Свет вечный

Она снилась ему нечасто, помимо драк на горящих площадях и речей святых отцов Инквизиции, была этаким прозрачным лучом сквозь угарный чадный дым высоких костров. Лежала на руке Агилара, укрытая узорными покрывалами из Мадрида, маленькая и горячая, шептала что-то, поглаживая его рыжеватую бороду тонкими пальцами, считала веснушки на обожженном солнцем носу. Это были те минуты, когда он совсем терял надежду на заслуженную спокойную жизнь и утопал в бесконечной, запретной, страдающей любви, которая совсем не требовала доказательств. Через два дня они должны были ехать в Иерусалим… пугать арабов блестящими нездешними клинками на бескрайних песчаных землях, умирать от жары и раскаленных бедуинских хамсинов. — Они много лет пытаются восстанавливать благо, — грустно сказала Мария, вслушиваясь в глухой далекий рокот уходящей из города конницы. Ветер слабо шевелил плотные занавеси на открытых настежь окнах. — Эмир предаст нас при первой же возможности. Наследник ему нужен больше, чем пара верных людей. Чему мы служим теперь, Агилар? Он промолчал, прижимая к себе встрепанную кудрявую голову несчастной, в сущности, девушки, сестры по оружию, выносливой, смертоносной степной гадюки, молодой волчицы, безжалостной ведьмы, с такой же изуродованной рукой, как у него. Для того, чтобы плотно сплести и сжать пальцы им всегда не хватало одного, который заменило острейшее лезвие… Пока Марию учили в Братстве — колотили бедную, как бубен на свадьбе, если даже не захочешь, разучишься о чем-то горевать. Если б де Нерха мог, посадил красавицу дома, сделал своей женой: был бы дом, и на что надевать кольцо. — Разберемся в пустыне дьявола. Там будет время подумать, пока Маджид готовит карту. Девушка медленно поднялась с обширной кровати, мягкой, шелковой, непозволительно роскошной для двух изгоев, занесенных в Кордову, — молодой, наивный город, полный маслин и шатких досочных настилов. Агилар смотрел на ее гибкую спинку в кружеве покрывала, приподнявшись на локте. Черные длинные волосы рассыпались по плечам, то скрывая причудливый узор татуировки через лопатки-крылья, то взлетали набок, убранные через шею, показывая смуглый профиль и чудесные синеватые агатовые глаза. Она умела убивать так, будто танцевала хоту. Она любила Агилара, как никто не любил умирающего от голода сироту из нищей предгорной лачуги, у которого за душой была только слепая преданность и желание убивать; что-то поняла в нем, что-то разглядела женским магическим чутьем, согрела, и этим не дала совсем уж ожесточиться, потеряв свой облик. Де Нерха поднялся следом, успел догнать ее почти у окна, задыхаясь, подхватил на руки, крепко сжимая острые плечи, торопливо расцеловывал под прядями волос теплую шею, темные линии на узком лице, длинные ресницы. Они так и застыли в долгом, болезненном объятии, не в силах расцепить рук и отвести губ, пока хуглар, орущий песню на улице, не заставил Марию перевести дыхание, прерывая мучительное для обоих, слишком близкое единение тел. — Помнишь историю? — неброско украшенный вышивкой капюшон прикрыл от людских очей ее волшебно порозовевшее от ласк лицо. — Ты — внезапно разбогатевший торговец, я — первая жена, на которую ты еле наскреб калым, едем в Абу Дис, открывать лавку персидских ковров, — Мария провела шершавой ладонью в тканой обмотке по его щетинистой щеке. — Души друг в друге не чаем, оба беженцы из Эш-Шама, росли вместе в квартале бедноты. — Ты забыла… — Агилар успел быстро сжать ее ладонь в своей, но Мария легко выскользнула из прощального жеста, развернувшись на носках сапог. — Если я умру, не плачь долго. Гостиный двор они покидали всегда порознь, опасаясь не столько тамплиерских прихвостней, сколько своих же братьев по вере. Грешить вот так считалось жесточайшим табу, но, все равно, его стоило нарушать, и не единожды: если вера могла выбирать себе послушников, любовь была слепа, глуха и безъязыка… Каллум с удивлением замечал, что бесшумно, стиснув зубы, впиваясь короткими ногтями в ладони, все-таки плачет, вопреки ее наказам, в тонкий матрас без простыни каждый раз, когда живая Мария приходила в его мутные сны. Вернуться в родной дом было плохой идеей, но только здесь его точно не стали бы искать тамплиерские шестерки. Прятаться в стане врага — оказалось веками вбитой в голову аксиомой, тем более, в низеньком жилье из фанеры и неструганых досок дальновидный отец оставил немного полезных вещей… Как раз столько, сколько Линчу надо было для осуществления своих нынешних целей, даже чуть больше. По вечерам местная молодежь гоняла по крышам восхитительных бумажных змеев, они шуршали и реяли над дешевыми карминными черепицами низкорослого пыльного гетто. Линч выходил смотреть на девиц в шарфах и юных щеголей на старых скрипучих велосипедах. Взмахивал старым пончо, как тореро мулетой и садился в кресло-качалку с баночкой пива, с ногой на ногу. Обманчиво отдыхал, но на самом деле напряженно думал, вычислял, надеялся, верил, метался. Тогда, в закатном горизонте, и пришла идея еще раз посетить «Абстерго», посмотреть на Анимус свежим, отдохнувшим взглядом, поискать среди тысячи тысяч старых бумаг и новых файлов что-то, что прояснит нынешнюю ситуацию в мире вражды ассасинов и тамплиеров. В заброшенное здание никто больше не пытался войти, кроме него. Охрана держалась поодаль, да и охраной ее было не назвать, а животные и птицы обходили цитадель стороной. Будто проклято там все стало… Мусса привез из Монреаля несколько удобных комплектов одежды, максимально похожей на одеяние ассасинов тогдашних времен. Задумчиво погладив кончиками пальцев тонкое золотое шитье, Линч вдруг ужасно захотел жить, даже немного больше, чем когда умирал взаправду с жидким забвением в выпуклых голубоватых венах. Наравне с верой в свое правое дело, в нем росло, ширилось и играло искрами твердое и одновременно хрупкое осознание того, что Агилар найдет свою Марию через столетия и пространства, где бы она ни была. Ему бы только немножко помочь.