Вечер прошел лучше, чем она могла себе представить. В обществе любимого человека всегда хорошо, уютно и спокойно. Последние дни, полные слез и боли, были затемнены одним днем, всего одним вечером рядом с ним — с человеком, что греет душу и обнимает её хрупкие плечи. На минуту ей казалось, что это лишь иллюзия реальности, что всё по-прежнему плохо, а проблемы, взваленные на неё, никуда не пропали, однако знакомый голос и теплые руки, обнимающие её, спускали с небес на Землю; заставляли верить, что сейчас…
именно сейчас, всё хорошо, пускай они оба и знали, что ничего ещё не кончено, и что их определенно будет ждать последний бой.
Они не стали как в былые дни смотреть фильм, не стали разговаривать всю ночь или говорить о чем-то плохом, что настигло их в этом учебном году… они просто уснули, держась за руки, говоря что-то хорошее перед сном друг другу. Он успокаивал словами, будто мог видеть по выражению её лица некое беспокойство; он говорил, что всё будет отлично, что все эти ужасы когда-нибудь закончатся, а они и вовсе смогут нормально жить. Она хотела в это верить, однако всё равно знала о ещё паре испытаний, мешающих всему тому, что перечислил Кот Нуар в этом недолгом разговоре…
Она плохо спала в некоторые будние и даже выходные дни, а сейчас безмятежно лежала рядом с Адрианом и смогла спокойно сомкнуть веки. Это как глоток свежего воздуха, как облегченный вздох после длительной задержки дыхания… она была рада, что хотя бы сегодня она выспится, несмотря на раннее пробуждение и отсутствие Кота, что наверняка с рассветом отправиться в больницу.
Но сны…
Она открывает глаза в другом месте, рассматривает собственные руки, а затем поднимает взгляд вверх, в надежде увидеть падающие клочки бумаг с посланиями от Даниэля, что слишком часто давал о себе знать.
Но там ничего не было, и она вздохнула, опуская взгляд к ногам.
Она поняла, что стоит на чем-то черном и непонятном, стоит в неизведанном для неё пространстве, стоит там, где оказывалась неизвестное количество раз. Может, это просто сон, просто мрачное царство Морфея, но… тогда почему она чувствует себя слишком реальной? Слишком разумна, способна размышлять о чем-то… Во сне же обычно происходит всякая ерунда или же…
— Привет.
По телу девушки будто бы прошелся электрический разряд, когда она услышала знакомый, едва ли не забытый ею голос. Хотя… как можно его забыть? Такой дразнящий, язвительный голос, что не давал ей покоя одну из частей учебного года.
Она чувствует, как губы вздергиваются в кривой улыбке, а глаза невольно покалывает, в результате чего на них выступают слезы радости. Она на ватных ногах резко оборачивается к источнику звука и сдерживает себя, чтобы не закричать от счастья. С момента его смерти он ни разу не являлся ей во сне, а сейчас…
— Привет, Даниэль.
Она стояла всего в десяти шагах от него и могла наблюдать поистине искренние эмоции, искажающие его лицо. Улыбка, блестящие от такого же счастья глаза, руки, сжимающиеся в кулаки и медленно разжимающиеся. Он явно и рад, и взволнован, это было крайне заметно, или же он просто-напросто не скрывает это.
Он умер, но, казалось, мертвое сердце сейчас билось во много раз сильнее, чем живое. Он чувствовал, как силы медленно начинают убывать, ведь попасть к ней в сон — огромная проблема. Он может лишь заочно говорить с ней, но не лицом к лицу, и чтобы поговорить с ней сейчас ему пришлось не передвигаться и не разговаривать пару дней.
Знала бы она, как он был счастлив в этот самый момент. В эти самые секунды…
— Я бы рад подбежать и обнять тебя, — как всегда шутливо заявляет Даниэль, — но, боюсь, это отнимет много сил и времени для нашего разговора.
Она утирает слезы, что буквально растворяются в этом пространстве, и, исходя из его слов, понимает, что обнять его можно, потому в тот час срывается с места и подбегает к нему, заключая в крепких объятиях.
Маринетт прижимается головой к нему, к белой, немного смятой, рубашке, обнимает спину руками, растворяется в ощущениях, буравивших её прямо сейчас от переизбытка эмоций. Она скучала по этому человеку, она не скрывала это даже от него.
