Жёлтые окна

      Этот вопрос мучил меня на протяжении всей жизни.        — Почему окна желтые? — спросил маленький мальчик своего отца много лет назад.        — Не знаю, Гилберт… Не отвлекайся! Живо тащи заклепки! С самого детства я жаждал, как и всякий ребенок, узнавать все, что находилось вокруг. То место, где я родился, было фабрикой по изготовлению паровозов. Гигантский, необъятный дом пыли, духоты, недовольных лиц и странных шумов днем и ночью.       — Пап, а почему пыльно?       — Не знаю, Гилберт…       Почти не помню, что было снаружи. Рабочих редко выпускали с фабрики, поэтому, кроме тесных комнатушек барака для ночлега и огромных машин, я ничего не видел. С малых лет крутился я между пыхтящими устройствами, помогал своему отцу ставить заклепки на детали будущего паровоза — не самое интересное занятие, но мне было дано с рождения яркое, порой пугающее воображение, где фабричный мир становился единым живым волшебным существом, как дракон из сказок, что рассказывала мне матушка на ночь еще до своей кончины.       Фабрика была исследована мной самым тщательным образом. Многое было неясно, поэтому вопросы осенним листопадом валились на голову моему папеньке, но он, увы, не знал. Другие рабочие угрюмо молчали в ответ, или же, давали крепкую затрещину. «Почему на фабрике желтые окна?» — спрашивал я всех чуть ли не каждый день, но на меня реагировал лишь отец, а он не знал. Эти мысли об окнах часто не давали мне спать, чудились в сладких грезах и кошмарах. Кроме окон, меня поразил красный кирпич фабричных зданий, когда я случайно вышел во внутренний дворик. Он был одновременно приветливым в ясную погоду, и недобрым в ненастье, когда он словно истекал кровью. Болезненным казалось здание снаружи, и по-домашнему теплое от желтых окон внутри…       Фабричный мир неспешно познавался и, хотя вопросы о том, что за дверьми фабрики, оставались без ответов. Моей любознательности, порой, было приятнее быть в неведении: ведь тогда эстафету подхватывало воображение и по фабрике носилось волшебство.       Однажды я заметил какие-то палочки и завитки на корпусе одного из паровозов. Красные черточки на черном стальном боку парового котла завораживали; я очнулся только после пребольного подзатыльника одного из рабочих:       — Что смотришь?! Буквы не видел? Марш работать!       Вот как назывались те значки! Буквы! Теперь я знал, о чем спросить отца. Отец знал и сказал, что скоро объяснит мне.       Может, смерть матери или очередное сокращение жалования сделали моего отца таким, может, он был другим, — но я не помню. Это был первый раз, когда он пообещал мне что-то сделать. Детская душа охотно верит всем обещаниям и, трепеща, жаждет чуда. Вместо этого мне подарили какую-то сложенную бумагу.       Отец назвал это книгой — букварем. Ему было не понять, чего я ждал. Я хотел, чтобы в вечернем полумраке мы выбрались в главный зал и там, разглядывая бока всех паровозов, он объяснил бы мне эту тайну букв.       Было Рождество, когда отец принес эту книгу. Рождество — единственный странный день в году, когда фабрика рано пустела. Все могли свободно выйти и только с рассветом вернуться. Мы же никуда не шли, а сидели на кроватях в бараке. Отец что-то неспешно выпил, задумчиво посмотрел на меня и показал мне три буквы. Показал, как надо открывать рот, когда видишь подобную ей. Потом дал кусок угля и попросил вывести их на деревянном полу. Напряженно я выводил значки, но, как я ни старался, выходило криво, не так, как в книге. Я расстроился, но отец сказал, что у меня получится, стоит сто раз попробовать, как начнет выходить. Он сказал, что верит в меня. Странным он становился, когда выпивал что-то. За вечер он выучил меня пятью буквам, а после, будучи сильно пьяным, крепко заснул. Новые знания едва держались у меня в голове и, боясь, что что-то выскочит из головы, я помчался к паровозам. Меня ждало разочарование. Из всех букв, что я знал, нарисованы были лишь две — «А» и «В».       