Ты и город твой

***

Кацуки закончил все свои дела гораздо раньше, чем планировал. На сегодняшней тренировке элементы давались легко и с запасом, словно в теле обнаружились дополнительные пружинки, прыжки докручивались, свежие эскизы костюма к новому сезону наконец-то радовали непередаваемо. Хотелось делиться отличным настроением со всем миром или хотя бы с самой важной его частью. Забросив домой спортивную сумку, он придирчиво выбрал рубашку, намереваясь завлечь эту самую важную часть мира в ресторан. Они уже недели две никуда не выбирались, предпочитая проводить уютные вечера дома. Почему бы сегодня слегка не покутить? В людных местах Виктора часто узнавали, зачарованно таращились или подходили за автографом, просили сфотографироваться. Юри это скорее нравилось, даже когда кто-нибудь совал в руки телефон с просьбой запечатлеть себя с его Витей, или когда хихикающие девчонки висли у того на локте, пытаясь приобнять, даже когда пробовали незаметно всучить номер телефона записочками. Юри гордился. Любовался со спокойным осознанием, что этот удивительный мужчина, которого так хотят все эти люди, принадлежит только ему. Что только он видит блестящего Виктора Никифорова томно-сонным и лохматым с утра, знает, что дома тот громко прихлебывает чай, забывает закручивать колпачок зубной пасты и начинает тихонько храпеть, если долго спит на спине. Знает, как он стонет, какой на ощупь и на вкус, о том, что светлые волоски на его руках начинают топорщиться дыбом до крупных мурашек, если легонько пососать мочку уха. Ревность была незнакома Кацуки в принципе, ему казалось, что это надуманное книжное понятие в реальной жизни не может существовать в доверительных и крепких отношениях. Он верил, был любим и совершенно спокоен. На метро Юри добрался до места, которое отнимало почти все свободное время Никифорова. Даже к нему он не испытывал ревности, только чистую радость от возможности видеть, как счастлив там Витя, слушать с каким азартом он рассказывает о планах и новых идеях. Нет ничего прекраснее человека влюбленного в свое дело. Сам каток сегодня не работал, Кацуки лишь мельком заглянул через толстое стекло, убедившись, что Виктора там нет — была у того привычка нарезать круги по темному льду, когда думал о чем-то важном, — и прошел по знакомому коридору. Кивнул уборщице, отметив новые стенды и плакаты под стеклом. Подойдя к угловой комнате, которую Витя гордо именовал своим кабинетом, замешкался, услышав чужой голос. Звук падающего стула кольнул тревогой и Юри резко дернул ручку, входя без стука. Замер на пороге. Витя прижимался к столу, красный, всклоченный, пиджак на стуле, рубашка в полном беспорядке, будто ее от души трепали. В коротком шаге от него вполоборота стоял незнакомый мужчина. Юри оценил обстановку разом, то как они оба тяжело дышали, задвинутые наглухо жалюзи, два бокала с янтарной жидкостью на краю стола, разбитую вазу у окна, которую наверняка смахнули, даже не заметив в пылу страсти. — Юра… — Виктор заморгал как-то потерянно и перевел взгляд на воровато озирающегося мужчину: — Уходите. Тот дернулся, пытаясь как-то криво прикрыть лицо, и почти выбежал из кабинета, задев Кацуки плечом. Смуглый жгучий брюнет лет сорока пяти, с легкой проседью на висках, чем-то смутно знакомый. Попытка глотнуть воздуха особым успехом не увенчалась, Юри даже моргнуть боялся, понимая, что любое движение выведет его из блаженного ступора и уронит во что-то такое, чего раньше с ним просто не случалось. Это пугало. Но он не выдержал — отмер, глубоко вздохнув, и это оказалось еще хуже, чем он предполагал. Не сломаны кости, нет внутреннего кровотечения и разрывов, почему же так больно? Хотелось трусливо зажмурить глаза. Отвернуться. Убежать и запереться в туалете, плакать от обиды. Бить кого-нибудь, что-нибудь или себя головой в стену, только чтобы перестать все это чувствовать. В голове слайдами менялись картинки одна грязнее другой: его Витя, извивающийся под этим мужиком, подающийся навстречу, прикрывающий глаза от удовольствия, чужие широкие ладони на его бедрах. Злость. Юри и не знал, что