***
«Должен, значит, сможешь». В голове крутилась фраза из какого-то рэпа, сжигая всё нутро и выворачивая органы наизнанку. Второе место. Позор на арене. Юри Кацуки опять перешёл ему дорогу. Но какого чёрта?! Стоя на пьедестале, Юрий с остервенением сжимал серебряную медаль, рыча от досады. У Виктора в глазах бушевала усмешка, истерическая, одержимая, противная. Когда вообще это началось? Когда Плисецкий перестал видеть изменений, происходящих в Викторе? Он скрежетал зубами от злости и даже не замечал Кацуки, вертящегося на первом месте, словно шлюха на барной стойке. Мальчик на побегушках у Виктора. Жан-Жак, занимавший третий пьедестал, кривил лицо в приторно-счастливой гримасе, но Юрий видел и чувствовал, что за кулисами тот вновь устроит истерику и откажется от дальнейших интервью, плача маменьке в плечо. Плисецкий закатил глаза: как же достало. Лучше бы там стоял Отабек или, как минимум, Кэндзиро. Вспомнив о них, Юрий вздрогнул, и вспышки фотоаппаратов с прожекторами притупились в глазах. Кацуки вырвал у него первое место, безупречно исполнив произвольную, и теперь спор с Минами потерял силу, но почему-то он отчаянно цеплялся за несуществующую тему. В интернете наконец-то появилась информация об Отабеке: да, он выступает в паре с Милой в латиноамериканке, и Плисецкому теперь должно быть до лампочки касаемо Минами, но что-то больно кольнуло чуть повыше печёнки. Юрий прикусил губу, просверливая в журналистах дыру. Отабек поступил хреново, но если не вырвать его из ведьминских лап Милы, то он загремит под каблук. А как же тогда Минами? Неужели кинуть после стольких месяцев, в которые Юрий терпел его ебучий оптимизм и нескончаемый речевой поток? Плисецкий фыркнул и прогнал все мысли, чувствуя острое желание втащить кому-нибудь с ноги. Дедушки не было. Юрий долго ждал, пялясь в экран нового телефона и слушая бесконечные «Nyan! Nyan!», доносящиеся из наркоманской игры про летающего космического кота. Если бы только у него появилась возможность взлететь, то он использовал её для того, чтобы оказаться в токийском бальном зале, где сейчас проходил чемпионат по латинским танцам. Плисецкий уже ненавидел его всем сердцем, взрываясь, словно атомная бомба, при каждом упоминании латинки в ленте Инстаграмма. Даже отписался от Милы, лишь бы не видеть всего этого дерьма, нужную информацию он всё равно сможет нарыть в других источниках. — Твой дедушка точно приедет? — спросил Минами после награждения. — Просто… почти все уже разошлись. Канако-сан волнуется. — Должен, если с машиной проблем не возникло, — отмахнулся Юрий, сосредоточенно тыкая в экран. Кэндзиро прищурился, заглядывая через плечо Плисецкого в смартфон, он знал эту игру наизусть, и она ему очень нравилась. Вообще ему нравилось всё милое, а особенно — коты. Юрий напоминал большого вредного кота с маленькой тикающей бомбой внутри. Весело. Минами хихикнул. — Ты злишься на Юри-куна, что он сорвал нам спор? — Не, не злюсь, я просто тихонечко разнесу ему ебальце о лёд на следующем этапе! — он взглянул на Кэндзиро исподлобья, но из-за того, что отвлёкся, продул игру. — Да ёб твою мать! Не мог бы ты не отвлекать меня своими тупыми вопросами? Нет машины — есть метро. Нет первого места — не будет и Кацуки. — Прости… Знаешь, твоей волей можно восхищаться, Юрий-кун, — Минами неловко улыбнулся, почёсывая затылок. — Хотел бы я иметь такую же. Плисецкий собрался рявкнуть что-то недальновидное, но телефон вдруг завибрировал, на заставке заиграла мелодия с заунывным кошачьим мяуканьем. Бросив недовольный взгляд в сторону Минами, он принял вызов. Из динамика звучал незнакомый женский голос, уставший, будничный, слишком обычный. — Юрий Плисецкий? С Вами говорит дежурный врач. Сочувствую, но у Вашего дедушки случился инфаркт, он сейчас лежит в тяжёлом состоянии, приезжайте, — сердце ухнуло в пятки, придавленное чем-то тяжёлым внутри, а женщина всё тем же спокойным тоном диктовала адрес больницы. Это что, шутка какая-то? Он не заметил, как выронил телефон из рук. Ноль внимания на вопросительные взгляды Канако и Минами, Юрий теперь чувствовал не более, чем пустоту, и не знал, куда деть желание всё громить и крушить от отчаяния. Голос женщины бухал в ушах, как проклятье, произнесённое с будничной интонацией. Он знал дежурную врачиху, которая часто навещала дедушку, чтобы измерить ему давление, знал её холодный, словно сталь, взгляд, знал равнодушный голос, но не придавал значение таким мелочам. Может, пора перестать думать только о себе? Юрий провёл по волосам, пытаясь унять дрожь и нарастающее раздражение. Это ведь ещё вина тупых врачей, которые вовремя не устранили проблему! Главное, что дедушка жив, так что спокойно, без нервов… — …пиздец. На большее его не хватило, но и этого было достаточно, чтобы Минами понял, — всё очень хреново. Когда они ехали в метро, Канако кое-как выпытала из него информацию, Юрий сводил все диалоги на нет, опасаясь сорвать кольцо с гранаты под названием «чувства», и оттого мрак разрастался по нему метастазами. Плисецкий ненавидел переживать, пусть и считал дедушку святым. Кэндзиро сидел рядом и не сводил с него огромных глаз, ему хотелось тронуть Плисецкого за плечо или обнять — такой уж у того значился растерянный вид, но всё, чем мог помочь Минами, не сделав хуже, — изредка напоминать о солнечной погоде и о том, что всё будет в порядке. Юрий хотел верить, но получалось слабо, словно в его внутреннем фонарике садились батарейки. Сначала родители, предатель Пашка, Отабек, второе место, непонятная херня с Кэндзиро, который без конца попадался ему на пути, теперь вот дедушка… Какое ещё событие должно произойти, чтобы