this chaos's on the rise

Порой научиться дышать заново гораздо легче, чем прощать. И каждое гребанное утро, просыпаясь от ощущения чужих пальцев на своей шее, я убеждалась в этом снова и снова. ******* Подозрения сводили меня с ума: я не знала, во что можно верить, а во что — нет. Да и как я могла оставаться уверенной хоть в чем-то? Когда мама перестала отвечать на мои звонки, отнекиваясь тихим «работа, милая, сама понимаешь», у меня появились сомнения. Опасения усилились после того, как ее командировки начали продлеваться: сначала на неделю, потом — на две. И в тот самый момент, когда мама решила, что начать полностью игнорировать мое существование — отличная идея, я поняла, что беспокоилась не зря. Мою мать даже с большим натягом нельзя было назвать хорошим родителем. Она приезжала домой не чаще двух раз в месяц, никогда не звонила мне вечером, чтобы спросить, как прошел мой день, не целовала в лоб перед сном. Тепла от нее за целую жизнь я получила не больше, чем от проржавевшей батареи в ванной комнате, и все равно слепо верила в то, что она любила меня. Потому что обратное означало бы, что у меня совсем ничего не оставалось. День не задался с самого утра. Будильник прозвенел в восемь тридцать вместо положенных двадцати, бумажный календарь упал со стены и завалился за комод с вещами. Теперь я не знала, как много дней мне оставалось до отъезда; не знала, как долго мне еще придется терпеть холодное солнце Осло и ждать давно заслуженной мной свободы. Но кое-что оставалось неизменным: я продолжала дышать. Нура заехала за мной чуть позже обычного (должно быть, проспала, с кем не бывает). Она не улыбалась, почти не разговаривала. Старый серый свитер мешком висел на ее тонких плечах, из-за его ворота выглядывали острые ключицы, и я в который раз удивилась худобе Нуры. В этот раз было в ней что-то неправильное, совсем для Нуры не типичное. Мы проезжали мимо однотипных домов и скверов, автобусных остановок и магазинов. Солнце светило нам в лицо. Жизнь буквально мелькала у нас перед носом, и стоило только протянуть руку и…, но мы не протягивали. Нура ненавидела, когда кто-то слишком пекся о ее самочувствии, и я долго думала, прежде чем заговорить.  — Тебя вчера не было в школе. Как прошел день? Сатре поежилась, словно от холодного ветра, и крепче вцепилась пальцами в баранку руля, оставляя на ней легкие отметины. — Неплохо. Мои родители приехали на день, чтобы проверить, как я живу.  — И как ты, по их мнению, живешь? — мне нужно было знать; мне нужно было быть уверенной в том, что она держится.  — Не очень, но справляюсь. На самом деле, все прошло хорошо. Честно. Мои родители вели себя… Правильно. Просто я привыкла жить без них, и это… немного выбило меня из колеи. Я прекрасно понимала, о чем толкует Нура. Семья Сатре только на первый взгляд казалась слишком сложной. Мать Нуры забеременела, когда ей только исполнилось шестнадцать лет, она не знала, что значит быть родителем, и не умела заботиться о ком-то, кроме самой себя, поэтому отдала ребенка на воспитание бабушке. Нельзя было сказать, что мать с отцом не любили Нуру. Нет, они просто потеряли много времени, а когда поняли это, стало уже слишком поздно. Нура выросла и больше не нуждалась в их заботе.  — Когда-нибудь тебе придется попробовать дать им шанс, они очень сильно хотят этого.  — Может быть. Вся школа стояла на ушах. Вчера Пенетраторы и Якузы снова устроили потасовку за пределами города, и сегодня утром пару человек нашли себя в больнице с несколькими переломами и кровотечениями. Еще бы. За завтраком Вильде только об этом и верещала. Считать ее совершенно помешанной вошло у меня в привычку. Мне хотелось закрыть уши руками и закричать. Сколько можно? Она с радостью была готова предложить свою жалость парням, которые того не заслужили. Пенетраторы сами были виноваты во всех своих проблемах, и если Вильде этого не понимала, я не знала, чем ей помочь. Нура весь день провела даже без тени улыбки на лице. Самое интересное началось после третьей пары. Следующим должна была быть тригонометрия — единственный урок, на котором мне приходилось выживать в одиночку: без Нуры или Саны. Тут наши расписания конкретно не совпадали. Когда я шла по коридору, кто-то совершенно неожиданным и нахальным образом схватил меня за руку и затащил в ближайший к нам кабинет, накрепко закрыв за нами дверь. Крис Шистад выглядел отвратительно. Его правый глаз слегка разбух и стал похож на надувной шарик, бонусом к этому были ярко-малиновые кровоподтеки и небольшой синяк на носу. Легкая царапина начиналась у переносицы и шла почти до конца лба, края ее были рваными, но, кажется, Крис не посчитал нужным наложить швы. Губы разбиты. Черт. Я поморщилась, глядя на него, но жалеть не стала: кроме самого Шистада, во всем этом никто не виноват. И все равно сердце болезненно екнуло пару раз, прежде чем мне удалось осмыслить, какого черта здесь происходит. Крис запер нас в кабинете биологии, и от этого стало слегка не по себе. Почему, черт побери, именно здесь? В школе херова туча других аудиторий!  — Какого ты творишь? — злобно нахмурившись, спросила я. Криса это явно позабавило. Он сел на край ближайшей парты и бросил ключ от кабинета себе в карман. Откуда он у него вообще?  — Не знаю, какую игру ты ведешь, Эва, но она порядком мне надоела. Он сделал два больших шага в мою сторону, и я попятилась к стене. Крис, побитый, как последнее животное, все еще оставался настолько опасным, насколько не мог быть ни один парень его возраста. Что-то в нем меня пугало, что-то притягивало, и я не решалась признать, чего именно мне на тот момент хотелось больше, — ударить его или поцеловать. Проклятье.  — Нет никакой игры, Шистад. Он облокотился на стену рядом со мной, и неожиданно пряный запах лаванды и мяты ударил мне в нос. Все это напомнило мне день, что мы провели вместе на прошлой вечеринке. Когда Крис стоял слишком близко, мысли в моей голове начинали путаться.  — В первый раз мы встретились в прошлом году, — заговорил он, и я вздрогнула. — Я так сильно напился, а ты среди всей этой сумасшедшей толпы была единственной, кто и в самом деле умел танцевать. Это сложно забыть. Стены кабинета давили на меня, и в какой-то момент воздуха просто стало недостаточно для того, чтобы продолжать дышать.  — Я не помню этого, — ложь давалась мне легко.  — Потом ты облила меня дерьмом в школьной столовке и не стала дожидаться, не стала, Мун, — его лицо находилось в сантиметрах от моего. — Ты прямо сказала, что я недостаточно хорош для тебя. А что дальше, Мун? Опять по кругу? Он не лгал, не приукрашивал, каждое слово, сказанное им тогда, было справедливым. Крис был прав во многом, но только в одном чертовски, господи, чертовски ошибался: я не играла. — Это и есть твой план: ебать мне мозги, посылать нахуй, а потом лезть в мою постель, чтобы начать по новой? Мне хотелось рассмеяться. Аккуратно, так, чтобы он не успел отодвинуться или отвернуться, я наклонилась чуть ближе и коснулась губами мочки его уха:  — Шистад, если бы я хотела забраться тебе в голову, я нашла бы способ гораздо проще и быстрее. Ты бы сошел с ума.  — Думаешь, меня просто вывести из себя, Мун? И тогда, прежде чем он успел бы сделать еще хоть что-нибудь, я потянулась к его губам. Крис отвечал охотно. Его язык быстро прошелся по моей щеке, уголку губ, зубам. Дыхание его было частым, и я чувствовала, как он улыбался, но не знала, что могла значить его улыбка. Шистад — сложный человек. Первое впечатление оказалось обманчивым: за клеймом «бэдбоя» прятался мальчик, потерявшийся среди собственных демонов. Целоваться с ним, должна признать, одно удовольствие. Коленки подгибались, и пальцы охватывала приятная дрожь.  — Даже проще, чем ты думаешь, — ухмыльнулась я, ловким движением вынув ключ из его кармана, и Шистад позволил мне это. Я уходила, не оглядываясь. Крис не останавливал. Нам нравилось быть вместе, но, между тем, мы продолжали оставаться такими, какие мы есть: холодными и задыхающимися под тяжестью наших тайн.  — Не пытайся лезть в это дерьмо, Мун. Потом не вылезешь, — лишь бросил он мне на последок. Оставалось вопросом, что именно он тогда имел ввиду: войну, разворачивающуюся прямо на улицах Осло, или самого себя? Потому что и в том, и в другом я уже была слишком глубоко. ******* — Эва, мне так жаль, правда, — говорила она, и голос ее надломился. Я с силой сжала трубку в руке. — Прости меня. Все начиналось заново, бесконечный круг из просьб, оправданий и обещаний. Спрашивается, зачем давать обещание, если не можешь его выполнить? Я не понимала. Не понимала я и того, как легко матери удавалось разжалобить меня, заставить почувствовать себя виноватой даже в том, к чему я не имела никакого отношения. Последние несколько недель я отчаянно нуждалась в ней, готова была душу продать за один единственный шанс услышать ее голос на каких-то пару минут, а сейчас мне хотелось лишь покоя и ничего больше.  — Ты знаешь, как это тяжело, ты взрослая, ты должна понимать, — я услышала ее тяжелый вздох и поняла, что она перестала плакать. — Знаю, что нужна тебе. — Не думаю, что ты понимаешь, мам, — в конце концов, позволила себе выговориться я, и мама на том конце трубки замолчала. — Ты снова бросила меня, оставила одну. — Эва… — Но я больше не ребенок, понимаешь? Мне к черту не сдались твои слащавые оправдания и слезы, все, что я от тебя слышу — ложь. Ты кормишь меня ею, заставляешь надеяться и верить, но у меня больше не осталось на это сил. Я устала понимать, что как бы сильно я ни хотела этого, ты не приедешь, мам. Потому что ты никогда не приезжаешь, когда нужна. Совсем ненадолго между нами повисло молчание. В глубине души я понимала, что поступила жестоко, вот так вывалив на нее все, что думаю о ней, но и я тоже умела искать себе оправдания. За долгие месяцы мне впервые полегчало. Возможно, мне стоило сделать это раньше, просто взять и выкинуть из сердца все то, что заставляло его болеть. Когда боли не стало, само сердце покорежило: без нее в нем совсем ничего не осталось. Потому что, получалось, совсем никто меня не любил. — Я скоро буду дома, Эва. Мы скоро будем дома, милая. — Мы? — удивленно переспросила я, и ноги внезапно отяжелели. — Риг рядом, мы сошлись снова, котенок. Невидимые руки снова оказались на моем горле, и я начала задыхаться. «Я называл их воспоминаниями. И они жили не под кроватью, нет, — они жили в моей голове.»