротких записок их пастора, что она доживет свои дни намного лучше него. Дни летят один за другим, как стервятники, надъедая все то, что нехотя, постепенно, как ему кажется, в нем умирает. И лишь через пару недель, когда Чимин только-только заново вспоминает, как это, засыпать с чужим пьяным телом на соседней подушке, один-единственный выстрел в предрассветной тиши доказывает ему, что это не так. Тогда он, измученный и бесконечно сонный, не придает ему никакого значения, но поутру вокруг банка через дорогу собирается стая зевак. Горсточка старых джентльменов взволнованно заламывают руки, бубня что-то о несработавшей сигнализации и вопиющем в своей жестокости прецеденте, но Чимин может только жмуриться от жары, прячась от осуждающих его размалеванное лицо взглядов за плечами Намджуна. – У тебя были там сбережения? В ответ ему едва слышно прыскают, скрывая под полями помятой шляпы довольный взгляд. – В наше время банка из-под яблочного джема куда надежнее сейфа. Чимин с облегчением улыбается и изо всех сил старается не зарыдать. Некогда свежевать себе душу воспоминаниями, потому что трагичную гибель шерифа Город решает отметить с большим размахом, чем Рождество, и к полудню салун превращается в гноящийся улей. В заботливом полумраке вечера уродство и мерзость происходящего не так четко заметно, но днем хочется ослепить себя, чтобы хотя бы не видеть то, что сегодня сделают с ним и другими. Взмыленный, нервный, Намджун помогает, чем может, пытаясь споить посетителей до состояния нестояния, и посылает караулить с заряженными револьверами Тэхена с Хосоком за теми, у кого еще есть силы вскарабкаться на второй этаж. По счастливой случайности, днем находится мало желающих на проститутку, не готовую показать свои прелести, но Чимин понимает, что чем больше денег спустят сейчас на обычных девушек, тем с большим остервенением к вечеру кинутся на еще не пользованного во все дырки него. Подаренную отсрочку он тратит на измазывание лица косметикой так, чтобы зеркало перестало показывать ему его отражение, и несколько раз перешнуровывает корсет, чтобы боль от впившихся в ребра прутьев стала единственным, что могло занимать его мысли. Но даже это не помогает, когда за соседней стеной слышится женский вопль. Он повторяется еще несколько раз под угрожающий голос ломающего дверь в комнату Тэхена, а затем раздается отборная пьяная ругань, прерываемая контрольным выстрелом в стену. Чимин вжимается спиной в подоконник и жалеет, что окно сзади закрыто, а открыть его не хватит ни смелости, ни совести. И совершенно не слышит, а может, просто очень не хочет в этом безумии слышать, с какой настойчивостью кто-то ломится к нему в комнату. Когда дверь сдается, и хлипкий замок с жалобным скрипом ломается, Чимин не знает, куда себя спрятать, не знает, стоит ли себя вообще прятать, и просто закрывает глаза. Сейчас его грубо бросят на кровать, ударят либо схватят за волосы, через четыре, три, два шага. – Слава Богу, с вами все в порядке… Чимин чувствует на своей щеке ледяные пальцы, слышит голос, который совершенно точно не может слышать, и прекращает дышать. Скорее всего, окно все же было открыто, он разбился и за все содеянное попал в Ад. Пожалуйста, пусть это будет так. Пусть его проклянет и возненавидит какой-то другой, а не этот, смотрящий на него с такой чудовищной болью во взгляде Юнги. – Я больше вас не оставлю, если вы сами этого не захотите. Если когда-нибудь вы простите меня. Чимин тяжело сглатывает, не понимая, что сейчас происходит, только кутается сильнее в наброшенный ему на плечи пиджак и наблюдает за тем, как его вещи и сбережения проворно закидывают в дорожную сумку. Юнги нелепо застывает посреди комнаты с его чулками в руке, будто только что вспомнил о самом