***
Шли дни, а Юрий стал ужасно скучать и грустить. Вселенская тоска накатывала с утра и длилась до вечера, и никакие окрики Лилии с Яковом, пытавшихся вырвать Плисецкого из омута препротивных мыслей, не помогали ему. Он всё не мог забыть слова Якова, звоном отдающиеся в затуманенной от перемен голове: «А Милка наша ушла из фигурного катания. Подходит и грит, мол, Яков Владимирыч, я, так-то, так-то, а заниматься в ФК больше не буду, Вы уж простите, ухожу на дебют в латинские танцы. Про партнёра спросил, а она выдала смешок да сбежала, зараза этакая! Да я ведь и не знал, что Милка-то, оказывается, танцовщица та ещё!» И после этих слов Юрия словно ледяной водой окатило, а после наступила всепоглощающая хандра и депрессия. Здесь только дураку было непонятно, куда подевался Отабек. — Юр, вот сколь не ругайся, я тя понимаю, честное родимое, — убеждал его Гоша, попивая вместе с ним энергетический напиток в раздевалке ледового дворца. — Знаешь, я ведь Аню правда любил, да только, видишь, не сложилось. Отабека уже не вернёшь: если человек влюблён, его даже сам чёрт не остановит! Плисецкий неопределённо хмыкнул и, делая длительный глоток, вновь ушёл в себя. Удивительно, но даже сочувственное похлопывание Георгия, который сразу же вышел после этого из раздевалки, не вызвало у него никакой реакции. Для него словно весь мир перестал существовать, потому что искренний друг для него был всем, Отабек для него был всем. Порой и правда не хватало такой простой и непринуждённой дружеской атмосферы, приятных объятий, рукопожатий и игр в Денди до трёх часов ночи, великих путешествий по маленьким странам и смеха от глупых шуток, посиделок на кухне и игр на гитаре под Канцлера. Родители всё работали много, чтобы вытащить семью из экономической ямы, а дедушка хоть и пытался подвинуть одиночество Юрия, но только у него это всё равно не получалось. Пашка предателем стал: однажды, когда они попали в полицейский участок вместе со всей их хулиганской компанией, тот сдал его как «главаря», и компанию выпустили, а его в обезьянник на пятнадцать суток заперли. А вот с Виктором вообще сложная и долгая история, от которой в мозгах клинило и в горле першило. Теперь Отабек… — Предатель, — Юрий склонил голову, упираясь взглядом в пол и вяло запуская пустую банку энергетика в мусорное ведро, но попадая мимо. — Да все они предатели! Почему я один должен страдать от их выебонов?! Он резко встал и с размаху пнул банку. Пустой «Burn» с жалобным звоном ударился о стену противоположного угла и стих. — У тебя тут всё в порядке? А то нервничаешь будь здоров и ходишь бледный, аки смерть, — зашедший Георгий вскинул брови и тут же смутился. — Я… это… телефон забыл. Не видел? Плисецкий отрицательно качнул головой, напряжённо глядя на Георгия. — Я сейчас уйду, но, послушай, братец, тебе бы развеяться не помешало… Сделай перерыв — поговори по душам с кем-нибудь в непринуждённой атмосфере, пивка там выпей. — Ты чё, смеёшься надо мной? Думаешь, всё так просто? Сначала найди такого чела, которому бы можно было довериться! — Юрий сверкнул глазами и лицо его вмиг покраснело от гнева. — Тише, тише, остынь, Юра! Я всё понимаю. Может, сменишь обстановку? В конце концов, подумай, как Милке насолить. Я ж не сверхъестественное тебе предлагаю! — Ты меня за бабу принимаешь, раз думаешь, что я способен на такую гадость, как месть? — Ну, ты сам это сказал. Можешь дальше страдать, мне и своих «болячек» хватает, в принципе. Только я тебе как профессионал говорю: возьми перерыв и свали с хаты, — на этих словах он вытащил свой телефон из кармана куртки. — Опа, так вот он где! В общем, смотри сам. Бывай, дружище. Юра остался в одиночестве, в крепких тисках своих трагических мыслей и внутренних монологов, в гулкой тишине с потрескивающей изредка люминесцентной лампой. Это всё превращало его в какого-то безумца, похожего на подкастера из Чернобыля. Не хватало лишь истерического смеха и желания лезть на стенку от ужаса.***
