this chaos's on the rise

Временами, когда сигарет становилось недостаточно, мы с Вильямом на пару скручивали косяки в школьном туалете. Тогда, помнится, на миг всё становилось немного лучше: проблемы уходили на задний план, и мир светлел на два-три тона. Длилось это чувство недолго, потом тело сковывала легкая дрожь, и начиналась ломка. Но о некоторых вещах забыть было нельзя, даже выкурив с килограмм высокосортной травки; некоторые проблемы настолько глубоко въедались в кожу и кости, что их не выкурить, не вытравить, не пропить. Они были монстрами в темноте, что заставляли меня каждую ночь просыпаться от запаха гари. Я называл их воспоминаниями, и они жили не под кроватью, нет, — они жили в моей голове. ******* Выходные прошли быстро, первая половина новой недели — еще быстрее. Я прогуливал занятия, отдавал последние кроны в магазине на пачку сигарет и всеми силами старался избегать встреч с Итаном. Вильям с головой ушел в собственные проблемы. Его брат, Нико, в понедельник прилетел из Англии на несколько дней. Впервые я встретил Нико Магнуссона, когда мне только исполнилось семнадцать. Я сразу почувствовал в нем что-то неладное. Нико был высок, но всегда легко горбатился при ходьбе, будто что-то давило ему на плечи. Улыбался он скованно, и тогда я часто задумывался, был ли на свете хотя бы один человек, который знал Нико настоящим, — без его фальшивых улыбок, мерзких усмешек и прочей ереси, но скоро понял, что никакого настоящего Нико, о котором я размышлял, не существовало. Старший Магнуссон был сумасшедшим. Людям кажется, что безумца легко вычислить среди толпы, но Нико не выглядел ненормальным: его ботинки всегда оставались начищенными до блеска, а волосы аккуратно уложенными прозрачным гелем, и голос его звучал совершенно обыденно. Единственное, что его могло выдать — это глаза. Всегда искрящиеся от предвкушения, они светились неясным блеском, но мало кто мог этот блеск разглядеть. Я не знал его до аварии, а потому не помнил о нем ничего хорошего. И хоть я и понимал, что Нико не был таковым от рождения, что это жизнь поклацала его, но все равно презирал. Потому что Нико не справился; потому что Нико оказался слабаком. До вторника я почти не появлялся в школе, но среда — обязательный для посещения день. Я не был сумасшедшим, не был таким, как Нико, и полностью отвечал за каждый из совершенных мной поступков, но знающие все равно опасались за мое психическое состояние. Бьориг, наш школьный психолог, поприветствовала меня вежливой улыбкой, когда я оказался у нее в кабинете. — Ты сегодня пришел раньше положенного. Снова, — покачав головой, сказала она. — Другая ученица должна подойти буквально через десять минут, Кристофер. Я поморщился, вспоминая об Эве. Динамо.  — Эва Мун, верно? — уточнил я. — У нее, что, кошка умерла?  — Ага, — рассмеявшись, кивнула женщина. — А тебя поймали с наркотиками, не забыл? Слова Бьориг казались правильными: мы с Эвой вели себя по-детски.  — Так что она здесь забыла? Неожиданно улыбка померкла на губах женщины, будто она вспомнила что-то достаточно неприятное, чтобы вывести ее из колеи.  — Я не буду обсуждать это с тобой, Кристофер, — ее тон был мягок, но как бы говорил, мол, лучше не спорить. — Спроси сам, если так нуждаешься в ответах. В остальном наш разговор протекал обыденно. Чувствовал я себя настолько уютно, насколько вообще можно себя чувствовать в кабинете психолога. К Бьориг впервые я попал в первый же школьный день. Директор решил, что посещение психолога — действо для меня обязательное, Итан его поддержал. Итан вообще поощрял все, что могло поставить меня на путь истинный. П и з д е ц. Первый курс был самым сложным как для меня, так и для Бьориг. Наши встречи проходили всегда одинаково утомительно, и только когда психолог пришла к выводу, что больше не стоит ворошить мне память, мы начали ладить. На протяжении двадцати минут она задавала мне всякие скучные вопросы, типа: «Как прошла неделя, Крис?». Ничего особенного или слишком нервирующего, поэтому к середине второго года обучения в старшей школе я свыкся и перестал ерничать, в том все равно не было никакого смысла. Но стать раскрепощенным, довериться кому-то, кроме самого себя, я так и не смог. Как бы Бьориг не старалась вывести на откровенный разговор, я не имел в запасе достаточно сил и нервов, чтобы его хотя бы начать.  — Как ты чувствуешь себя после того, что случилось? — спросил психолог. Я перевел взгляд на настенные часы, размышляя о том, как скоро мне удастся убраться отсюда, затем ответил:  — Вы о Яне? В воздухе повисло молчание. То, что произошло с Яном, не задевало никаких моих чувств, если они вообще у меня были. Лишь немного пугали кроткие соболезнующие взгляды (как будто смерть парня что-то значила для меня). Да, Ян и в самом деле был одним из наших, но больше нас с ним ничего не связывало. То не моя потеря и не мое горе, я не имел никого права на скорбь, поэтому и не скорбел.  — О нем. — Для меня это ничего не поменяло, —старался правильно подбирать слова я. — Я думала, вы дружили. Разве нет? Я не умел дружить.  — Немного, но он ничего не значил для меня при жизни; было бы смешно начать считать его кем-то большим, чем просто приятелем просто потому, что он умер. В дверь постучали, и в кабинет вошла слегка запыхавшаяся Мун. Выглядела она, как человек, страдающий от бессонницы, и в то же время оставалась невероятно привлекательной. Только, честно признаться, в пятницу она мне нравилась гораздо больше. Особенно, когда стонала мне в рот; особенно, когда нам оставалось совсем чуть-чуть, и мы бы перешли к части «вдвоем. Без одежды. На одной кровати». Динамо, блять. — Разве Крис не должен приходить позже? — обращаясь к Бьориг, спросила она, и я в очередной раз удивился, как такая мягкая на первый взгляд девушка может оказаться такой нахальной, наглой и… На ум мне тогда приходило очень много нехороших слов. Бьориг, вздохнув, бросила на меня отсутствующий взгляд и указала Эве на второй свободный стул рядом со мной. — Ага, я тоже так думала, но, кажется, Крис решил, что волен сам выбирать время наших встреч. Мун аккуратно присела на стул рядом и уткнулась в телефон, пока психолог делала несколько заметок в моей папке, прежде чем отпустить меня. — Ты не ответила на сообщение, Мун, — Расслабившись, напомнил ей я. Она отвернулась от телефона и вопросительно приподняла брови: — То, в котором ты написал, что я динамо, и ты мной жутко расстроен? — будто не веря, уточнила Мун.  — Это правда. Ты поступила отвратительно. Бьориг хмыкнула, все еще уткнувшись носом в свои записи, и Эва закатила глаза. Я заметил на ее ключице уже посиневший небольшой засос и вспомнил, как же это было забавно — целовать Мун.  — На что ты так смотришь? — она прикрыла засос воротом свитера и слегка покраснела. Ну что за дела? Эва Мун умеет краснеть?  — Оцениваю свою работу. Бьориг прыснула со смеху, и Мун покраснела еще больше, только теперь совсем не от стеснения, а от злости.  — Хочешь, чтобы я сказал нашему психологу, что я о тебе думаю? Эва сначала презрительно прищурила глаза, а потом, неожиданно улыбнувшись, легко парировала:  — Хочешь, чтобы я сказала, что думаю я? — Давай же. Чего она могла сказать такого, чтобы вывести меня из колеи?  — Я слышала несколько разговоров в школе, Шистад. О ваших проблемах и их последствиях, — заявила она, заставив меня нахмурить в нерешительности. Говорила ли она о том, о чем я думал? — Может, полиции тоже будет интересно, не считаешь?  — В чем бы ты меня не обвиняла, ты ошибаешься. — Я обвиняю не тебя, Шистад, я обвиняю вас всех в том, что смогли допустить подобное. А потом мы накопали немного больше и… Часы на стене замедлили ход, Бьориг, кажется, перестала дышать. — Теперь ты мне угрожаешь, Мун? — мои слова, наполненные презрением, не заставили ее отступить. Что с этой девушкой было не так? — Может, да, — пожав плечами, задумчиво ответила она. В ее руках завибрировал телефон. — Может, и нет. Так ты считаешь, что мне есть чем? Надо было съебывать отсюда, закинуться в туалете и подумать. Эва Мун решила стать еще большей проблемой и разбить лагерь в моей голове.  — Нет, — поднимаясь со стула, твердо заявил я. — Но мы еще поговорим об этом. Прежде чем уйти, я бросил ей одну из тех фальшивых улыбок, которые раздаривал всем, кому не попади, лишь бы произвести впечатление не-слишком-плохого-парня. Психолог в последний раз кинула взгляд на свои документы, а затем кивнула мне на прощанье. Когда я уходил, Эва не смотрела мне вслед, но я знал, что она думает обо мне. Именно в этот момент я начал осознавать, насколько мы с ней похожи. И это привело меня в бешенство. ******* Мы договорились встретиться ближе к пяти в одном из баров за пределами Драммена — города, находившегося в сорока километрах от Осло. Это расстояние казалось более чем достаточным. Драммен был меньше Осло почти в четыре раза. Разница между ними казалась такой существенной, что даже смешно. Вильям встретил меня на парковке около назначенного места, рассказал все, что знает сам, и мы стали ждать. День медленно подходил к концу, и улицы затерялись в сумраке. Какое-то время я тупо глядел на небо и как совсем отбитый дурак считал звезды. Вильям молчал. Казалось, ему и нечего было сказать, но на самом деле он просто не мог, ему не хватало сил признаться в проблемах даже самому себе, не то что мне. Раньше я много размышлял о нашей дружбе. Мы были готовы шагнуть друг за другом в огонь и воду, но не могли рассказать обо всем дерьме, что творилось в наших жизнях. И не доверие было проблемой, а наша слабость. Я не умел дружить по-настоящему, то было правдой, я и сейчас так считаю. Но Вильям терпел меня, и мне оставалось гадать, как скоро он поймет, что здесь не может быть дружбы до гроба, потому что я не знал, что это значит. Так, в молчании, мы просидели около пятнадцати минут на капоте моей машины. Телефон Магнуссона звякнул, пришло сообщение: пора. И тогда мы двинулись, чтобы встретиться с остальными ребятами. Кровь забурлила в моих венах, и я почувствовал легкую жажду. Она ощущалась на кончиках и костяшках огрубевших пальцев, проходила через все мое тело и заставляла двигаться дальше. Я изнывал, предчувствуя скорую драку. В который раз Эва оказалась совершенно права: смерть Яна — последствие нашего эгоизма и халатности. И это будет преследовать нас всю жизнь.