окончательно загасить свет внутри Плисецкого? Забавно, откуда в нём вообще взялось пусть тусклое, но свечение? Откуда эти ебучие мысли и переживания, мешающие тренировкам? Лёгкий толчок в бок вырвал его из бесконечной цепи вопросов, копошащихся в голове, словно жуки в муравейнике. Электричка остановилась. Он мельком взглянул на Минами: тот тихо разглядывал станцию за окном, приткнувшись к Плисецкому спиной. Для весны он был слишком тёплый и солнечный (может, из-за крашеных волос), а ещё последнее, о чём подумал Юрий перед выходом, — это то, что Кэндзиро приятно пах кошачьими витаминками и подсолнухами. Такой запах успокаивал и убаюкивал, потому что Юрию казалось, будто рядом с ним кот Потя, дедушкин сад и само детство. Родители ещё живы, Пашка ещё друг, дедушка ещё свеж и полон сил, — и всё безмерно хорошо. Подсолнухи — это полный бред, если честно. Дедушка лежал на больничной койке, тяжело дыша в кислородную маску. На тумбочке у койки стоял электрокардиограф, от которого тянулись несколько проводов к рукам и груди Николая. Его веки беспокойно дёргались, когда на кардиограмме появлялись скачущие, ломаные линии, похожие на длинные звериные клыки. Если это и были чьи-то острые зубы, то только той, что носила косу на плече. Юрий вздрогнул и осклабился: только таких мыслей ещё не хватало! Кэндзиро и Одагаки тактично ожидали в коридоре, хоть и непоседливый Минами рвался к Юрию, чтобы вовремя выдернуть того из уныния. Но разве поможешь человеку, когда его близкий лежит без сознания? Не чувствуя ни тела, ни души, ни собственного сердцебиения, Плисецкий сидел на краю кровати с отсутствующим лицом. Сейчас для него весь мир сосредоточился в одном человеке, лежащим в отключенном состоянии. У Юрия болезненно сжалось нутро, он напрягся, сглотнув подступающий к горлу ком: мужчина не должен плакать, дед всегда ему это твердил. Через приоткрытое окно в палату залетал прохладный воздух, шевеля светлые волосы Юрия. В том месте, где он только что сидел, осталась небольшая вмятина, и Плисецкий готов был поклясться: дедушка шевельнул рукой в ту сторону. Юрий, как ни странно, по дороге удосужился забежать в ближайший цветочный, и сейчас рядом с электрокардиографом в небольшой вазочке стояли три подсолнуха, покачиваясь тяжёлыми верхушками от ветра. «У нас поговорка есть: бог любит троицу. Если это суеверие не оправдает себя, то бога нет, и всё это тупые сказки», — Юрий сказал это по пути в больницу, но больше для своего успокоения, чем кому-то ещё. Ему было плевать, пойдут Кэндзиро и Одагаки с ним или свалят, чтобы забрать вещи и укатить в Японию: свои ключи он ещё вчера кинул Минами и сказал, что тот может свободно ими пользоваться и не беспокоить Юрия, пока у Плисецкого есть запаска. В мыслях крутилось только одно желание — увидеть дедушку живым, здоровым и полным сил, не прикованным к больничной койке или ещё к чему похлеще (неужели ему теперь всю жизнь придётся сидеть на препаратах?). — Николаю Астафьевичу нужен покой. Я дам Вам знать о состоянии его здоровья, если оно улучшится, — врач, которая часто посещала дедушку, стояла рядом с Юрием. Ему показалось, что она что-то умалчивает, потому что в конце её голос дрогнул или, скорее, прозвучал искусственно-небрежно, не так, как обычно должны это говорить врачи. Плисецкий долго смотрел на вздымающуюся грудь дедушки, он опасался, что, если уйдёт, то Николаю сразу станет хуже, но сидеть так долго становилось невыносимо, да и тренировки нельзя было бросать: тогда он не сможет обеспечить дедушку медикаментами и вообще стушуется. Николай всегда противился лени и требовал от Юрия, чтобы тот относился ответственно к своим интересам. Если так, то теперь у него не будет времени на развлечения. Нужно приложить больше усилий. — Я сам приду, — выдавил Юрий, неотрывно глядя на бледное лицо дедушки. — Только лечите нормально. И… если чё-то потребуется, говорите. — Кстати, Юрий, — она окликнула его, вручая чёрный смартфон с раздолбанным в паутинку экраном. — Возьмите. Ваш дедушка держал его в руках, когда у него случился приступ. Может, увидел в нём что-то неловкое… Не советую доверять пожилым подобные вещи. Всего доброго. Юрий раздражённо глянул на неё, но ничего не сказал, лишь неопределённо повёл плечами: будто он сам не знает, что дедушке можно давать! Канако задала ему несколько вопросов и выразила соболезнования. У него возникло зудящее впечатление, будто он ходил не в больницу, а на похороны. Предложение Одагаки остаться в Москве Плисецкий отверг моментально: он считал, что не нуждается в чьей-то помощи. Впервые Кэндзиро видел его спокойным и даже безразличным к раздражителям, которые так и норовили попасть под руку: то детский мячик, прикатившийся под ноги, то плачущий ребёнок на улице, то отвлекающая болтовня Минами, то сочувственные взгляды Канако. Казалось, он стал роботом, который ни на что не реагировал, и лишь на крыльце больницы он судорожно вздохнул, рассматривая крышку старенького чёрного смартфона. Это был пропавший без вести Самсунг Гэлакси. В Юрии что-то перемкнуло, и всю дорогу он шёл мрачный, задумчивый и тихий, будто без признаков жизни.***