Звонкий стук лезвий, проехавшихся после очередного прыжка по льду, прорезал тишину. Поздний вечер и отсутствующий тренер не смущали Минами, он упорно нарезал круг за кругом, изредка повторяя движения из своих новых программ. Несмотря на утверждения Канако, что думать сейчас нужно лишь о предстоящих соревнованиях, мысли Кэндзиро ускользали совсем в иное русло. Он всё думал о том сне, посланном «самой Аматэрасу-сама». Родители твердили, что такие глупости не стоит брать во внимание и забыть о них, как о ничтожных иллюзиях, но так ли легко это было на самом деле? Восемнадцать лет застали его врасплох, ведь он совсем забыл про то, что не определился с дальнейшим обучением. «Добродушные» родители опять же вклинились в проблемы Минами и устроили его в Токийскую медицинскую академию, несмотря на безразличное отношение младшего сына к естественным наукам. Кэндзиро только и грезил спортом, он дышал фигурным катанием, ходил в волейбольную секцию при старшей школе и в плавательный кружок при младшей, а теперь же ему приходилось отдуваться за «услугу» родителей. В последнее время мало что менялось: академия-дом-тренировки, тренировки-академия-дом. У Минами отсутствовало свободное время, он прекратил изучение русского, недавно начатого с нуля (слишком уж вдохновили его «красивые» маты Плисецкого). Едва ли удавалось спать больше шести часов, ведь, помимо обязательных дел, нужно было ещё встретить закат и рассвет (причём в хорошем настроении!), погулять с Кансином и новыми приятелями из академии, пообедать и на выходных выбраться в Ю-топию: теперь он довольно часто бывал там. Когда Минами переступил порог кондитерской, где проживала его бабушка, большие неоновые часы на стене показывали ровно десять вечера. Кэндзиро приостановился и задумчиво почесал затылок, подавив сонный зевок: похоже, его организм решил работать в «аварийном режиме», пытаясь разбудить засыпающий мозг любыми доступными способами. Например, по ночам парня мучила бессонница из-за целого шквала смешных шуток и ситуаций, витающих в голове. Обучение на психотерапевта не давало своих плодов: он даже не мог объяснить своих элементарных рефлексов и инстинктов — не то что бы понять других! Полы на втором этаже кондитерской скрипели, и Минами до чёртиков боялся разбудить бабушку, которая бы сразу начала причитать о его длительной задержке на тренировке и насильно впихнула бы уже неактуальный ужин. Вот что-что, а любовь к кратким перекусам между делами и питание кафешными блинчиками в компании друзей было его «любимой» привычкой. Несмотря на усталость, ему вновь не удалось заснуть, и потому ночь обещала забавное шоу в виде просмотра потолка и «весёлых» мыслей о жизни. Минами мало-помалу стал проваливаться в сон, улетая за грани реальности, в свои сказочные сновидения, так сладко убаюкивающие в унисон с тихим храпом бабушки, но вибрирующий гудок телефона, донёсшийся с прикроватной тумбочки, пробудил его. «Интересно, кто решил поболтать со мной в такое время? Может, у Юри-куна что-то случилось?», — пронеслось в голове у парня, пока буквы на экране не сложились в чёткое «Звонок по Skype: Юра Кот». Минами широко распахнул глаза и с удивлением всмотрелся в надпись: не глюки ли у него? И точно ли это тот самый Юрий Плисецкий? Он щёлкнул маленьким светильником и принял вызов, пристроившись спиной к стене. Какое-то время царила напряжённая тишина, прерываемая лишь тихим дыханием обоих, а затем хрипловатый и печальный голос спросил: — Ну, чего молчишь, мелкий? Может, хоть о своих делах расскажешь? — Ю… Юрий-кун? Это правда ты?! Вот уж неожиданно, так неожиданно! Я… Э… как бы сплю. Что-то приключилось? Плисецкий глянул на плотно закрытую дверь в раздевалке и тихо хмыкнул. Да уж, приключений ему порядком хватало! — Да не, ничё. Так, скучно малость, вот и решил позвонить, — ни то сказал правду, ни то солгал, а может, ничего из этого, ведь любой обман есть самозащита. — Я-ясно… Тогда почему голос такой, словно по тебе десять слонов пробежались? — Вот фантазёр! Я просто… — в этот момент в Skype раздались помехи, исказившие голос Плисецкого, из-за чего Кэндзиро показалось, что он всхлипнул. — Слушай, Юрий-кун, ты должен взглянуть на мою программу. Я… Я хочу, чтобы ты перестал грустить, и, надеюсь, она сделает тебя веселее. Прислонившись к холодной бетонной стенке затылком, Юрий опустошённо таращился на белёсый свет люминесцентных ламп, освещавших раздевалку. В руках он сжимал телефон, а по щекам его катились слёзы, потому что опять он начинал к кому-то привязываться. Пашка, Отабек, Виктор… Разве