***
До конца лета оставалось всего пару недель. Улицы покрывались желтовато-красными и медно-бурыми оттенками, предшествующими ранней осени; с деревьев потихоньку опадали листья, кружась в минорном, последнем вальсе. У Юрия осень ассоциировалась с чем-то законченным, плачевным, похоронным (может, потому, что мать скончалась в октябре). Во время проливных дождей, листопадов и холодных, сухих ветров, обветривающих губы, ему хотелось сидеть дома и не высовываться на улицу, но школа и ежедневные тренировки не позволяли ему этого делать. Осень являлась для него напряжённым временем года, и даже не из-за закончившихся каникул, а из-за желания побыть в одиночестве и поразмышлять о своём. Впрочем, типичная подростковая черта, этим он не отличался от других ребят. В прошлом году это время он пережил в разъездах с Бекой, они путешествовали по Казахстану и Киргизии, Алтын показывал ему высокие Тянь-Шанские горы, от которых захватывало дух и замирала душа. Сейчас же «великий и верный друг», как думал раньше про него Юрий, отказывался идти на контакт с Юрием и полностью игнорировал все его попытки списаться в Инстаграме. На носу был день рождения Минами, и все активно готовились к нему: добродушные старички Кацуки паковали подарки, убирались в онсене и хлопотали на кухне; Минако при поддержке Николая и Пхичита (по большей степени, его поддержка заключалась в фотографировании милых вещиц) украсили онсен самодельными гирляндами, огненно-рыжими фонариками и подсолнухами; Виктор с Юри привезли нечто скребущееся в подарочной коробке, но никому ничего не сказали. На празднике собрались ближайшие и верные фанаты Кэндзиро, его родители и тренер Канако. Юрий терпеть не мог всю эту суматоху, недюжинную толкучку и отсутствие личного пространства, потому лежал в своей комнате и слушал шум снизу, изредка доносящиеся обрывки разговоров и взрывы смеха. В голове крутились обрывки воспоминаний о путешествиях с Отабеком — это как старая киноплёнка, которую ты достал уже в новой жизни и решил поностальгировать, только от ностальгии этой становилось нестерпимо больно и обидно. Каждый кадр, как золотой грамм опиума, доставлял упоительное, мрачное и болезненное удовлетворение. Плисецкий любил представлять картины прошлого в самом трагичном их плане и иногда даже развивал события, вклинивал их в будущее, забываясь в беспокойных мечтах. Иронично, что он больше всего любил это делать по праздникам. Вместе с тоскливыми воспоминаниями пришла мысль о том, что телефон так и не нашёлся, и пришлось купить новый Сяоми, намного круче и мощнее старенького Гэлакси, но совершенно чужой, непривычный, неродной. Юрию даже не хотелось пользоваться этим телефоном, и он практически забросил Инстаграм и Твиттер («Всё равно журналисты и спонсоры всё вынюхают и разбазарят сами», — считал он). Минами сочувствовал ему, а потом взял и притащил точно такой же, золотисто-бежевый, с цветным индикатором и милыми котиками на заставке. — У меня теперь тоже Сяо будет! — бодро сказал тогда японец. — Может, тебе не будет так грустно теперь, Юрий-кун. Это преувеличенное внимание к его персоне… Юрий искренне не понимал, зачем Кэндзиро так поступает, к чему все эти ночные прогулки, разъезды по японским деревушкам и совместные тренировки. Вначале он наотрез отказывался выходить за порог онсена без Юри, но потом привязался к Юрию и начал «мучать» его. Больше всего Плисецкого раздражало то, что дедушка считал Минами его другом. К чему такие выводы? Его друг Отабек — и точка! Отабек, Пашка… Они казались ему настолько далёкими, что Юрий начал забывать их внешний облик. Он сравнивал своё прошлое с разбитой вазой, ранее наполненной водой и растениями (кактусами или цветами — неясно), и сейчас эта вода, олицетворяющая его воспоминания, мысли, кадровую плёнку жизни была расплёскана по полу и размазана по кафельной плите («Прям как в душе, когда моешься», — подумал он и хмыкнул). А цветы… другие ли растения… может, даже веточки вербы или мимозы были расшвыряны по всему помещению, по всем