в нем может быть ее столько. Слепящей, стелющей глаза и рассудок, будто она дремала где-то глубоко за ненадобностью, а теперь лилась чистым потоком, пытаясь защитить его же. Злость лучше, чем боль. — Юра, послушай… — Отвали от меня! Юри оттолкнул подошедшего Виктора так, что того откинуло назад на два широких шага. Никифоров попятился обратно к стене и замер, видя, что его близость только делает хуже. Голос его был ровным и спокойным, таким говорят с рычащими псами на улице или с истерящими детьми. Это бесило тоже. — Я честно не знаю, как это выглядело со стороны, но… Было похоже, что мы оба получаем удовольствие? — Было похоже, что ты ему уже дал пару раз и нацеливаешься на третий, — Юри не понимал, что несет на волнах незнакомого мерзкого чувства, которое скользким комом ворочалось где-то в животе. Хотелось обидеть, сделать больно рикошетом. Его повело к Виктору навалившейся темной волной агрессии, да так, что пришлось усилием оставшейся воли останавливать себя в шаге, опасаясь сделать что-то, чего уже не исправишь: — Эта твоя коллега-фигуристочка, блондинка, которая висит на тебе при каждой встрече. Как переберет на любой вечеринке, так сразу и начинает мне по ушам ездить и жалеть. Типа, как же я с тобой живу, ты же… как это ваше слово… «шлюхастый». Синие родные глаза напротив потемнели, становясь каким-то стеклянными, незнакомыми. Юри пытался заткнуться, остановить поток слов, но что-то изнутри словно владело его телом, дергало за нитки, как марионетку, подталкивало: — Тебя, мол, в юности Яков из чьих только номеров ни вытаскивал, скандалов опасаясь. Утрясал все. Я раньше думал, она завидует просто, бесится, вот и наговаривает, а ты… ты и есть… Виктор сжал кулак, нервно дернув уголком рта, словно пытаясь что-то сказать. «Ударит сейчас», — подумал Юри. Удивляло только то, что он был этому рад, потому что больше всего в данную минуту хотелось ударить себя самому. Отрезвить. Но Витя, вдруг, выдохнул тяжело, расслабляясь, и привалился спиной к стене, невесело улыбаясь в потолок. — Так вот кто эти сплетни распускал столько лет. А я-то гадал. Давящая злоба отступала медленно, постепенно, будто выплеснув свой нехитрый запас до дна, оставляя вместо себя сосущую пустоту и усталость, ресницы стали мокрыми, горло перехватило. Юри и так-то во все это не верил, но ведь было что-то сейчас, здесь. Вон, какой румянец лихорадочный и волосы растрепаны. Руки потянулись, сгребая за воротник: — Ты мой. Мой! Понял? — Тише. — Виктор аккуратно разжал его сведенные судорогой пальцы: — Твой. Понял, отпусти. Не спал я с ним. Можешь мне верить, можешь — нет, но никогда не смотри на меня так больше, я такого не заслужил. Юри опустил глаза, не в силах выдержать прямой взгляд. Стало стыдно, но почему — непонятно, будто его самого застукали в компрометирующей ситуации. Хотелось домой, побыть одному, попытаться распутать этот клубок из доброго десятка противоположных эмоций, но руки Виктора держали его запястья, а тихий голос не давал сдвинуться с места. — Юр, я всю свою жизнь посвятил фигурному катанию, почти ночевал на катке. Те награды, которые я брал, стоили мне всего свободного времени, которое обычно люди тратят на нормальную жизнь. У меня медали, вместо воспоминаний, тысячи знакомых, но ни одного закадычного друга, я никогда не состоял в продолжительных отношениях, я лишился девственности в шестнадцать очень неудачно и потом лет до двадцати вообще от близости шарахался. И влюблялся-то всего пару раз, мне некогда было, понимаешь? Даже если и было несколько сомнительных случаев с моим участием, это было давно, и они не имеют к тебе никакого отношения. Мы вместе сейчас, а я умею ценить настоящее и серьезное. Ты безмерно важная часть меня, моей жизни, я бы всем этим не рискнул. Ни за что. Хотелось верить. Хотелось упасть, только нужно было решить: вперед или назад. Юри был уверен, что Виктор отпустит его руки, стоит сделать шаг к двери, а тот говорил уже почти шепотом, словно боялся последующей паузы. — Не смей во мне сомневаться. Только не ты. С тех пор как я приехал в Хасецу, у меня никого