их мало? И почему они все, как один, говорят красивые слова? Плисецкому хотелось выть и орать от досады, но он лишь молча упивался слезами, периодически утирая их рукавом толстовки. В последний раз он плакал после смерти матери, но даже тогда никто этого не увидел и не услышал, потому что Плисецкий умел мастерски скрывать свою боль. Ему так отчаянно не хотелось оставаться одиноким. Всё что угодно, но только не вновь одиночество! Дедушка не вечен, а, кроме него, у Юрия больше никого нет. — Юрий-ку-у-ун, ты чего молчи-и-ишь? — забеспокоился Минами. — У тебя точно всё в порядке? Прикусив губу и прикрыв глаза, Юрий что-то неразборчиво пробормотал в динамик, браня мысленно весь свет, что вот так глупо проявил слабость, прогнувшись под эмоциями. — Я просто устал и заебался, — из динамика раздался глубокий вздох. — Хочу покоя и нормальных отношений с людьми, а не вот эту всю хуйню. Милка утащила Беку, Юри спиздил Виктора, а ещё одного «дружка» ветром унесло. Теперь эта учёба, которая имеет меня в мозг ежедневно так же сильно, как требования Барановской на тренировках. А ещё тупая ваза, из-за которой до сих пор совесть в затылок дышит, потерянный смарт и… гибель родителей. Мне кажется, всё, что у меня осталось для дыхания, это чёртово фигурное катание. Вновь наступила долгая тишина, пролившаяся шелестящим шёпотом в резко опустевшую голову Минами. Он не знал, что в таких ситуациях можно сказать человеку. А что бы сказал на его месте профессиональный психотерапевт? И возымели ли его слова толк? А что, если нет? Минами сонно потёр глазницы, чувствуя напряжение и усталость в теле. Вдруг в его голове с бешеной скоростью, словно космическая комета, пронеслась мысль, такая отчаянная, но ужасно гениальная. Что, если… — С высоты тоже больно падать, — наконец произнёс Минами. — Стерпеть можно всё. Даже пустоту и одиночество, Юрий-кун. Его губы расплылись в печальной улыбке. По крайней мере, Минами удалось сказать в этих фразах больше, чем он говорил за всю свою жизнь. Вот какой бывает парадокс: говоришь много — и всё ерунда, а скажешь мало — так великие слова! Юрий застыл, не имея понятия, что можно ответить на такие слова. Он не читал книг по психологии, не смотрел заумных фильмов и уж тем более не общался с интеллигентами, но подсознательно почему-то чувствовал родство со сказанным. Неужели каждый человек переживает что-то такое, что понятно ему самому? А может, это даже большие переживания, чем его? Тогда к чему все эти сопли и слёзы? Его рука потянулась к карману висящей на крючке куртки и достала разрисованный в тигровую полоску платок. Ему даже стало смешно от такой ситуации, ведь, по сути, мужчины не должны плакать. Он утёр слёзы и стал рассматривать яркий узор на платке, который подарил ему в детстве дедушка. Тогда Юрий впервые рассказал о своей любви к диким кошкам. — Слышь, мелкий, а ты… это… ну… падал когда-нибудь? — Один разок, но этого хватило, чтобы больше так не оступаться, — Минами невесело хихикнул в трубку. — Н-да… Падения — это штука ваще неприятная, но… как там говорят психологи? — обязательная часть личного развития, во! — Может, ты имел в виду личностного? — Кэндзиро, не выдержав, расхохотался во весь голос. — Вот насмешил, Юрий-кун! Откуда ты эти слова выведал? — Да я и не выведывал… по телеку слышал: у меня дед психологические программы смотрит и книжки такие же читает. В прошлом в этой среде крутился. Кстати, ты ж должен был в универ поступить. Как у тебя с этим? На кого пошёл? — Плисецкий окончательно успокоился, и Минами показалось, что ему стало чуть легче. — Ну… Пси-хо-те-ра-пев-ти-чес-ко-е направление, — ответил Кэндзиро. — Уф, впервые правильно выговорил! — Велик из тебя доктор! — рассмеялся Плисецкий. — Если бы! Мне совсем скучно учиться. Это не то, чем бы я хотел заниматься в действительности. Кажется, будто проглотил какую-то сладкую конфетку, но она оказалась на деле горькой. — Это как так? — Да обычно! Ты забыл, что у моих родителей есть собственная клиника? Они хотят, чтобы мы с братом потом взялись за неё, но проблема в том, что эта идея по душе только моему старшему братцу. — У тебя хоть брат есть… Один чёрт знает, насколько мне сейчас хреново и одиноко. Затем последовало секундное молчание, судорожный