В квартире Кацуки и Никифорова царил какой-то необыкновенный хаос. Казалось, здесь жили не люди, а драконы, испытывающие своё жилище (и не только его) на прочность. Приверженность Юри к традициям доводила Виктора до раскалённого бешенства, граничащего с безумием и злобой в любящем некогда взгляде. Его настоящая личина пугала Кацуки до чёртиков, потому что от вежливости и нежности, которые лились рекой в начале отношений, и след простыл. Сейчас они с Виктором сидели на кухне, Юри мрачно пялился в одну точку, минут пять намывая наждачкой одну и ту же тарелку, а Никифоров нервно стучал по столу, рассматривая стоящие на окне подсолнухи в вазе. Больше всего Виктор ненавидел цветы, но почему-то в обществе на автомате становился ярым защитником интересов Юри, у которого на каждый цветок находилось какое-то суеверие. Кацуки поправил соскальзывающие с носа очки — его глаза слезились, но не от воды или моющего средства. Он просто не верил в то, что Виктор может так просто подставить своего друга. — Не будь таким настырным, Юри! В спорте ты должен думать о своих достижениях, а не о дружбе с соперниками, — Виктор подпёр щёку и снисходительно улыбнулся. — Сдавайся, моя маленькая свинка, тебе ничего не светит без помощи. ~ — Ты просто ужасный человек, Виктор, — Юри домыл посуду, украдкой смахивая слёзы и вытирая руки полотенцем. — Едва ли я видел в тебе интригана, когда мы начали встречаться. Больше не могу делать вид, что всё хорошо, оставаясь с человеком, который испортил жизнь своему приятелю. Почему ты решил настроить Отабека против Юрио? К чему все эти странные планы, когда ты просто мог сам выйти на лёд и посоревноваться с ним? Я не понимаю. — А я тебе что тут объясняю! Хочешь, чтобы я потерял титул лучшего фигуриста? Тогда и на тебя никто не посмотрит, Юри. Не представляешь, насколько ты зависим от меня! — Что?! С чего ты взял, что я от тебя завишу? Всё, хватит с меня, — Кацуки глубоко вдохнул, тёмная аура окутала его со всех сторон, превращая кухню в пристанище для демонов, — я ухожу от тебя, Виктор. Не могу больше слушать сплетни и интриги, которые ты затеваешь ради своей выгоды! Мои нервы мне дороже, а они не будут в покое, пока я нахожусь с тобой в одной квартире! Из крана потихоньку капала вода, и каждая капля, ударяющаяся о металлическое дно мойки, отдавалась стуком в ушах, раздражая всё больше и больше. Такие вещи действовали на нервы Виктору, но не Юри, привыкшему к домашнему уюту и бытовым мелочам, Никифоров вообще был не похож на нормального человека, потому что жаждал власти и славы. Лицемер и ханжа. Кацуки сплюнул, отправляясь собирать вещи: уедет домой ближайшим рейсом, а потом просто подпишет договор о расторжении брака и сразу расскажет Юрию всё, что знает. — Цветы свои дурацкие не забудь, у меня на них аллергия, — Виктор даже и мускулом не повёл, никак не среагировав на это заявление, лишь протарабанил по столу пальцами, очевидно, что-то задумывая. — У тебя пока есть выбор, Юри, не горячись. Развод — это плохая идея. Особенно для тебя. Юри аккуратно складывал вещи в сумку. Всё, что он сейчас чувствовал, — это усталость и раздражение, отдающее в голове острой болью. Он научился контролировать свои эмоции, но они подпирали изнутри. Точнее, это Виктор заставил их сдерживать, ненавязчиво и мягко (если так можно сказать) надавив на больные места, чтобы Юри научился молчать и вырубать красную лампочку комплексов и переживаний. Но Юри не собирался молчать, если кто-то портил жизнь другим. Лучше бы Никифоров был извергом и домашним тираном, нежели злобным гением, который распространялся своим умом, словно опасным вирусом или грибком, заполняющим каждую клеточку людского пространства. Кацуки даже хотел взять весь удар на себя, лишь бы Виктор не трогал Юрия. Но нет же. Юри хлопнул дверью, оставив Никифорова в опасном одиночестве с его мерзопакостными мыслями. В голове крутилось лишь одно: «Хоть бы он не натворил дел до того, как я предупрежу Юрия».***
Вязкий весенний воздух давил на лёгкие, из-за застоявшегося запаха липы и тяжёлой влажности Юрий не мог вдохнуть полной грудью. Казалось, всё тело сковало в железные тиски: он чувствовал себя марионеткой, подтаскивающей конечности с помощью незримых нитей. В голову ему шибанула глухая мысль, что дома нет хлеба и молока, потому что дедушка просил заскочить в магазин после соревнования. Нервный смешок сорвался с губ. В кармане всё ещё лежала бумажная сотка, и Юрий подумал, что, может, покупки отвлекут его от мрачных мыслей и страха. — Дойдёте без меня? Ключи и GPS у вас есть, тут пара шагов до дома. Мне в магазин сгонять надо. Канако с опаской взглянула на Плисецкого: ей не хотелось оставлять в одиночестве пессимистичного и угрюмого подростка, хоть и с помощью Google Карт не составляло труда дойти до дома самостоятельно. Минами, казалось, тоже смекнул, в чём дело. — Подожди, Юрий-кун, я пойду с тобой! Хочу взглянуть на местные сувениры и вкусняшки. Плисецкий пожал плечами, демонстрируя безразличие, но ему впервые не хотелось оставаться наедине с пожирающей тревогой. Они двинулись в ближайший гипермаркет, Юрий напряжённо молчал, потому что не знал, о чём мог бы поговорить с Минами, кроме фигурного катания. А о фигурном катании ему сейчас хотелось говорить меньше всего. И тут кольнула мысль о том, что Минами не просто так навязался ему в друзья, может быть, ему требовалась какая-то информация о Плисецком. Он с задумчивым видом достал свой старенький Гэлакси, попытался включить — не работает. Краем глаза Юрий выхватил вздрогнувшего Минами и сощурился. — Как думаешь, откуда взялся телефон? Это как-то связано с Кацуки? — Нет! С чего взял? — Кэндзиро сглотнул, отводя взгляд. — Почему ты задаёшь мне такие вопросы? — Потому что таким, как ты, неинтересны такие, как я. Слушай, мелкий, признайся, что это ты стырил у меня смартфон в кондитерской! Нахуя ты это сделал? Гипермаркет с каждым шагом становился всё ближе. Это оказалось огромное здание из бело-красных плиток, на табло, висящем над входом, жирными буквами значилось какое-то название на русском. Минами разобрал буквы «м», «а» и «г», которые успел выучить