больше не было, я даже не думал больше ни о ком, ты все мои мысли захватил полностью, и как ученик, и как личное вдохновение, и как мужчина. Я публичный человек, Юра, у меня много фанатов и не все здоровы на голову, могут происходить всякие неприятности и недопонимания, но ты должен мне доверять, иначе к чему это все. Ты мне веришь? Скажи. Веришь? Юри замешкался на секунду, покачнулся, и упал вперед, в руки. Ткнулся в шею и кивнул, не смотря на еле заметный тонкий запах чужого одеколона: — Да. Это же Витя, в конце концов. Его Витя. Если не ему верить, то кому вообще? И тут Кацуки вскинулся в неприятном озарении: — Постой, это ж генеральный директор концерна «Аматей» был? — Ага, один из главных моих спонсоров. Видимо, мной хотели пополнить коллекцию, рассчитывая, что за лакомый кусок финансовой поддержки я дам без вопросов. Юри с остекленевшим взглядом развернулся на месте, устремляясь к двери, но его поймали, дернув за шиворот: — Куда?! — Я его убью. Машину поцарапаю. Хоть что-нибудь… — Молодец, — похвалил с сарказмом Виктор: — Очень здравое решение, а я буду носить тебе апельсины в тюрьму. — Ну, нельзя же так это оставлять! Он тебе теперь проблем устроит, он же в депутаты метит. Юри вернули на место, в законные успокаивающие объятия, и замок из пальцев на спине окончательно отрезал пути к разворачиванию военных действий во имя мести и справедливости. — Именно поэтому и не устроит. У меня камера в кабинете и задокументированная попытка изнасилования. — Почему ты мне сразу просто не сказал? — Удивился Юри, недоумевая, ведь весь этот конфликт можно было утрясти за секунду, пленкой. — Потому что не хочу оправдываться и доказывать, подключая вещдоки как в суде. Я хочу, чтобы ты мне просто доверял. От этих слов накрыло такой щемящей нежностью и желанием защищать, что Юри вцепился в и без того помятую рубашку, ужасаясь, что все это время думал только о себе и своем задетом самолюбии. А что было бы, если б сегодня не вышло освободиться раньше? — Витя, ты в порядке? — Я не пытаюсь рисоваться, но ко мне пристают далеко не в первый раз. Я большой мальчик, знаю как с этим справляться и постоять за себя могу тоже. Не переживай. Он расставил ноги шире, чуть съезжая по стене, и положил свою голову Юри на плечо, прижимая к себе теснее, вслушиваясь в шепот: — Простишь меня? Пожалуйста. — Так ведь и не за что. Я сейчас пытался представить, как бы сам поступил на твоем месте, если бы увидел тебя с кем-то, и не смог. Наверное, ни одному человеку не дано знать, как он поступит в той или иной ситуации, пока она действительно ни случится. Мы можем лишь наивно что-то предполагать. Надеюсь, я вообще никогда этого не узнаю. Юри потянул его ниже, опускаясь на пол, и сел верхом. Вжикнул молнией и обхватил Виктора полами своей толстовки, пряча от мира в импровизированном шалаше как самое большое сокровище. — Не узнаешь. Обещаю. Через минуту в дверь небрежно стукнули, и в кабинет заглянула уборщица. Никифоров даже не дернулся, высунулся из темной теплой вселенной толстовки, поправив челку, и невозмутимо кивнул: — Аа… Зинаида Матвеевна, у меня сегодня убираться не нужно, я сам, спасибо. Вы не ставьте, пожалуйста, главный вход на сигнализацию, закройте просто, я задержусь. — Хорошо, Виктор Андреевич. Приятного вечера. — И вам того же. Кацуки подумалось, что эта самая Матвеевна явно задержится на этой работе в будущем, еще и с премиальными за непробиваемость и отсутствие любопытства. Редкие качества. — Хочешь, пойдем покатаемся вдвоем? Виктор улыбнулся так безмятежно, словно и не было последнего часа в его жизни. Юри всегда это в нем поражало — умение не зацикливаться на плохом, идти дальше. — Чуть позже, ладно? Юри ясно понял, что этот вечер не должен запомниться Вите попыткой насилия и ужасными словами сгоряча, и в его силах сделать все, чтобы он запомнил другое и забыть никогда больше не смог. Прямо тут, на полу, под его руками, пальцами, губами, и пускай это останется на пленке, будет что пересмотреть вместе лет через двадцать, дивясь какими молодыми и глупыми они были. И, черт, какими же гибкими.