вздох Плисецкого и гудки, много гудков, словно бы у него на симке закончились деньги, и больше не на что было говорить. Только вот разговаривали они не за счёт оператора, а по Skype, совершенно бесплатно. Минами поджал губы, всё ещё держа телефон в руках и рассматривая экран с до сих пор открытым чатом, а затем перевёл взгляд на время, которое показывало за полночь. Голова гудела от странного чувства вины, что заставил говорить Юрия о том, о чём он не мог или не хотел. «Почему ты отключился?» — это единственное, что он смог из себя выдавить в чате, хоть и без того всё понимал. Около аватарки Юрия высветился пустой значок оффлайна, а сам Плисецкий в очередной раз запустил телефон в стену, вдребезги разбив защитный экран и в отвратительном настроении отправившись на утреннюю тренировку. Отныне каждое его утро начиналось с нервного срыва и отчаянной безысходности, меланхолия погребала его всё сильнее и сильнее, царапая душу и наступая на пятки, а чувство одиночества съедало заживо. Он стал закрываться даже от дедушки, постепенно строя вокруг себя всё более мощные стальные барьеры и не пуская людей дальше статуса «простой знакомый». Минами всё пытался с ним связаться, ломая голову над тем, как извиниться (собственно, он не понимал конкретного смысла в извинении, но чувствовал себя ужасно виноватым во всех его бедах). Николай пытался привести Юру в чувство, предлагая съездить, например, во Владимир или в Смоленск, чтобы развеяться. Юрий же не видел в этом смысла, в очередной раз отмахивался и уходил в комнату, часами там размышляя над чем-то сверхъестественным, своим, недоступным никому, кроме кота Поти, который, едва заметно шевеля во сне ушами, слушал мерное дыхание Плисецкого и вникал в поток его мыслей. Юрий пропускал соревнование за соревнованием, ссылаясь на то, что готовился к Гран-при. «Вот найду Алтына и проклятую Милку, тогда и прекращу пиздострадать», — говорил он Пашке, с ненавистью пиная камешек с крыши пятнадцатиэтажки. Кремль отсюда казался одиноким великаном, и Плисецкий ощутил с ним невольное родство, даже посочувствовав ему: каково вот так стоять годами без возможности прибить местных вандалов, рисующих на твоих кирпичах маленькие писюны! Подобные мысли вскоре заменили бесконечные подготовки к Кубку России, первому турниру Гран-при, который должен был состояться в конце октября. «Я тоже участвую, увидимся в Москве, Юрий-кун», — написал ему Минами в Скайпе, но Юрий, как обычно, равнодушно пожал плечами и оставил сообщение непрочитанным. С тех пор он больше не смотрел в экран телефона, окончательно забросив социальные сети и посвятив всё свободное время тренировкам, тренировкам и ещё раз тренировкам (иногда иностранному языку и стихоплётству, от которого не мог отказаться из бесконечной любви к лирике и «бумажным пиздостраданиям»). — Юр, что за чертовщина с тобой происходит? — прогудел у него над головой грубый голос тренера. — Такое впечатление, что ты забыл, как кататься. Лилия жалуется, что грации — ноль, вялость и хандра так и льются из каждого твоего движения. — Ну, ей вечно чё-то не нравится. Поверьте, ничего толком не изменилось с прошлого Гран-при. Разве что некоторые обстоятельства… — ответил Юрий, завязывая шнурки на коньках и вставая с лавки. — А ты знаешь, что если не исправишь эти обстоятельства, то продуешь Гран-при? С каких это пор я должен решать твои проблемы?! Юрий повернулся спиной к Якову и закатил глаза: только его криков сейчас не хватало! Перешагнув порог катка, он ступил на лёд, мгновенно оттолкнувшись и витиеватой змейкой проехав к середине. Позади что-то яростно орал Фельцман, брызгая слюнями и активно размахивая руками. Юрию удавалось выловить из размытой картины лишь редкие насмешки других учеников: интересно, что смешного они нашли в этой ситуации? Перед глазами всё плыло, словно во сне, и реальность уже не казалась такой уж чёткой и понятной. Последний раз он уходил в себя после гибели родителей: тогда это было настолько нестерпимой болью, что хотелось умереть, улететь, уплыть, уйти в другой мир, исчезнуть, стереться с лица Земли, но лишь бы не чувствовать её. Тогда он потерял всё то, что только мог и не мог потерять, а взамен обрёл удушающий страх и одиночество. А сейчас, после воспоминаний об этой катастрофе, после утери последней памяти о родителях и исчезновения Отабека он вновь почувствовал, как тьма медленно погружает его в свою пропасть. Эта череда неприятных событий, казалось, не закончится никогда, потому что всегда найдётся то, что испортит самый положительный момент в жизни.***