— Я так скучаю… — голос становится до неузнаваемости хриплым и тихим, когда его руки, уже не такие теплые как раньше, обнимают и как только могут прижимают её к нему. Его губы растягиваются в грустную улыбку, а глаза медленно смыкаются в момент, когда его голова медленно и так нежно прижимается к её макушке. Волосы спутываются, превращаясь в цветовой дисбаланс, и это их ничуть не отвлекает. Пускай она и не любит его, однако позволяет ему заключить себя в такие объятия; она из жалости готова на всё в этот момент, потому что знала, что живьём они увидятся последний раз только на Фестивале, и так обнять его, как сейчас, будет уже невозможно.
— Эти слова для меня как отрада для души, — хмыкнул он, — ранее бы ты оттолкнула меня и сказала, что я извращенец.
Маринетт издаёт хриплый смешок, признавая, что ему таки удалось на долю секунды рассмешить её. Пускай так, даже когда по щекам уже льются слезы. Но она не шибко волнуется об этом, ведь его рубашка уже никогда не намокнет…
— Неужели это и вправду конец? — спрашивает она, уже давно зная ответ, однако какая-то странная и вполне жалкая надежда теплиться в её душе, не давая покоя. — Ты не сможешь вернуться?
Даниэль освобождает одну руку и проводит по её голове, не отрывая от неё своей собственной. Он выжидает мучительную для Маринетт паузу, а ответ и без слов был понятен обоим.
— Я погиб, Котёнок. — с тяжестью в душе говорит он. — Меня больше нет, ты же понимаешь это?
Вдоль горла воспроизводиться глубокий и жалобный стон, что она смешала с новой волной подступивших слез, и Конорс, слыша это, тяжко вздыхает и обнимает её крепче. Она едва ли не захлебывается в слезах, а он не знает как успокоить её. Было немного необычно так вот стоять с человеком, который, казалось, никогда не отнесется к нему поистине тепло и добродушно; они враждовали, обзывались, узнали друг о друге много плохого, и всё равно… переживали же и хорошие моменты! Точно переживали! Ведь… сколько всего было… мероприятия, совместные пения, разговоры на английском, дурачества и даже период, когда они с Адрианом расстались, Даниэль умудрялся сделать весёлым и беззаботным.
В голове вмиг пролетели все моменты, тем или иным образом связывающие этих двоих, что на душе стало так паршиво и больно, что хотелось удавиться. И нет, не из-за того, что воспоминания нахлынули, а из-за того, что ни одно из них больше никогда не повторится. Этот человек мёртв, и его уже ничего не спасет. Точно не спасёт.
Рано или поздно всё утихает, и её голос тоже затих после пятиминутного душераздирающего плача, что Даниэль слышал впервые за всё время, что он её знает. Это ему отчасти льстило — не каждый человек будет так открыто вести себя с кем-либо.
— Мне жаль, что я появилась в твоей жизни, — говорит она, и последний вопросительно выгибает бровь, слегка отстраняя её от себя и заглядывая в немного красные, заплаканные васильковые глаза.
— Вот только не нужно говорить такого, понятно? — он обеими руками касается её лица и ухмыляется, чуть склонив голову набок. — Ты лучшее, что случилось в моей жизни. Я не жалею о том, что люблю тебя. И ты не жалей, что была знакома со мной и считала паталогически то ли врагом, то ли другом.
Слова звучат для неё, как острое лезвие, проводящее вдоль рук и оставляющее за собой глубокий кровяной след. Ей снова хочется плакать, но она не успевает даже всхлипнуть в момент, когда он наклоняется и так нагло, так непринужденно целует её в губы.
Он правда любил её и, вероятно, это было то, ради чего ещё стоило существовать; ради чего стоило копить энергию; ради чего он хотел бы вновь жить…
Даниэль знал, что любовь его горька и безответна, но его удивлению не было предела, когда Маринетт дрожащей рукой коснулась его руки и ответила на поцелуй. Даже губы дрожали от собственной нерешимости, по ногам прошлась уже довольно не мелкая дрожь, а сердце, казалось, будто горело огнем, то ли от жалости к нему, то ли от предательства Адриану.
Но разве можно это было назвать предательством? Она целовала уже не живого человека. Она целовала иллюзиционированную модель сна, это была далеко не реальность. И об этом… не узнает никто, кроме них.
