Лик под маской

      Годовалый малыш безмятежно спал в своей старенькой, буквально разваливающейся деревянной кроватке. Он выглядел настолько… обыкновенным, но от него исходила такая мощь, что сам факт этого казался необычным, исключая возможность того, что над наблюдателем провернули злую шутку, и весь фон вокруг мальчика — дело рук его «защитников». Однако стоило мальчику открыть глазки, все ещё подернутые пеленой сладкого сна, как все вставало на свои места. Они были нечеловечески, неестественно яркими. Полыхнув золотом, они вновь стали всем знакомого болотно-зеленого цвета, а волосы, имевшие до этого момента серебристый отблеск, вернули обычный чёрный оттенок. Сокрытие сущности стоило Харальду немалых сил, однако было необходимо спрятать своё иномирное происхождение.

***

Четыре года спустя       — Вставай, дрянной мальчишка! — очень громко, быстро и дробно, будто автоматной очередью, тарабанила в хлипкую дверцу чулана под лестницей, где жил её пятилетний племянник, высокая худая женщина с вытянутым, практически лошадиным лицом. Нет, с внешностью от рождения ей, можно сказать, повезло, а вот со сложившейся жизнью, в которой присутствовали опостылевшие, постоянно действующие на нервы и раскормленные до размеров упитанных моржей мужа и сына, не очень. Если бы не вечно презрительно прищуренные глаза, постоянно недовольно поджатые губы, вытягивающиеся в тонкую жёсткую полоску, и годы, которые серьёзно потрепали старшую из сестёр Эванс, то её, пожалуй, можно было бы даже назвать симпатичной, если не красивой. Однако она выглядела так, что отталкивала от себя любых доброжелательно настроенных людей, всем своим существом крича: «Я нормальная! Моя семья нормальная! И мне противно находится рядом со всем странным и непонятным!» Пусть эти мысли и были столь же наивны и просты, как дважды два равно четыре, но они отчетливо читались на её лице, что вовсе не добавляло Очарования в облик и так выглядящей не лучшим образом женщины.       По другую сторону двери сидел на жёсткой кушетке, долгие четыре года служившей ему кроватью, мальчик на вид лет трех, с болезненно худым телосложением, что куда справедливей было бы назвать теловычитанием, с торчащими косточками, трогательными хрупкими ключицами, одна из которых лишь недавно срослась после серьёзного перелома, из-за которого на коже остался неровный белесый шрам, в нелепых круглых очках-велосипедах и с полнейшим хаосом, который вполне можно было бы охарактеризовать, как «воронье гнездо», на голове. Если сильно не приглядываться, то родства между ним и женщиной, являющейся его тётей, даже не заметишь.       Петуния Дурсль, заранее зная, что мальчик уже проснулся, но не сумев удержать в себе желание сделать какую-нибудь гадость, ещё раз постучала по двери, да посильнее, так, чтобы с потолка на мальчика свалилось несколько его «соседей»-пауков, и прошла на кухню, бормоча себе под нос нечто невнятное о неблагодарных нахлебниках, сидящих у неё и её семьи на шее и никаким образом не отплачивающих за её неизмеримую доброту и милосердие. Она и впрямь так думала, не считая всю работу по дому, от мытья посуды до работы в саду, платой за проживание в этом доме. Скорее это причислялось ею к обязанностям малыша. То, что маленький мальчик ни ей, ни её мужу или сыну, ни кому-либо ещё другому, ничего не должен, не бралось Петуньей Дурсль, в девичестве Эванс, в расчёт.       В то же время за плечами ребёнка тому, кто знал, на что смотреть, можно было увидеть полупрозрачную фигуру этого самого мальчика, но выглядел он по-другому. Это было существо, назвать его человеком было бы некоторым образом неправдой, семи-восьми лет, почти на полторы головы выше и значительно мощнее своего захиревшего и болезненного прототипа. Длинные, достигающие лопаток, чёрные волосы, собранные в высокий хвост и обернутые такой же смоляно-чёрной прядью. Их цвет, как и оттенок глаз, виднелся даже в нематериальной фигуре, отчётливо угадываясь. Яркие зелёные глаза, в которых нельзя было прочитать абсолютно ничего, смотрели пусто и безжизненно, а это впечатление усиливала неполная передача цветов и оттенков облика сущности. Всё же спрятать её у Харальда до конца не получалась, сколько бы он ни старался — природа была сильна, её не обманешь, и всё, что ему оставалось — смириться с этим фактом и скрыть её на самом видном месте. Около себя.       Юный Гарри Поттер, а именно так звали этого мальчика в очередной развилке событий, на этот раз очень даже близкой к оригиналу, но примерно на три тысячелетия позже, с тяжёлым вздохом поднялся со своего спального места и прошёл на кухню, становясь у плиты.       Проверив, не видит ли его кто-нибудь, а убедившись в этом — позволив себе на долю секунды расслабиться, он пустил в глаза сдерживаемый холод, а на губах его зазмеилась хитрая и не предвещающая ничего хорошего усмешка. Мальчик прошептал:       — Скоро, совсем скоро… Мы снова встретимся, любовь моя.       Несмотря на возраст, произнося эти слова так, чтобы никто не услышал даже случайно, он не выглядел комично и не вызвал бы даже тени усмешки. Невольно у наблюдателя, если бы таковой был, появилось бы ощущение опаски.       А потом все исчезло, будто ничего и не было. Харальд вернул себе контроль, стирая с лица мрачноватое торжество, и снова становясь забитым маленьким мальчиком. Но мысли… О, мысли изменить он был не в силах. Зато спрятать их от посторонних — вполне. Не зря в одной из жизней его именовали Ричардом Праймом и называли родителем ментальных наук. Ох, не зря! А его враги в этой жизни… О, они поплатятся! Ведь на стороне его была сама богиня потустороннего мира, Морриган, называемая людьми Смертью, вместе со своими сёстрами, Жизнью и Судьбой. Да, Фелита решила развлечься за его счёт, но она и дала ему шанс быть со своей избранницей вечно, и слово, что обеспечит это. А Ева пообещала исполнить это, дав сестре возможность сдержать клятву.