Осветлённый прожекторами зал ледового дворца накрыл Плисецкого с головой, погружая в шум и гомон людских разговоров, путая мысли в сетях вязких улыбок и бесполезных диалогов о звёздах мирового спорта. Единственное, что он чётко видел перед собой, — это ледовую арену, блистающую полупрозрачной голубизной и покрытую лёгким инеем. Даже, казалось, чистейший и ясный лёд на деле не являлся таким уж прозрачным. Он утопал в кристалликах снега, как мысли Плисецкого тонули в пучине мрака и тоски. Дедушка дважды хлопнул его по плечу, будто ободряя и вырывая из зловещих лап печали, и направился к трибунам. Что он там говорил? Ах да, собирается сесть на верхний ряд! Разумно, разумно… Но Юрий практически не услышал этих слов, лишь догадался по направлению, увидел в мимолётном взгляде дедушки — ему часто приходилось так делать в детстве, потому что он был из тех мальчиков, что мечтательно насвистывали себе под нос песенку из какого-нибудь мультфильма и смотрели на проплывающие небесные облака, зато замечали мелкие детали в человеческих характерах. Молниеносная волна налетела на Юрия сзади, сбив крепкими объятиями неприятные раздумья об Отабеке. Он попытался вырваться, нервно раздёргивая окольцевавшие его руки, но некто закрыл своими ладошками обзор, крепко держа его за голову и не позволяя отступить ни на шаг. — Угадаешь, кто я, — отпущу, — Юрий услышал хихиканье у себя над ухом и ещё больше разозлился. — Отвали, мелкий! Я те чё, жёнушка, чтобы меня сзади обнимать?! Нук свалил! — прикрикнул Плисецкий и одним махом перевернул через себя Минами, который тут же распластался на полу, удивлённо хлопая карими глазёнками. — Ю-Юрий-кун… я же только обнять хотел… М-мы ведь друзья, не так ли?.. — глаза Кэндзиро наполнились слезами, и, казалось, вот-вот из них должен был хлынуть второй ниагарский водопад, который наверняка затопил бы весь ледовый дворец. Впрочем, эта черта характера почему-то пробуждала в Юрии, словно в отце, прощающем собственное дитя, мягкость и снисходительность, и от этого ему становилось ещё более неприятно и неловко. Около них уже столпилась небольшая кучка журналистов и «особо одарённых», как прозвал Плисецкий, фанатов, которые с жадным интересом наблюдали за происходящим и поджидали подходящего момента для вопросов. Юрий поджал губы, и лицо его покрылось розоватым оттенком. Его разум мгновенно опустел, давая лишь неопределённые предчувствия, которые чаще всего присылала ему загадочная подруга интуиция. Он подал руку Минами и помог ему подняться. — Сорян, — еле слышно шепнул он. — Всё в порядке, — так же тихо ответил Кэндзиро, быстро утирая выступившие слезинки и натягивая эту до боли странную (или страшную?) улыбку. — Давай поздороваемся с Юри-куном и Никифоровым-саном? Они здесь неподалёку болтают с Джакометти-саном. — О, и Кристофф здесь… — только и смог выдавить Юрий, хотя мысли его вновь вернулись к Отабеку, генерируя неистовые тревоги в головном процессоре. — С-слушай, Юрий-кун, у тебя всё хорошо? — спросил Минами как бы между прочим. — А то бледный, будто… белены объелся? Так русские говорят, кажется. — Когда кажется, креститься надо, — буркнул Юрий и больше не сказал ни слова. Восторг полился из Минами рекой, когда он, наконец, увидел Кацуки. Его сияющие радостью глаза заряжали энергией каждого, кому получалось взглянуть на него. Юрий никак не мог понять, откуда эта невероятно огромная энергия и сила, которую он так бездарно растрачивал на людей? И почему такой мрачный и скучный Юрий Плисецкий попал в поле зрения яркого и неугомонного Кэндзиро Минами? Он хмуро пожал руку Никифорову, но про дела не спросил — неинтересно. Вдруг свет в зале погас, погружая каток в полутьму, разрезанную единственным лучом прожектора. По бурным аплодисментам и голосу комментатора Плисецкий определил, что стартовал первый турнир Гран-при, и только после увидел в центре ледовой арены Пхичита Чуланонта, на которого, словно снег, падал белый луч