Маринетт чувствует его губы, но одновременно почти и нет, они были ни холодными, ни теплыми, были просто ощущаемой частью тела, не более. У него же было всё с точностью, да наоборот. Он мог чувствовать довольно теплые губы на своих, что с нежностью дарили ему настоящие в отличии от оболочки эмоции, ведь, если он не ошибался, это был первый и, пожалуй, последний поцелуй, который был с её стороны добровольным. Был не украден, как ранее, не был вынужденным. Он был взаимным, и эта мысль грела ему заблудшую в этом пространстве душу.
Черт, как он был счастлив…
***
Брюнетка медленно распахнула глаза, что ослепили на мгновенье лучи солнца, проникающие в круглое большое окно в её комнату. Она моментально щуриться, и остатки слез, что, видимо, пробрались таки в реальность, скатились по щекам. Будильник разрывает телефон, и она, наровясь избавиться от назойливого звона, тянется к агрегату и отключает его, а затем укладывается обратно на подушку.
Кота рядом не оказалось, что было, кстати, ожидаемо, ведь у него могли появится проблемы, если бы он не вернулся в больницу прежде, чем начался врачебный обход. Но это сейчас волновало меньше всего.
Она лежала и смотрела в потолок, вспоминая в мельчайших подробностях сон и боясь упустить хоть деталь, хоть одно, пускай и малозначимое событие. Сердце до сих пор билось неровно, быстро и, на удивление, с трепетом, сотрясающим душу.
Маринетт не знала, будет ли ещё такая встреча, не знала, чего ждать дальше, однако в одном она была точно уверена — они увидятся в живую, они увидят друг друга лицом к лицу, а не в мутной пелене сна. И в эту встречу она должна заставить себя не плакать. Она должна себя заставить выстоять все внутренние переживания и сказать ему всё, что давно затаённо в её душе.
Она вспоминает, что сегодня выходной день, и что будильник разбудил её зазря, ведь поспать она могла подольше. Хотя, нет. Были дела, которые ей нужно переделать. Например, примерить свой наряд к Фестивалю, доучить слова, сходить в больницу к Адриану…
Поток мыслей в её голове сбил на этот раз телефонный звонок, и звонила, что было весьма удивительно, Алья. Она, не раздумывая, взяла трубку.
— Привет.
— Привет, Алья. — монотонным голосом отвечает брюнетка. — Тоже проснулась из-за будильника?
— Угу, — бормочет та. — Вот уже полчаса не могу уснуть, решила тебе позвонить, узнать как дела.
— Тебе повезло, что ты позвонила не раньше будильника, иначе дела и у меня, и у тебя были бы плохи.
По ту сторону послышался смешок.
— Кстати, Адриан очнулся, — вдруг немного оживилась Дюпен-Чен.
— А для меня это не новость, — зевнула Алья, а Маринетт от удивления округлила глаза. — И для Нино тоже.
— Что?!
— Мы за день до тебя об этом узнали, — хихикнула девушка, — видела бы ты лицо Нино. Он щупал Адриана за лицо и называл призраком.
Маринетт засмеялась, ведь в голове машинально представилась картина происходящего. Нино всегда имел тонкий или порой странный юмор, это было как раз в его стиле.
— Сегодня вечером репетиция, ты в курсе?
— Да? — сколько раз одноклассница собирается удивить её чем-либо в этом разговоре? — Во сколько?
— Ближе к шести вечера. — отвечает Сезер. — Ключи от актового зала дадут до восьми, а потом по домам. Уже завтра Фестиваль…
— Ох, Фестиваль… — повторяет Маринетт, прикладывая свободную руку ко лбу. Точно… завтра… уже всё будет завтра…
— Только не говори, что ты выпала из реальности, подруга.
А ведь если подумать, то это ночью и случилось…
— Ладно, — отмахивается брюнетка, — ты же зайдешь за мной ближе к шести?
— Да, я напишу тебе.
— Хорошо, до скорого.
Маринетт бросает трубку и вздрагивает от неожиданности, когда сверху появляется уведомление о новом пришедшем сообщении на телефон. Она пригляделась. Цифры были какими-то странными, а некоторые и вовсе нельзя было цифрами назвать. Это были какие-то незамысловатые шифры и закорючки, что она не могла разобрать, как бы не крутила в обеих руках телефон. Однако, волновало не только это… Содержание сообщения её тоже пугало.
Она знала, что Даниэль мёртв, и что мёртвые не воскресают, но тогда что значат слова…
«Я вернусь к тебе…»