закоулкам его мозга и души. Только сейчас он осознал, насколько больно посуде, когда она разбивается на сотни осколков. Вдруг ему вспомнилась та ваза с подсолнухами в кондитерской, которую он разбил, уронив на пол. «Ты не виноват в том, что она свалилась!» — кричало сознание Плисецкого, но сам он в это не верил. Он представил валяющиеся по полу осколки. Минами не сказал ему, что случилось с осколками в дальнейшем, но, если это была действительно важная ваза, то его бабушка не оставила бы их на помойке. Плисецкий всегда так делал с дорогими ему повреждёнными вещами, ведь старый нерабочий джойстик от легендарного Денди он не стал выкидывать. Накинув на себя чёрную кожанку, он махом спустился вниз, тут же оказавшись в гуще приехавших журналистов и вспышек камер. — Осадите, не до вас! — гаркнул он, отодвигая камеры рукой. — Юрио? — Виктор удивлённо высунулся из гостиной, дожёвывая любимый кацудон. — Ты куда? Вопросы остались не отвеченными, а Юрий распахнул двери и скрылся в уличной суматохе дня.***
— Алло, дедуль? Да не беспокойся, я почти у онсена! Да-да, ща буду, только не волнуйся, пжалста, — Юрий сбросил вызов и вернул телефон в карман. В руках у него болтался большой подарочный пакет, позвякивающий при соприкосновении с телом. Он с опаской поглядывал на содержимое пакета, из которого торчали молочно-жёлтые подсолнухи, нежные, миниатюрные и миловидные. «Девушке берёте?» — спросила продавщица цветов, когда он стоял в цветочном, и улыбнулась. Юрий ответил, что по-японски «ни черта» не понимает, хотя уже немного понимал. Пока он мотался по Хасецу, город погрузился в лилейно-рыжие сумерки, постепенно накрывая тенью каждый квартал. Из-за огромной очереди и толкучки ему удалось добраться «от одной жёпы до другой» лишь в десятом часу вечера, когда начало темнеть на улице, а бледноликая луна медленно заменяла на посту уставшее солнце. В одиннадцатом часу по онсену разносился симфонический храп гостей с хозяевами, не спал лишь Николай, беспокойно глядя то на часы, то на вход, да Мари, которая сидела на балконе и курила в ожидании ночных проезжих. — Дедуля, как ты думаешь, Бека ответит мне? — спросил Плисецкий, когда вернулся в отель. — Чую, у него чё-то гиперважное без меня приключилось, только он не хочет со мной этим поделиться. — Знаешь, Юрочка, может, оно и к лучшему… Ты здесь друга встретил, да Витя с Пашей чем тебе не друзья? – Эх, дед, да что ты понимаешь? Не то они! Я ведь всё равно найду его и выясню причины этих никчёмных пряток, — вздохнул Юрий; эта неопределённость, словно вяжущая ягода во рту, сковывала все движения и мучила сладким привкусом надежды, что сейчас всё закончится, но почему-то не заканчивалось. — Утро вечера мудренее, Юрочка. Бог знает, может, здесь новых друзей отыщешь. Юрий пожал плечами, а в мыслях его вновь возникли те валяющиеся по полу подсолнухи вперемешку с осколками золотистой вазы. Ему удалось достать похожую посудину для Кэндзиро, наклёпать в ближайшем цветочном декоративных подсолнухов и завернуть это всё в подарочный пакет. По сути, глупый подарок, ведь бывают намного лучше, например, новые профессиональные коньки или стафф с Юри, но в этот подарок Юрий вложил часть своей души — и неважно, осознанно или нет. Если бы осколки не оказались на мусорной свалке, то он бы взялся их склеивать: терпеливо, по кусочкам, аккуратно, чтобы ваза потом не разбилась вновь. Эти мысли навязчиво лезли ему в голову, раздражали своим присутствием и заставляли чувствовать себя неловко: почему он вообще решил сделать ему подарок? Ах да, пусть станет компенсацией за помощь! День рождения оставил Минами незабываемые впечатления, море радостных эмоций и целый шквал интересных подарков, среди которых был и долгожданный котёнок. То скребущееся существо в коробке, которую принесли Виктор с Юри за день до начала торжества, оказалось маленьким длиннолапым абиссинцем. Его бездонные золотисто-карие глаза воинственно таращились на нового хозяина, а тот, в свою очередь, восторженно таращился на котёнка. С