в русском алфавите. Он чувствовал пристальный взгляд Плисецкого, миллионы отговорок так и рвались с языка, но застревали в горле невысказанными, потому что все они являлись ложью. Остановившись перед магазином, Минами перевёл дух и жалобно посмотрел в глаза Плисецкому. Ради блага Юри ему пришлось сделать это, Юрий даже представить не мог, насколько тот был измучен Виктором. — Я со столбом разговариваю? Скажи мне правду! Тебя кто-то заставил это сделать? У Минами сжалось всё нутро, он не мог сказать о том, что их дружба — лишь извращённый план Виктора Никифорова, который хотел навредить Юрию, и в то же время ему нравилось находиться рядом с Плисецким: его мрачная аура отпугивала других, но только Минами знал, сколько доброты и силы в ней таится. Кэндзиро судорожно вздохнул: что же делать? Он не мог соврать, но и превратить жизнь Юри в ад ему тоже не хотелось, потому что из-за порывистого Плисецкого, который сразу бы отправился выяснять отношения, этого было не избежать. Слёзы проступили на глазах Кэндзиро. Мимо проходили люди: одни спешили в гипермаркет, другие выходили, третьи мимоходом выбрасывали мусор и окурки в урну, четвёртые крутились на стоянке рядом с машинами… Всё казалось слишком будничным для драм и трагедий. Минами ускорил шаг, вжав голову в плечи, но Плисецкий со злостью толкнул его к стенке, преградив путь ногой. Некоторые из покупателей покосились на них. — Я вопрос задал вообще-то. — Мне не дали выбора… Прости, Юрий-кун! — Минами вспыхнул краской и зажмурился, вытянув руки перед собой: Плисецкий был слишком близко. — Я… Я очень рад, что подружился с тобой, ведь ты… ты такой классный! Много знаешь о кошках, о фигурном катании, дорожишь людьми… Но если бы я отказался исполнять эту просьбу, то мне и Юри-куну подпортили бы репутацию. По-моему, Никифоров-сан не очень рад твоим успехам в спорте… И проблемы с Отабек-куном… Ой! В общем… Только не ругайся, пожалуйста! Этим ты никому не поможешь. Какофония Минами, слившаяся с мольбой, с трудом переваривалась Юрием, но всё же он выхватил важную информацию. Наконец-то всё прояснялось. Мысли Плисецкого сразу встали на места: так это Виктор за ниточки дёргает! Юрий ещё несколько секунд пялился на Кэндзиро, измеряя уровень искренности: мог ли тот соврать? Наверное, нет, для такой лжи он слишком инфантильный. Юрий кивнул, закипая от того, что Бека оказался жертвой дурацкого плана Виктора. Минами рассчитывал на то, что тот придёт в ярость, захочет отомстить Виктору или придавить Юри, которому сейчас и так было несладко, но Плисецкий молча вышагивал среди стеллажей, что-то бормоча себе под нос. Пожалуй, Юрий знал это заранее, его подозрения на счёт Никифорова подтвердились, потому что Виктор являлся не тем, за кого себя выдавал. Плисецкий видел это в хищных взглядах, жеманной улыбке, лживой невинности… Бинго! Мстить такому человеку бесполезно и глупо. Юрий задумался. — Да, этот придурок на широкую ногу с прессой… Кацуки — хренов ангел по сравнению с ним, — Плисецкий больше не чувствовал надобности в прозвищах, даже считал их какими-то… глупыми, и это казалось ему непривычным. Они возвращались домой. На улице вечерело, солнце лениво клонилось за горизонт, напоминая огромный пламенный диск цветущего подсолнуха. Юрий нес в одной руке коробку молока, в другой — чесночный батон хлеба. Он наблюдал за пронизывающими небо цветными лучами, уходящими в городской парк за их домом. Похоже, вновь приехал цирк. Как назло, в этот момент мимо них пронеслась машина с рупором, из которого громко орала реклама, озвучивая цирковую программу. Юрий поморщился, Минами вздрогнул. — Юрий-кун, ты злишься на меня, да? — Единственный, на кого я зол, — это грёбаный Виктор Никифоров. Скорее всего, он подсунул дедушке мой старый телефон, чтобы припугнуть. Это вполне в его стиле, — Юрий посмотрел на Минами: хоть тот и выглядел спокойным, но что-то в нём напряжённо дрожало. — Чё с тобой? — В детстве я выступал акробатом в цирке, но однажды сорвался с перекладины, перенервничав. Оказывается, когда переломаны кости, ты их почти не чувствуешь. Разве что сильную боль в теле. Цирк — это потрясающее, но очень опасное, место. Я не хочу, чтобы об этом говорил весь мир. Теперь ты понимаешь, Юрий-кун? Плисецкий опешил. И Виктор посмел обратить прошлые болячки Минами против него же? Внутри поднялся ураган ярости, но Юрий быстро унял его: драками Никифорова не возьмёшь, нужно думать головой, а не жопой, но первая пока пустовала, зато впечатления били фонтаном. Впервые Юрий посочувствовал кому-то, кроме дедушки. Кэндзиро держался хорошо — Юрий даже зауважал его выдержку, хотя и в обыденных ситуациях эмоции, выплёскивающиеся из него наружу, едва ли можно было обуздать. Скорее, он специально искал замену внутренним переживаниям, пытался заглушить их, перебить другими всплесками, более позитивными, забыть боль. У подъезда Юрий вдруг прижал красно-рыжую макушку к себе и потрепал по волосам, от одной мысли, что Виктор дотянулся до невинного ребёнка, хоть Кэндзиро и старше, становилось тошно. Непривычно, что Юрий проявлял нежность к кому-то, кроме дедушки и Поти. Минами смущённо потёр нос, скрывая улыбку, и прошептал, что всё обязательно наладится. Обоим стало теплее. Дни летели в бешеном ритме, проводимые в изматывающих тренировках и учёбе. Плисецкий теперь учил, помимо английского, французский, немецкий и японский, хотя не понимал, на кой-чёрт сдались эти языки, когда он выбирал лингвистический колледж ради углублённого изучения английского. Периодически проверяя емейл и Скайп, на которые Минами отправлял смешные фото с котиками и вопросы вроде «Как дела, бро?», Юрий