важном. – Я не спросил вашего согласия, Господи… Перед ним опускаются на колени и смотрят в глаза с громкой, надрывной мольбой. – Поедемте со мной, Чимин. Пожалуйста, позвольте мне увезти вас из этого места так далеко, как это только возможно. Я… – от волнения Юнги бледнеет, несмело беря в свою его руку. – У меня хватит средств, чтобы ни вы, ни ваши родные ни в чем никогда не нуждались. Оглушенный, все еще сгорающий от стыда Чимин соскальзывает к нему с подоконника на пол и бережно закрывает его обезумевшие, ослепшие от любви глаза своими ладонями, давая шанс передумать. – Мою грязь смоет только океан, Юнги, – хрипло шепчет он. – Вы могли бы меня к нему отвезти?.. Его руки удерживают навесу и целуют ему ответ в биение сердца на каждом запястье. *** Чимин плохо помнит, как прощался с Намджуном, но на лбу все еще теплеет его поцелуй, а значит сожалеть ему не о чем. Если бы не Чонгук, увязавшийся проводить их по темноте до вокзала и засыпающий Юнги вопросами, он бы, наверное, так и не понял бы, как тот здесь очутился, а сам от шока после всего пережитого даже забыл бы спросить. – Юноша, если бы вы пользовались своей грамотностью, чтобы читать украденные газеты, а не только выписывать пакости на заборах, вы бы знали, что подобные ограбления уже были недавно и в других местах. Под возмущенное ворчание Чонгука Юнги с удовольствием ласково треплет его по макушке. – О вашем срочно телеграфировали, наврали о многочисленных жертвах, и я прочел о нем в «Утреннем вестнике». А дальше был укоризненный непонимающий взгляд пастора и билет на восьмичасовой поезд в Город. Чонгук супится, то и дело поглядывая на Чимина, но по итогу зеркалит его измученное, тихое счастье и бросается ему на перроне на шею, горячо выдыхая в нее неразборчивым шепотом: – Я буду очень скучать. Чимин улыбается, на прощание пересчитывая ему пальцами сквозь рубашку все ребра. – Буду писать тебе до востребования с центом в конверте. И только попробуй его потратить на какую-то глупость, а не мне на письмо. Чонгук кивает так горячо и искренне, что возможность получить от него весточку обойдется минимум цента в три. Так есть мизерный шанс, что в нем все же взыграет совесть и все сразу он не растранжирит. Но Чимин все равно машет ему из окна вагона до тех пор, пока тот не становится вдалеке таким же крохотным и нелепым, каким он всегда его видел и каким всегда будет помнить. Юнги, поглядывая на него, сонно улыбается со своего сиденья и засыпает буквально через пару минут, позволяя в одиночестве попрощаться с оставшимся позади прошлым. И какое-то время Чимин даже пользуется подаренной возможностью и старается любоваться лунным пейзажем за окном под мерное перестукивание колес, но спящая во мраке пустыня его все же пугает, и он поудобнее сворачивается на сиденье, ища, чем бы себя занять. Только когда все газовые светильники в вагоне им пересчитаны, а мягкая обивка подлокотников с полированным деревом подоконника облапаны вдоль и поперек, он со вздохом тянется к «Утреннему вестнику», лежащему на небольшом столике. Щурясь от отвратительно мелкого шрифта, Чимин старательно собирает из букв слова, потихоньку стараясь понять, о чем заумном они говорят, и, к своему удивлению, даже начинает получать от этого интеллектуальное удовольствие. Медленно, строчка за строчкой, он осиливает газету к рассвету и, отложив ее, долго смотрит на то, как рождается новый, незапятнанный никаким горем и болью день. А затем пересаживается к Юнги и осторожно, чтобы не разбудить, кладет ему голову на плечо, улыбаясь тому, как отзывчиво к нему льнут даже сквозь грезы. Чимин засыпает так крепко, как не спал, кажется, никогда в жизни, несмотря на то, что об ограблении в Городе в сегодняшнем «Утреннем вестнике» не было ни единого слова.