света. Неестественно пёстрый костюм, олицетворявший, видимо, весёлую программу Пхичита, вызвал у Плисецкого негативные эмоции. Тошнота подкатила к горлу, а в голову стукнули раздражающие мысли: он создавал свою программу с тем же вдохновением, с которым сейчас катался Чуланонт, различие было лишь в том, что в зале отсутствовал тот, кому она посвящалась. — Юрий-кун… — прозвенел рядом детский голос, заставивший Плисецкого вздрогнуть: он совершенно забыл, что находился среди людей, — Я лишь хотел сказать, чтобы ты смотрел на меня внимательно. Помнишь уговор? — Я тебе ничего не обещал. Послушай, Кэндзи, не знаю, чё ты от меня добиваешься, но твоя программа не улучшит моё состояние. Крутящиеся в голове мысли об Отабеке, словно навязчивая муха, не желали улетать, перекрывая жужжанием восторженные возгласы зрителей и музыку программы Пхичита. Юрий был в полном оцепенении, и даже лучик тепла, олицетворявший дедушкино присутствие, не мог его согреть изнутри. Сейчас он не ненавидел мир, не злился, не хотел из-за душащей его обиды раскидывать по залу фанатов… Ему просто хотелось наконец-то перестать чувствовать себя одиноким. Интересно, все ли подростки в такие года себя так чувствуют? Тогда почему Минами говорил ему такие печальные слова по телефону? Кстати о Минами, чего это он замолчал? Юрий уголками глаз взглянул на него. Большие карие глаза, не мигая, глядели на него в ответ и отчего-то вновь слезились. Неужели расстроился из-за его грубости? Или, может, подумал о Юри и закомплексовал? Узнать бы, что у него вообще в голове творится, такие взгляды к добру не приводят! — Ну чего ты? — смягчился Юрий, поворачиваясь к нему и ворчливо доставая платок. — Я же просил тебя ещё летом не разводить нюней! Мужик ты или кто? Его угрюмый вздох повис в воздухе, а руки потянулись к лицу, стирая платком выступившие на щёки блестящие слезинки. Наверное, такие огромные, бездонные глаза, напоминающие красно-бурую осень, могли быть только у детей и самых добрых, сентиментальных людей. Он вспомнил ребятишек, часто играющих на площадке у их с дедушкой дома, вспомнил, что в детстве у Пашки были такие же глаза, только не зауженные кверху, а простые, самые настоящие русские, голубые. — К-как ты меня назвал? — прошептал Минами дрожащим голосом. — Я тебя всегда мелким называю. Ты чё, на это обиделся? Да ладно тебе, я же не со зла… — Н-нет! Кратким именем меня никто никогда не называл… Ю-Юрий-кун… Ты должен посмотреть моё выступление! — всё это он говорил на придыхании, прижимая к себе руки, словно драматичная девица. — А то куда я денусь? — его губы тронулись в кривую улыбку. — Устроишь ещё потом истерику… Один чёрт, как ребёнок себя ведёшь, хотя восемнадцать стукнуло! Видимо, стукнуло всё же по башке. Вот, беда на мою голову свалилась… Юрий опёрся о бортик катка, принуждая себя снисходительно улыбаться, но глаза его всё равно оставались мрачными и печальными, словно дождливый сентябрьский день. Тигровый платок остался в руках у Минами, который растерянно таращился на него своими огромными глазищами. Затем он вдруг оживился и глупо захихикал, будто речь шла не о нём самом, а о каком-то неизвестном гражданине со странными манерами. Плисецкий удивлённо обернулся, отчего-то все мысли улетучились в далёкую, глубокую пропасть, в голове лишь приятно гудело от аплодисментов. — И чего ты к Юри не идёшь? Ржёт он здесь… Иди давай, не трепли мне нервы! — он даже топнул ногой, но подсознание не позволило ему преисполнить это действие уверенности. — Юри-кун с Никифоровым-саном заперлись в туалете. Мне даже знать не хочется, чем они там занимаются! — ответил Минами и мгновенно закрыл лицо руками, приговаривая «Стыд-то какой!». — Вот заразы! Кто их там не слышал! — Плисецкий расхохотался: эта лучистая и тёплая энергия, которая преобладала в Минами, как ни странно, всегда заряжала его и заставляла смеяться. Кэндзиро тоже заулыбался, пряча в руках пылающие щёки и тигровый платок.***