попутно смотрел lessons на Ютубе и фотографировал Потю для Инстаграмма. Казалось бы, всё встало на свои места, но это была лишь иллюзия, топящая в дыму всех в радиусе существования Плисецкого. Он притворялся, раздумывая, как можно обезвредить Виктора, и даже придумал, потому что Юри вовремя заявился к нему, наперебой и со слезами рассказывая о грозящей опасности. Никифоров выудил фотографии и переписки Плисецкого и Кацуки из телефонов вместе с батареями и симками. Информация становилась опасным оружием в руках Виктора, готовым в любой момент активироваться, чтобы превратить людей в его пешек. Но Плисецкий знал, что делать, только сначала стоило выхватить Милу и Отабека. Близился этап в Нагое, но самой большой радостью для Плисецкого стало улучшение состояния дедушки. Он уже вовсю рассекал по больнице, перекидываясь репликами о футболе и психологии с другими больными. Нестабильный пульс и тахикардия всё ещё требовали нахождения в стационаре, но в целом Николай чувствовал себя бодрым и живым, «словно помолодевшим». Юрий порадовался за дедушку, хоть и подсознание давало красные сигналы: если дедушка так говорил, значит, не всё было в порядке. Врачи отказались выписать Николая, и Плисецкий, понимая, что придётся оставить дедушку наедине с Потей, когда уедет в Нагою, завещал коту охранять да глаз не спускать с него. Конечно, это было шуткой, но волнение пережимало горло, а подсознание всё просило не ездить на турнир, остаться в Москве. Юрий твёрдо отказался от этой затеи. Он пообещал, что уделает Юри на Гран-При ради того, чтобы утереть нос его охуевшему тренеру. — Я испугался за тебя, Юрочка. Обнаружил дома старый смартфон, а на нём лежала записка, что следующий турнир — твоё последнее соревнование… Это правда? — в бледно-водянистых глазах дедушки плескалось волнение. Юрий хмыкнул. Такое мог придумать только Виктор. Днём в отеле стояла духота. Он совсем не походил на тот чистенький и аристократичный «Хамамацутё», в который Юрий въехал на первом этапе. Стены, созданные из тонких досок и какого-то подозрительного по составу картона, проводили холод, из-за чего Плисецкий мёрз по ночам, желая послать к чёрту дурацкую Японию с её вечными дождями и весенней слякотью на улицах и уехать в Россию. Но был в этом и плюс: Юрий гулял с Кэндзиро, отвлекаясь от переживаний, трудных тренировок и будничных дел. На последней из прогулок Минами затащил его на ферму родителей, там выращивались рис и подсолнухи, за животными ухаживали нанятые фермеры, Плисецкий чуть не поперхнулся, когда узнал, что у его семьи есть собственная ферма в Нагое. Подсолнухи оказались не такими живыми и яркими, какие Юрий видел в Дзаме на фестивале, большее количество цветков пожухло, листья выглядели вялыми и бледными, тонкие ножки с трудом выдерживали вес корзинок. — Не повезло твоим родакам нынче с урожаем, — хмыкнул Плисецкий. — Вялые цветы к беде. Мама опять отговаривала меня от турнира, — вздохнул Минами. — Чё за бред? Думаешь, суеверия — вершители судеб? — Да нет, но подсолнухи не врут. За день до соревнований Юрий увидел Юри на одной из улиц, тот выглядел нервным, истощённым и загнанным, у него сильно дрожали руки, а глаза беспокойно бегали по прохожим, словно боясь наткнуться на кого-то. Он проигнорировал Плисецкого, опасаясь, что тот мог последовать за ним. Но Юрий стоял, щурясь от падающего на глаза солнечного света, а может, и что-то подозревая. Поодаль за ним тенью следовали две вытянутые фигуры в плащах.***
Дама в больничном халате и чёрных очках, крутя пальцем алую прядку волос, сидела в белоснежной палате, ослепительно улыбаясь. Рядом с ней стоял мужчина с короткими платиновыми волосами, его губы растянулись в полуулыбке-сердце, но голубые глаза, в которых плескался лёд, не содержали и толики сердечности. Они смотрели на Николая с едва скрываемой усмешкой, Плисецкий, кажется, вообще не понимал, что им требовалось от него и почему у них такие лица. — Мы друзья Вашего внука, Николай Астафьевич. Вы знаете нас как фигуристов, — сказал мужчина с платиновыми волосами. — Юра беспокоился, и потому попросил передать фруктов, но, знаете, ему не стоило себя напрягать. Переживания не дадут хороших плодов, да и скоро они не понадобятся, ведь и повода не будет, не так ли? Выздоравливайте и не беспокойтесь, у него всё очень хорошо. Женщина с мужчиной переглянулись, загадочно улыбнувшись друг другу. Николай задумчиво почесал бороду, глядя то на пакет с фруктами, то на гостей. — А, я помню Вас, Виктор! Юра с Вами тренировался. Спасибо за поддержку, — Плисецкий, наконец, просиял и улыбнулся. Это была последняя улыбка в его жизни.***
Вечерело. По периметру улиц вспыхивали фонари, японцы запускали шары, внутри которых горели золотистые, словно звёздочки, свечи — символы вечной любви, над городом моросил дождик. Юрий поморщился — опять вся одежда мокрая! Часы показывали 22:47, но им с Минами было плевать, что завтра рано вставать и что несовершеннолетним можно гулять только до десяти. Ярмарка-то работала, и карусели там сияли разноцветными красками, слепя глаза хлеще всяких звёзд. Это была идея Кэндзиро — пойти на аттракционы, чтобы развеяться, прикупив сладкой ваты для настроения. Плисецкий не любил сладкое, а солёной ваты в природе не существовало. Бесконечные восторженные ахи и хохот лились из Минами рекой, казалось, будто он впервые на ярмарке, хотя пришёл уже в четвёртый раз — и это только за год. — Юрий-кун, смотри, «Кенгуру»! Не хочешь попрыгать на батуте? Это весело! — Нет, я на льду напрыгался. Один раз даже навернул сальто башкой об лёд. Теперь твоя очередь испытать эту участь. Кэндзиро хохотнул, беззаботно