этой иронии Плисецкий даже посмеялся: похоже, Виктор с Юри попали прямо в точку с подарком, купив этому живчику-японцу настоящего кошачьего соулмейта! Сам он уже порядочно соскучился по ленивому маскараду* Поте и поскорее хотел его потискать, вместо того чтобы постоянно уворачиваться от слюнявого языка Маккачина. Лето подходило к концу, рыже-бурых листочков становилось всё больше и больше, а цветы потихоньку вяли, сменяясь не очень щедрыми дикими плодами. Всё чаще теперь в Хасецу приходили дожди, растягиваясь, порой, на несколько дней. Пхичит уехал сразу после праздника Минами, так как он всегда начинал тренировки раньше (хотя, по большей степени, это была летняя прокрастинация*). Виктор с Юри решили остаться в Хасецу, потому что душа Никифорова теперь обитала здесь и ни на секунду не желала расставаться с потрясающими японскими рассветами и морскими приливами. А ещё с Юри Кацуки и его добродушной семейкой. В первое время Юрий ревновал его, но позднее забил на это: пришлось понять, что Виктор, как тренер, не принадлежит ему. Сейчас Юрий стоял на мостовой, в нескольких десятках метров от онсена, опёршись о перила и тоскливо свесив руки через них. В одной руке он крепко сжимал свой недавно купленный смартфон, а в другой — билет на самолёт «Хасецу — Екатеринбург — Москва» с пересадкой. Кровавый закат угрюмо освещал тихо плещущиеся морские волны, чем-то напоминающие дедушкин вишнёвый компот. Это было смешно до боли, но ему совсем не хотелось уезжать, совсем не хотелось вступать на тропу взрослой жизни в колледже и новых проблем с учёбой, совсем не хотелось вспоминать о… — Отабек, — тихо произнёс Плисецкий, думая, будто Алтын его услышит, — хочешь ты этого или нет, нам с тобой придётся поговорить. Он вздохнул, вяло поднявшись с перил, и взглянул на багряное зарево, а затем на телефон в своих руках. Лента в Инстаграмме давно не обновлялась, и всё лето Плисецкий всячески избегал журналистов — он терпеть их не мог, но стоило хоть что-то запостить, чтобы напомнить о себе и как-то начать сезон для ожидающей фанатской секты. Юрий включил камеру и направил её на морскую гладь, пару раз чикнув кнопкой. Пейзаж был отправлен в сеть с подписью «Погнали во взрослую жизнь, чё». Никаких хештегов он не поставил, да и почувствовал, что это не имеет смысла: слишком ванильно было для рекламы.***
Чемодан стоял уже собранный, а вокруг него носился ловкий и дерзкий Кансин, абиссинский котёнок рыже-бурой масти с необычайно острыми, боевыми когтями. Юрий просто обожал играть с этим шустрым задирой, то шурша блестящим фантиком от конфеты, то целясь в угол резиновым мячиком Маккачина, то провоцируя его рукой. Кэндзиро тоже не отставал от Юрия и даже выгуливал новоиспечённого «бойца» на улице, чтобы тот мог прочувствовать хоть частицу славной жизни своих диких предков. Плисецкий надевал свою леопардовую ветровку, когда сзади к нему подкрался Минами и нащупал на боках чувствительные точки, — Юрий зашёлся в истерическом хохоте, отчаянно пытаясь увернуться от щекотки и заваливаясь на диван. Удивительным являлось то, что таким разным людям удалось сдружиться настолько близко всего за три месяца, а что ещё более удивительно, так это то, что они разговаривали чаще всего о кошках и мечтах. Впрочем, Минами за лето успел подрасти и укорениться, его черты лица стали резче, а ум — острее. Порой, Плисецкий не поспевал за его мыслями и рассуждениями, а ораторский дар, похоже, был у него в крови. Благо, что Юрию больше нравилось слушать, чем говорить. Минами не прекращал своего наступления: он оседлал Юрия и победно взглянул ему в глаза, улыбнувшись. — Окей-окей, чё ты хочешь от меня? — снисходительно рассмеялся Плисецкий. Со стороны казалось, что эти двое, как наставник и ученик, поддевают и одновременно опекают друг друга. Последнее время Юрий стал слишком мягким, особенно по отношению к детям и котятам (а есть ли между первыми и вторыми вообще различия?). Большие карие глаза Минами сощурились, и он приблизился к лицу Юрия, всматриваясь в каждый