Программа Минами отчётливо ассоциировалась у Плисецкого с тем днём, когда он разбил вазу с подсолнухами в кондитерской. Его золотистый костюм сиял в свете прожекторов зала, а музыка, впервые плавная и мягкая, вводила в завораживающий транс. Каждое его движение напоминало трагедию величиной с осколок той вазы — покажется смешным, но каждый из них был слишком дорог для него. Диктор сказал, что эта короткая программа названа «Подсолнухи не врут». Но разве могут цветы «не врать»? Они ведь всегда молчат! Юрий не понимал столь специфичных названий, но всё равно наблюдал за разворачивающейся на льду драмой. В выступлении, полном затаённого печального смысла (похоже, даже больших масштабов, чем простая разбитая реликвия), Минами выглядел как искусственная марионетка (или цветок?), отбрасываемый неведомыми силами и терпящий невзгоды в образе прыжков. Зал взорвался овациями, его фанаты, такие же эмоциональные весельчаки, плакали от восторга, и Юрий видел каждую их слезинку и улыбку, видел каждое переживание насквозь, но сам предпочитал молчать. На табло высветились результаты, и дикторский голос, оповестивший, что Кэндзиро вырвался на первое место с высшими текущими баллами, оглушил Плисецкого и привёл в секундное оцепенение. То есть как на первом?.. Он, Юрий Плисецкий, всегда уступал только проклятому Леруа! Нечто было в этом и радостное, и печальное, и раздражающее — впервые ему не хотелось испепелить соперника взглядом, сказать ему что-нибудь едкое, а то и ударить с ноги в челюсть. Этот «маленький пиздюк» заслужил высокие баллы. — Но на втором этапе я не уступлю тебе первого места! Хоть провались ты с треском под лёд, не получишь победы! — ухмыляясь, крепко держа Минами за плечи и вороша его волосы, едко говорил Плисецкий. Виктор с Крисом, стоявшие неподалёку и обсуждавшие программы других фигуристов, заулюлюкали в голос. Канако, державшая в руках простенький полароид, моментально подлетела к ним и сделала парочку удачных кадров. «Вы просто обязаны стать хорошими друзьями — у вас же теперь есть общая память!» — ответила она и широко улыбнулась. Крис с Виктором чуть не задохнулись со смеху. — Да, из Юрио просто потрясающий друг! Пинать к саморазвитию он умеет хорошо, — Виктор подмигнул ему. — Молчи, пидор несчастный, а то я тебе сейчас не только пинков к саморазвитию пропишу, но и лещей для профилактики! И тем не менее, хохотали теперь не только Крис с Виктором, но и ближайшие к ним зрители, и даже на вечно хмурых лицах Лилии и Якова расцвели улыбки. Несколько журналистов из-под тяжка сделали несколько фотографий и моментально смылись, словно их и не было рядом с веселящимися фигуристами. — Да, лещика бы я сейчас отведал… Только не по твоему рецепту, Юрио, — делая серьёзное лицо, ответил Виктор, но в глазах его продолжали плясать искорки азарта и веселья: было видно, что ему нравится нарываться на едкость Плисецкого. Они с Минами уже стояли порознь, чуть ли не отвернувшись друг от друга. Щёки Кэндзиро горели ярче красного Альдебарана, а взгляд Юрия был затуманен смущением и неловкостью, хоть и огрызался Плисецкий будь здоров. Второй этап должен был состояться на следующий день. За окном начало вечереть, солнце катилось к западу, освещая кровавым заревом зал ледового дворца. Зрители и жюри потихоньку расходились, фигуристы уходили в раздевалки, чтобы снять пропитанные потом костюмы, оставались в основном журналисты, которые навязывали свои вопросы тренерам для того, чтобы опубликовать очередное интервью в спортивном журнале, тем самым осветив грандиозные события Кубка России и собрав их, словно паззлы, в общую картину. Яков с Лилией оживлённо обсуждали программу Юрия, по косточкам разбирая каждую ошибку и изредка тыча в них Плисецкого. В раздевалке он надолго не задержался, так как в машине его уже ожидал дедушка (и пирожки с кацудоном). — Эй, Юрий-кун, а Юри-кун сказал, что у меня потрясающая короткая программа! — Минами, торопливо обвязывая шею шарфом, преградил дорогу Плисецкому. — А ты что думаешь об этом? — Я думаю, что тебе стоит свалить с дороги, — отозвался Юрий. — Пустишь пожить, а? Юрий вскинул брови, теряя дар речи от возмущения. Да, они общались, да, гуляли вместе, да, соревновались, но с каких это пор он должен этому маленькому нахалу предоставлять стол и дом? — Чего? Совсем офонарел, что ли? Иди да бронируй номер в отеле! Мой дом не проходная горница! — Ну пожа-а-алуйста, — Минами состроил щенячьи глазки. — Никифоров-сан продал квартиру, и они с Юри-куном селятся в отеле, а мне та-а-ак хочется увидеть настоящую русскую