направившись к маленьким круглым батутам с креплениями. Плисецкий скрыл улыбку в шарфе, натянутом на нос, — кажется, Минами не обижался даже на сарказм, и это безумно нравилось Юрию, потому что никто не понимал его «дурацких» шуток: от Пашки прилетало кулаком под ребро или в скулу, Отабек непонимающе вскидывал одну бровь, а Виктор улыбался с таким взглядом, что готов был уничтожить Плисецкого на месте. Виктор… Что-то неприятно кольнуло в грудь, Юрий вдохнул поглубже, но боль отдавалась глухой пульсацией, не желая уходить. Чтобы не зацикливаться на неприятных ощущениях, он отвлёкся на Минами, который уже забрался на батут и закрепил ремни на теле. Прыжки Кэндзиро не походили на те, что выполняли маленькие дети. Он не боялся делать сальто и цеплять крепления руками, чтобы задержаться в воздухе и выполнить какой-нибудь незамысловатый трюк, люди подтягивались к его батуту, с интересом наблюдая за любительским «шоу», хотя Кэндзиро даже и не планировал собирать зрителей. Юрий наблюдал за его движениями с лёгким удивлением: оказалось, его растяжка получше, чем у Плисецкого, а в акробатике он и правда ас. Толпа, собравшаяся у батута, по окончании «представления» разразилась аплодисментами. Минами просиял, щедро раскланиваясь, искренние и живые впечатления, распускающиеся цветами в виде бесконечного смеха, улыбок и радости — вот чего не хватало Юрию, когда закончилось детство, и, кажется, оно вернулось в образе Кэндзиро, имеющего шило в заднице и целый багаж любви к миру. Они вышли с ярмарки в 23:44, пусть это время ничего не говорило Плисецкому, потому что он привык разгуливать по ночам, но по дедушкиному наставлению следил за часами и считал пройденные переулки. Минами весь светился, на одном выдохе рассказывая Плисецкому о каждой незначительной вещи и аттракционе. Юрий впервые слушал внимательно, и его это не раздражало, не раздражала эмоциональная болтовня, не раздражали выразительная мимика, жесты, высокий голос со страстной, захватывающей интонацией, не раздражала ослепительно-яркая внешность. Да, именно, ослепительная! В роли психотерапевта Минами показался Плисецкому смешным до чёртиков: такой врач только раззадорит пациента, вместо того чтобы успокоить. Кэндзиро, по сравнению с мрачным и агрессивным Юрием, выделялся в толпе, его позитивная, светлая аура притягивала, и от такого источника энергии Юрий уже не мог отойти. Его взгляд трудно было уловить, потому что Минами не смотрел в глаза, когда разговаривал, во время монологов он устремлялся в какую-то пространственно-временную коллизию, возвращался к тому моменту, о котором рассказывал, с жаром и увлечённостью подавая каждое слово. Оказывается, он мог говорить не только о Юри Кацуки и подсолнухах. Юрий улыбнулся и тут же поймал себя на том, что Кэндзиро ему нравится, и чуть не порвал эту мысль в клочья. — Почему ты не хочешь вернуться в цирк? По-моему, таким, как ты, там самое место. Мог бы не тратить попусту силы и бросить ФК. Ты бы многого добился в акробатике, вон чё устроил на «Кенгуру»! — воскликнул Плисецкий, останавливаясь у автомата с кофе, встроенного в здание. — Я не могу, Юрий-кун. — И чё тебе мешает? — Страх, — Минами улыбнулся. Плисецкий вздохнул, опустив плечи. Кэндзиро боялся не за себя, а за родителей, потому что тогда, со сломанным позвоночником, его привезли в больницу «Подсолнечный Лев», и родителям пришлось делать операцию: другие хирурги были заняты. Не хотелось волновать их снова, не хотелось слышать выговоров, не хотелось вновь ломать кости, но он не чувствовал той же отдачи в фигурном катании, что и в акробатике, лишь любовь к Юри, как к кумиру, перебивала ощущение дискомфорта. Юрий понимал это слишком хорошо. Тихий шелест листьев щекотал слух, а редкие шаги прохожих натягивали без того напряжённые нервы. — Отставить пиздострадания. Кофе хочешь? — Его пьют грустные люди. Может, лучше обнимашки? Юрий, вздрогнув, выронил стаканчик из рук и с шипяще-тихим «блять» пролил содержимое на куртку. Благо, он всегда носил кожанки. Рыча от досады, Плисецкий начал оттирать пятно руками, но лишь сильнее запачкал их в коричневой, липкой жиже. Минами удивлённо похлопал глазами — он что-то сказал не то? — и выхватил тигровый платок из кармана. — Давай я? — Отвали! — Да в чём дело, Юрий-кун?! Оба застыли, не зная, что ещё сказать или сделать. Стоять спиной к собеседнику было наиболее удачной идеей, по мнению Плисецкого, но вечно так делать он не мог. Тело пробило мелкой дрожью, Юрий сглотнул, выкинув пустой стаканчик в урну, сердце предательски бухало в груди, и Плисецкий до чёртиков боялся, что Минами его услышит. Взгляд исподлобья не напугал Кэндзиро, тусклый свет фонарей улавливал едва заметную улыбку и тёплые карие глаза, Минами не походил на себя, бесконечно весёлого и энергичного, перед Юрием стоял совершенно другой человек, сжимавший в руках… — Это… — Да. — Ты сохранил его… — А ты думал, выкину? — звонкий, словно колокольчик, смех пролился в переулок. Плисецкий осторожно приблизился к нему и заглянул в глаза, впервые бледные щёки и скулы заволакивал лёгкий румянец, но свет не мог его выхватить — и слава богу. Минами не разрывал зрительного контакта, сминая тигровый платок в руках, который ещё давно хотел отдать. — Ты вконец заебал, Кэндзи, — натянул шарф повыше, щёки горели адским пламенем. Минами шумно вдохнул воздух, стискивая худую фигуру Юрия в объятиях. Как тогда, в Москве, Плисецкий прижал его к себе, зарылся в волосы рукой, потрепав их, и едва коснулся губами макушки. Кэндзиро уткнулся носом в плечо Юрия, царапнув кожанку ногтями. Рядом с Плисецким ему было спокойно, пусть и опасность