Остальные навевали таинственность, но меньше. Источник букв уже был, осталось лишь изучить остальные… До самого нового года мы каждый вечер изучали новые буквы, по нескольку в день. Отец оказался прав. Буква «В», которая выходила хуже всего, теперь походила на ту, что красной краской была выведена на паровозе. Как я гордился этим! В новый год я мог читать все надписи, что встречались на фабрике, но этого оказалось невероятно мало: не понимал, что такое «Главная паровозная компания», что такое «Комендант». Надпись «Бойлер» была понятна, но слов на фабрике было ничтожно мало. И вновь я задавал вопросы отцу, но он опять не знал. Это время я запомню особенно. Время, когда на улице ночью медленно падал снег, которым я любовался, пока не отмерзали пальцы ног или не приходил отец, и грубо утягивал меня обратно. Время, когда отец был лучше, чем обычно, и обучил меня читать и писать.       Мне шел четвертый год.       На фабрике было немного детей. Редкие семьи рабочих хотели иметь ребёнка, а новоиспечённые родители становились центром вечерних сплетен в бараках. Косой пренебрежительный взгляд — вот чем одаривали их окружающие за счастье быть родителями. Лишь только ребёнок мог твёрдо ходить и произносить десяток слов, то тут же включался в работу вместе со всеми, — таковы были традиции фабрики и указ хозяина. Новоиспечённому рабочему поручалось лёгкое задание, вроде того, как я подавал отцу заклёпки, но плата была соблазнительна — обед полноценного рабочего за целый день. Честно говоря, еды доставало всем рабочим, вернее, едой платили за труд.       Общаться с другими детьми и, тем более, играть, я не мог — заботы мира взрослых занимали всё наше время, а вечер, спустя 12 часов работы, был коротким и пустым. Хватало сил, чтобы съесть свой заработок, и иногда, втайне от родителей, перекинуться парой слов с соседом по койке и забыться сном.       Контрастом среди мрачных детей и куда более мрачных взрослых был Иоанн — сын мастера паровых котлов. В отличие от своего угрюмого и неразговорчивого отца-механика, он был очень улыбчивым и ещё болтливее меня. Часто его можно было увидеть после работы шатающимся по цехам. Он в одиночестве бродил по залам и рассматривал машины. Иногда он подходил к другим детям и предлагал побродить с ним по фабрике, но всегда получал отказ и не обижался.       Одним вечером Иоанн принёс с собой странные белые палочки, которые он иногда подносил к носу и шумно дышал при этом. Мне стало невыносимо любопытно. Очень часто я видел похожие палочки у многих рабочих; они зажигали их от печей, клали в рот и дымили ими.       — Что так смотришь? Это сигареты! Хочешь? — спросил меня Иоанн, протягивая одну.       — Хочу! Откуда ты их взял?       — Отец мой — хороший мастер! Ему полагается сверх обычного набора предметов. Иногда дают, правда, хлеба. Я не люблю хлеб, а сигареты очень люблю. Отец всегда даёт мне их. Держи! — сказал он, протягивая сигарету.       Мы зажгли сигареты от печи. Первый раз втянул в себя дым. Пошла кругом голова, подкосило ноги, а горло разразилось неудержимым кашлем, но где-то в глубине появлялись силы, будто сейчас было утро, а не вечер. Уже потом выяснилось, что сигареты не выдавали отцу Иоанна. Это была трава, что росла в фабричном дворе у самых стен. Иоанн собирал её и заворачивал в бумагу, которую где-то находил. Может, это было вредно, а может, и нет, не знаю. Сигарета давала бодрость, и это было главным, да и способен ли ребёнок серьёзно размышлять о пользе и вреде?       