прыщик и веснушку. В ответ на него удивлённо таращились два бирюзовых глаза. Он не двигался, пытаясь понять, чего от него хочет этот японец; время оказалось тягучей жидкостью, испытывающей любопытство; дыхание замедлилось, почти что замерло, словно остановившаяся минутная стрелка, а кровь хлынула к щекам, погружая в неловкость. — Ты точно будешь скучать без такого циркача, как я, — засмеялся Минами, отстраняясь. Плисецкий гневно сверкнул очами и спихнул на пол наглеца, услышав в ответ глухой стук и громкое «ой». Непрекращающийся смех залил всю комнату, заполнив каждый её уголок так же, как краснота облепляла всё лицо Юрия, но вскоре злостному «циркачу» воздалось по заслугам — в лицо ему прилетел когтистый комок шерсти в образе Кансина, и тогда пришла очередь Плисецкого хохотать над Минами. Ему чертовски не хотелось признавать ту слабость, что он будет скучать по японскому засранцу так же сильно, как по Отабеку. За дверью послышались тяжёлые дедушкины шаги, и смех моментально стих, оба парня уставились на вошедшего Николая. — Балагурите тут, ребятки? А нам ведь уже пора, Юрочка. Спускайтесь вниз оба, — он посмотрел на Юрия. — Поужинаем — и в путь. Плисецкий молча кивнул, провожая дедушку взглядом. — Юрий-кун, я хотел с тобой поговорить кое о чём, — Кэндзиро сел рядом с Плисецким и посмотрел в окно, на подоконнике которого красовалась золотистая ваза с молочно-жёлтыми подсолнухами. — Ну, валяй, раз хотел. — Помнишь тот сон об Аматэрасу-сама и странном событии в ледовом дворце? — Допустим — и чё? — Что, если это знак? Юрий-кун… если бы ты знал, как я боюсь сделать ошибку на льду, — Минами сглотнул и опустил голову. — Не так уж у меня много энергии, ведь… ведь однажды… — Однажды? Я не помню таких событий, в которых ты падал на публике. Минами поднял взгляд, глаза его поблёскивали в свете закатных лучей и казались отягощёнными какой-то очень давней болью, почти что невесомой внешне, но наверняка громадной, тяжёлой, тёмной тучей в душе. Юрий видел эту горчинку даже в самые весёлые и радостные моменты с Кэндзиро, этот вечный осадок, словно песок на дне океана, мутил кристально чистую воду и наводил хронический беспорядок. Порой Плисецкому казалось, якобы у его друга есть какая-то незаконченная мечта, настолько грандиозная и потрясающая, что однажды она едва ли не убила его. Может, это и был тот самый осадок, противный и угрюмый? — Это случилось не в фигурном катании, — Минами покачал головой и через силу улыбнулся. Юрий хотел что-то сказать, но в этот момент снизу донёсся строгий крик Мари о том, что, если он не выйдет, дедушка улетит без него. Ему осталось лишь поджать губы и сочувственно похлопать друга по плечу. — Не бойся, я верю в тебя, мелкий, — прошептал он, глядя Минами в глаза. — А теперь ужинать, иначе я не укачу домой! И не забудь выпустить Кансина: чё-то мне подсказывает, что скоро этот маленький ушастый ублюдок нассыт вон в том углу. Кэндзиро охнул и моментально подхватил котёнка на руки, вылетев из комнаты вперёд штанов и Плисецкого. Ужин закончился относительно спокойно, правда, в аэропорту обоим Плисецким всё же пришлось потерпеть драматичные рыдания Виктора с Юри. — Спасибо тебе за всё! — сказал на прощание Минами. — И за дружбу в том числе. Юрий едва ли сдержал улыбку: давно ему не доводилось чувствовать такого тепла от слов. Он заключил Кэндзиро в крепкие объятия, взъерошив его рыжие волосы, которые выцветали с каждым днём всё больше. — Кстати, не советую тебе краситься, а то вся эта химия-хуиния сжигает волосы и превращает кожу в перхоть. Будешь краситься — превратишься через год-другой в болотного кикимора, а ещё хлеще — во второго Эйнштейна, — Плисецкий издевательски ухмыльнулся и, махнув рукой напоследок, скрылся вместе с чемоданом в проходе самолёта. Минами стоял с открытым ртом и растерянно таращился на самолёт, обдумывая слова Юрия. Всё же, они обещали начало чего-то нового и невероятного, похожего на субъективную революцию личностей и приключение душ среди необъятных просторов вселенной.