спонтанного взрыва от какой-нибудь незначительной реплики носила стопроцентный характер, всё же он чувствовал чуть больше, чем Юрий показывал миру, — нечто доброе и нежное. — Чтоб тебя, — прошептал Плисецкий, и ответом стал глухой смешок. Обратная дорога заняла всего пятнадцать минут, но оба молчали, вдыхая влажный весенний воздух и разглядывая уличные фонари, горящие по периметру шоссе, словно маяки в море, — и действительно, если бы не они и не Минами, Плисецкий мог бы заблудиться здесь, в переулках Нагои. Покалывающая боль в области сердца, из-за которой, словно тугим ремешком, связывало всю грудную клетку, продолжала расти, Юрий позвонил дедушке в надежде, что тот не спит, — «Абонент недоступен или находится вне зоны действия сети». Ну конечно, о чём он вообще думал? Роуминг, плохая связь, ночное время… Стоп, но московское время различается с японским на девять часов. Юрий нахмурился, написав СМС, после чего телефон полетел в рюкзак, — странно. — Ты в порядке, Юрий-кун? А то отель протопал… Плисецкий резко остановился, оглянувшись назад. Бледный неоновый свет шёл от таблички, косо закреплённой над входом здания, красные иероглифы, составляющие название отеля, кое-где отклеились и отпали. «И сколько же лет этой развалюхе? Могли бы получше дать райончик», — крутилось в голове Плисецкого, но он быстро развеял эти мысли, встрепенувшись. — Да, всё норм. Тебе куда? — На ферму. Думаю, такси быстрее довезёт. До завтра тогда? — Осторожнее там, — Юрий схватился за ручку двери. — И… это… спасибо за платок. Пока. Он скрылся, надеясь, что завтра всё будет в порядке. Утро началось не с кофе, а с головной боли и очередного этапа, хотя для кого-то это было одно и то же. Например, для не выспавшегося Якова, который наорал на Плисецкого из-за тапок с котиками, о которые запнулся, когда шёл умываться, и, конечно, обоим это испортило настроение. Впрочем, у Юрия оно никогда не поднималось выше планки «так себе», а на Фельцмана и других он забил огромный болт ещё лет пять тому назад. Глубокий вдох. Вчерашнее напряжение не сошло, даже усилилось, не позволяя сосредоточиться на программе, он обязан выиграть, чтобы вылечить дедушку, а ещё чтобы въебать по самооценке Никифорова — больно тот распавлинился в роли тренера! Он застыл посреди комнаты с костюмом в руках, припоминая торопливые и сбивчивые слова Кацуки, кажется, он говорил что-то об опасности, исходящей от Виктора, заговорах и неблаговидных связях… Юрий встрепенулся: в любом случае, Кацуки выглядел в тот момент как сумасшедший больной, его лихорадило и хватило на жалкие пять минут, чтобы выплеснуть весь поток информации на Юрия, оставив наедине с недоумением и попытками как-то связать всё это в единую цепочку. Зато Плисецкий точно знал, что Виктор хочет насолить ему, что это он заговорил уши Отабеку и Миле, которые от него отвернулись, и это он пытался припугнуть дедушку телефоном. А ещё, кажется, у него имелись проблемы то ли с полицейскими, то ли с законом, то ли с хрен-знает-какой сектой… Плисецкий этого не понял, но на всякий случай просил дежурного врача никого не пускать к дедушке, кроме старых друзей, и сейчас что-то подсказывало — просьбу не выполнили как следует. Плисецкий встряхнул головой — может, душ соскребёт мрак, оставшийся с ночного бдения — и направился в ванную. В ледовом дворце было необыкновенно душно, либо Юрий запрограммировал себя так, что постоянно чувствовал нехватку воздуха и переизбыток влаги в носу и лёгких, отголосок ОРВИ неприятно щекотал нёбо и заставлял хрипло кашлять, отхаркивая в уборной мокроту. Юрий ненавидел это состояние, обыкновенно зарождающееся в холодное и мокрое время года, он так же, как весну с осенью, ненавидел свой день рождения, который прошёл месяц назад. «И на кой хер сдался ДР? — думал Плисецкий. — Какой смысл стареть с праздником, когда можно без него? Так хоть не паришься над бабками и едой!» В глазах рябило от мыслей и картинок, проносящихся со скоростью света в голове, Юрий с детства видел какие-то бессвязные отрывки ситуаций и диалогов, никак не имеющих отношения к реальности, и ужасно устал от них. Он всегда чувствовал сонливость и раздражение: на пьедесталах, обозначенных первыми номерами, рядом с дедушкой, с друзьями, с кошками, на тренировках, на учёбе, с телефоном в руках — везде! Он выхватил взглядом мелькнувший в толпе фанатов серо-коричневый плащ — а вот и ебучий волчара по имени Виктор, который принял Плисецкого за кролика. «Клыки сломаешь о мои кости», — Юрий фыркнул. Никифоров всё с той же лицемерной лыбой о чём-то шушукался с Крисом, глядя на Юри, который пытался унять дрожь. Юрий насупился, сдерживая подступающую к горлу тошноту вперемешку со злостью, глаза Никифорова, сощуренные в хитрожопой гримасе, столкнулись со взглядом Плисецкого, которого мгновенно перекосило от ненависти к ледяному блеску, горящему в глубине небесно-голубых радужек. Откуда ни возьмись, к ним стремительно подлетел Минами, держащий в руках переноску, по шипению и утробному рычанию Плисецкий распознал Кансина, один из охранников что-то гневно кричал ему вслед, сдерживаемый Канако. Юрия не интересовали дальнейшие подробности разборки, даже если они касались кота. До выступления оставались считанные минуты, Плисецкий не заметил, как вездесущий Виктор оказался рядом, наблюдая за распределением зрителей по местам. Вдох-выдох. Шестьдесят на тридцать. «Этот каток гораздо больше, но, кажется, лёд недостаточно зачистили, аккуратность не помешает, Юрочка», — вот что отметил Никифоров. — Пошёл на хуй отсюда, — процедил Плисецкий, покосившись в его сторону. — Не распространяйся рядом со мной. Ненавижу