В тот день ночью мы бегали с Иоанном по цехам, кричали, кидались друг в друга чем попало. Падали, вставали и вновь падали, ударяясь обо всё, что было на нашем пути. Дикий зверь почти утраченного детства насытился сполна добычей. Какое же это было счастье! События той ночи проносятся смутным вихрем передо мной. Помню лишь всепоглощающий восторг, с которым мы резвились по цехам. Помню, что кто-то нас поймал. Это был один из рабочих, — ясно помню его серую одежду. После, нас выпороли в одном из бараков. Не помню, за что именно. Радость новых впечатлений затмила боль и унижение. Наказание не отвратило нас от игр по ночам, напротив, каждый раз проводить ночь в искромётном веселье было невозможно — сон одолевал на работе, поэтому, мы договорились о двух игровых днях в неделю. К нам присоединились ещё несколько детей: девочка с короткими светлыми волосами и большими глазами по имени Мария и высокий тощий мальчик Агор. Памятуя прошлые ошибки, мы безмолвно бегали по цехам друг за другом, почти в полной темноте, лишь луна давала тусклый слепой свет.       Один из дней веселья мне запомнился особенно подробно. Перед глазами проносился цех за цехом. Неистово резвясь, мы выбежали на фабричный двор, окружённый высокой кирпичной стеной. Луна освещала границу фабрики — стену из красного кирпича и высокие деревянные ворота, которые почти никогда не открывались на моей детской памяти. Всех в один момент охватила заманчивая до дрожи мысль — залезть на стену. Мы рассыпались в стороны, ощупывая стену в поисках какой-нибудь трещины, выемки, или иной зацепки. Удача улыбнулась Иоанну. Он нашёл выступы, в которые как раз помещался детский ботинок. Не теряя времени, мы стали пытаться забраться на стену, чтобы что-то увидеть из внешнего мира. Пьяный азарт овладел нами. Ни ушибы, ни ссадины не отвращали нас от цели. Наконец, бросив рьяные попытки взобраться в одиночку, мы решили подсадить одного, чтобы тот помог забраться остальным. Легче всех оказался я, может быть, оттого, что имел только одного родителя и получал меньше еды. Шесть рук подхватили меня, и недосягаемый край стены стал чуть ближе.       — Хватайся!!! Больше мы не сможем держать тебя, — прокричал Иоанн. Что было сил, я схватился за выступы. Каменная крошка впивалась в пальцы. Упершись во что-то круглое ногами, я подтянулся немного вверх на своих слабых детских ручонках. Край стены сравнялся с моим носом и я увидел… тёмную даль, в конце которой что-то светлело, похожее на огонь. В ту же секунду меня охватил сильнейший страх. Мир за стеной был недосягаем для меня всё это время; смутно представлялся в виде таких же фабричных зданий и окружавших их стен, только куда больше в размерах. Тут не было никаких границ, и детское сердце всё больше сжималось в комочек, желая поглубже запрятаться в груди. Я упал и заплакал, не то от ушиба, не то от увиденного.       — Что ты увидел? Говори! — произнёс Иоанн.       Но что-то ответить я не мог. Мне было очень горько на душе. Кто-то подхватил и понёс нас в здание. Нас вновь пороли, но на этот раз дольше. Несколько дней было больно сидеть.       Спустя два дня Иоанн снова спросил меня после работы об увиденном. Я рассказал, — не без неприязни. Мне не нравился такой тёмный и непонятный мир, хоть я и понимал, что я почти ничего и не видел. Иоанн внимательно выслушал меня, пожелал доброй ночи, и мы отправились спать.       Не буду пересказывать те бесчисленные попытки, что мы предпринимали, чтобы вновь увидеть мир за стеной. Мы забирались на стену только ночью, поэтому пейзаж не менялся. Нужен был свет дня, но времени у нас не было…