квартиру. Плисецкий закатил глаза, раздражённо выдыхая. Куда его с Канако селить, если они с дедом в двухкомнатной квартире живут? Он отпихнул Минами с прохода и исчез в дверях катка. — Дед, ну ты прикинь… — возмущённо дожёвывая пирожок, говорил Плисецкий, — …этот япошка увязался за мной и хоть ты чё! Поехали отсюда, пока не свалился он на наши головы, как град посреди ясна дня. — Да уж, Юрочка, ты прав… Непринято у нас этак напрашиваться, да и гостить негде, — вздохнул Николай, включая радио, по которому диктор вещал о погоде на завтрашний день. — И всё же, некультурно ты поступил, не по-нашему. Юрий заметил, как из ледового дворца вышли радостные Виктор с Юри, что-то в красках описывающие друг другу. Наверное, здорово общаться на равных, не ограничивая себя ни в словарном запасе, ни в чувствах? Ни с того ни с сего из-за рамы появилась маленькая ладошка, прилипнув к стеклу и с визгом опустившись вниз. Юрий вздрогнул и перестал жевать, настороженно глядя в окно: всё же в сумерки это смотрелось жутковато. Затем дверь с его стороны отворилась, а за ней показался Минами, сидящий на корточках. Плисецкий изумлённо вскинул брови и чуть не выронил пирожок из рук. — Ты чё, дурак, блин? — вырвалось у него на русском, но Минами лишь глупо улыбнулся и похлопал ресницами. — Кэндзиро-кун, может, не стоит? — в дверях ледового дворца появилась Канако и остановилась в двух шагах от машины, нервно теребя сумку. — Ладно, что с них взять, пусть садятся… Как-никак, экзотика, — Николай снисходительно усмехнулся и открыл заднюю дверь. — Один чёрт их поймёт! — Ага, этот чёрт я, видимо, — мрачно ответил Юрий, кивая им на дверь. Канако, стыдливо вздохнув, молча прошла к машине. Юрий рассчитывал на то, что она возразит, но, видимо, ей тоже стало интересно, как же живут эти русские «пришельцы». Крепкие, благодарные объятия Минами застали Юрия врасплох, и самым ужасным являлось то, что у него не было сил сказать что-либо едкое или врезать. Ну как вообще можно бить детей? Даже тех, которые старше тебя. Едва отцепив его и заставив не без ворчанья сесть на заднее сиденье, Юрий впихнул ему в руки пирожок. Казалось, восторгу и счастью Кэндзиро не будет предела («Ах, пирожок, обосраться можно, как круто!» — иронично пробурчал себе под нос Юрий и перевёл взгляд на дедушку). Но Минами был действительно счастлив, словно ребёнок, получивший огромный сладкий леденец на палочке. Он извозился весь в пирожковой начинке, и потому Юрию пришлось терпеливо вздохнуть и напомнить ему про платок в кармане. Канако лишь молча улыбалась и смущённо смотрела в окно: у неё не было возможности, в силу языкового барьера, общаться с Николаем напрямую, а этих двоих ей совсем не хотелось беспокоить. Она лишь однажды попросила отблагодарить старшего Плисецкого и передать ему деньги, но тот наотрез отказался («Добрая русская душа…» — отметил Юрий и цыкнул). Солнце зашло за горизонт, погружая улицы Москвы в полные сумерки и нагоняя взволнованный ветер, шевелящий тонкие ветви деревьев. В машине тихо играло радио, и все молчали, словно каждый из них думал о чём-то своём. Эта тишина и идиллия нравилась Плисецкому, и он с жадностью черпал её своими ушами, мечтательно глядя в окно. В такие моменты его лицо разглаживалось от хмурости и приобретало прекрасные оттенки юношеской мечтательности. — Слушай, мелкий… — вдруг сказал он на английском, не поворачивая головы. — Раз уж ты разошёлся, то не проебись и на втором этапе. Давай на желание? — Н-на желание? — Юрий увидел в зеркале заднего вида, как его глаза загорелись от любопытства. — Победить, что ли? — Победить, что ли, — усмехнулся Юрий. — Если сейчас откажешься, я больше не буду с тобой общаться, так что у тебя нет выбора. Или чё, уже всё, пропал интерес ко мне? — Н-нет… — Минами удивлённо скосил голову набок. — А он разве появлялся? — А то как же! Тогда бы ты сейчас не сидел со мной в машине. — Ну, если на желание, то по рукам! Смотри, как бы твоё эго не пострадало потом, Юрий-кун! — Минами преобразился в лице, уверенно пожимая руку Плисецкому: соревнования всегда в нём разогревали огонёк азарта. Юрий вспомнил, что только с Отабеком он так крепко здоровался за руку. И дальнейший путь они продолжили молча — каждый себе на уме да с улыбкой о страшном.