тебя. — У котёночка зубы прорезались? — Виктор захохотал. — Как там твой дедушка поживает, не помер ещё? Юрий затрясся от злобы, сжимая ладони в кулаки. Ему настолько опротивело находиться рядом с Никифоровым, строящим из себя невинного Ванечку-дурака, что руки чесались разъебать хлеборезку. Он замахнулся, чтобы ударить в скулу, но Виктор увернулся и, крепко перехватив Плисецкого за кисть, оттолкнул без труда. — Оставь волнения в прошлом, они больше не имеют смысла. Лучше подумай о настоящем. Ты же хочешь, чтобы Отабек вновь стал твоим лучшим другом? Тогда советую не сопротивляться и уступить Юри, а если так влом это делать — просто спишись с Гран-При и всё. — Вконец ебанулся, что ли? Чё ты сделал с Отабеком и дедушкой?! — Юрий смотрел исподлобья, просчитывая возможность садануть без последствий. — Ты трусливый кусок дерьма, раз боишься выйти на лёд и сразиться со мной один на один. — Потише, без агрессии… Отабек жив и здоров, просто ему мозги немножко вправили, а Николай Астафьевич… Соболезную, он не смог пережить последствия инфаркта, — кажется, тот едва сдерживал ухмылку. — Так значит, не хочешь по-хорошему? — ЧЁ ТЫ СКАЗАЛ, СКОТИНА?! А НУ ПОВТОРИ! Плисецкий схватил его за грудки, но как раз в этот момент прозвучал гудок, оповещающий о начале соревнований, охранники, заметившие конфликт, моментально разволокли их в разные стороны: Никифоров почти не сопротивлялся, с небрежностью глядя на Юрия и отталкивая от себя секьюрити, а вот Плисецкого рвало и метало во все стороны, словно атомную бомбу, проклятия и истерические крики лились потоком, пока его не вытащили из зала и не привели к медпункту, где ему вкололи успокоительное. Юрий чувствовал себя узником психбольницы, только рядом с Никифоровом психиатрия нервно курила в сторонке. Его сложило пополам и вырвало, потому что было настолько хреново, что, казалось, ещё чуть-чуть — и все органы вывернет наизнанку, а первым в очереди станет сердце, заходящееся в конвульсиях. Слепая боль захлёстывала глаза, и лишь через минуту Плисецкий осознал, что безудержно рыдает, уткнувшись в колени. Кто теперь на очереди? Отабек? Бабушка из Петрозаводска, оставшаяся единственным родным человеком на этой проклятой Земле? Может, Кэндзиро?! Хотя плевал он на него с высокой колокольни! Или не плевал… Медсестра гладила Юрия по спине, но тот почти не чувствовал прикосновений, лишь тупые покалывания в области груди, сжимающий плечо тонометр и истерические мысли о том, кто же покормит Потю. Всё это смешалось, не позволяя трезво оценить ситуацию, ведь до сих пор самым важным оставалось соревнование, в котором подступала очередь Плисецкого. Он глубоко вдохнул, рассматривая коробки с неизвестными препаратами и шприцы на медицинском столе. От медсестры омерзительно тянуло лекарствами и этанолом, которым врачи обычно обрабатывали инструменты, Юрий воротил нос, подавляя желание вновь загадить пол желтовато-зелёной жижей. Сквозь туман мыслей и озноб, взявшийся мучить мурашками, Юрий расслышал стук в дверь. — Погоди, я открою… — донеслось до него эхом. — Юрий-кун, сейчас выступает Леруа-сан, затем… Т-ты в порядке?! Пресвятые котики, да у тебя же температура! — Минами влетел в кабинет, протараторив на ходу, в глазах Юрия он казался расплывчатым пятном. — Боюсь, Вы не сможете выступать в таком состоянии… Все признаки указывают на тяжёлую форму бронхита. Сейчас Вам лучше отправиться в клинику на обследование, Юрий. — Сам знаю, что мне делать! Я выступлю, а там делайте, чё хотите. Глубокий вдох. Интересно, сколько времени ему отсыпал организм, чтобы продержаться на льду две с половиной минуты, вдыхая холодный воздух, заполненный мельчайшими ледяными кристалликами — прям как во взгляде Никифорова? Юрий с ненавистью царапнул пространство, поднимаясь и стискивая зубы, чтобы перетерпеть головокружение и зудящую боль в груди. Нет, он должен взять себя в руки и втащить Никифорову за все причинённые беды! Соревнование — это обязанность, даже если оно станет последним в его жизни. Кэндзиро моментально вскочил, ни на шаг не отставая от Юрия и задавая миллионы вопросов о самочувствии. Медсестра хотела преградить дорогу, но передумала, — её дело предупредить, как говорится, а уж будут ли рекомендации выполнять — не волнует. Она долго и пристально смотрела вслед Минами и Плисецкому, не решаясь закрыть дверь, — всё-таки в этих двух мальчиках таилась какая-то нечеловеческая сила, раз оба они так рвались к первому месту. Затаив дыхание и не чувствуя тела, Юрий плескался на катке, словно рыба, не успевшая до заморозки попасть в воду. Хорошо, что ни в одной программе не требовалось эмоций под названием «радость» или «воодушевление», иначе бы он точно скончался на месте. По восхищённым взглядам зрителей Плисецкий понял, что внешне никаких изменений не произошло, никто не замечал бушующего внутри него адского пламени, душащего каждый сантиметр лёгких и сердца. Только два человека смотрели не так, как все: Виктор — с нескрываемой насмешкой, а Кэндзиро — с волнением, драматично приложив ладони к груди, готовый, казалось бы, в любой момент пасть в обморок. Оставался последний прыжок, и перед тем, как подвернуть ногу, врезавшись в бортик, Юрия посетила мысль, что Кэндзи — единственный лучик в этом Аду, ходячий подсолнух, сверкающий успехом и раздающий нуждающимся энергию, настоящий Солнечный Мальчишка. Ещё подумалось, будто в семнадцать лет устраивать похороны как-то неправильно, несолидно, а затем свет померк в его глазах. Наступили давящая на подсознание вечность и темнота.«Эпичный конец — и победа в моих руках, Виктор».
«Ты отвратительный тренер».
«Но я преподам тебе урок».