Жёлтые окна

      Помнить все - самая непосильная тяжесть. Никто не смог бы прожить с ней долго. Рано или поздно раскаяние подточит ноги, на которых недавно так крепко стоял. Волосы забелеют, а лицо оплетет вьюн из морщин. Память о прошлом вычеркивает будущие года. Я помню не все, но были события, что клеймом остались у меня в голове. Даже сейчас вижу пламя и слышу нечеловеческие крики.        - Друзья мои! Простите великодушно, что отрываю вас от работы. Мне, право, неловко, но нам есть, что обсудить сейчас, - взволнованно произнес тот, кого именовали хозяином.       Это был длинный тощий человек в опрятном костюме без единого изъяна и, как положено, часы на цепи, блестящий цилиндр и трость.        - Предмет нашего обсуждения покажется вам странным, и, быть может, выходящим за все границы допустимого... Я вынужден констатировать, что на нашей родной фабрике стали распространяться коммунистические сплетни. Недавно были найдены листовки с возмутительным содержанием. Автору этих листков должно быть страшно стыдно за свой поступок. Посмотрите вокруг! Разве фабрика не является удобным местом для жизни и работы? Разве у вас нет всего необходимого в достатке? Разве...        - А разве мы нанимались быть скотом?! - выкрикнул кто-то из толпы.        - Скот? Какое оскорбление славного имени рабочего! Однако мне было бы любопытно увидеть того, кто так ловко именует себя и себе подобных. Толпа расступилась. Вперед вышел коренастый человек с мощными руками. Его лицо было перекошено от злости. Это был отец Иоанна. Как и прочие, он был одет в форму: штаны, куртка, шляпа серых оттенков. Выйдя вперед, человек сорвал с головы шляпу и, смяв, бросил ее в угол.        - Так это и есть автор этих листовок? - сказал хозяин, швырнув листы перед собой.        - Скажи, хозяин, не страшно ли тебе?        - Чего должен я бояться?        - Нашего гнева! Справедливости, которая восторжествует, и ярко запылают поработители! В том пламени будет местечко для тебя, хозяин! Свобода...        - А! Разговоры о свободе! Скажи мне, пролетарий, или как вас называют, что сделаешь ты, когда исчезнут ваши "оковы" и "господа"?        - Тебе не понять этого!        - Строить новый мир, не так ли? В чем же его новизна? Будут те же рабочие, которые подчиняются некому правительству...        - Старая отговорка, мучитель! Наше правительство - рабочие, которые на своем опыте знают каково это! Ты богаче нас! У тебя море денег, в то время как у нас нет ничего!        - Это не райские кущи, согласен. Но ты - здоровый человек - не можешь добиться подобного. Почему? Потому что вы зашли в тупик с вашей идеологией! Она заменила вам здравый смысл. Откажитесь от бунта, и откроется столько возможностей!..        - Ты не даешь нам денег! Только еда и вещи!        - Ты можешь уволиться в любой момент и найти подходящее для себя место! Разве я не прав?        - Прав, но...       Из толпы вышли двое мужчин, вставших чуть поодаль от пролетарского оратора.        - Не слушай его! Помни, борьба лишь сможет сделать нас счастливыми и изменить мир!        - Еще, пролетарии... Признаюсь, спорить мог бы с вами до утра, да бессмысленно. Вы не признаете очевидную неправоту своих домыслов. Так, это у нас Джон, - красильщик, Гарри – механик и, кажется, Эдвард - заклепщик. Отлично! Господа жандармы, в печь всех троих!        С шумом распахнулись ворота. Десяток солдат бросился на троих смельчаков, которые не думали бежать и ждали своей участи, сжав кулаки от злости.       На фабрике была особая печь, которую топили только для казни сильно провинившихся работников. Только дважды я видел, как сжигали в ней живых людей. Это был первый раз. Никогда не забуду тех каменных лиц, что смотрели на столпившихся из жерла печи. Их взгляд не укорял, не боялся, - просто смотрел на людские лица в последний раз, а посему, был жаден. Когда зажгли огонь и поставили заслонку, послышались крики. Среди них слышались призывы к бунту и революции. Не помню точно, что они кричали по ту сторону печи, слишком был потрясен юноша. Вскоре крики стихли, и слышалось лишь потрескивание дров.        Отец стоял позади меня и крепко сжимал мои плечи. В его взгляде было сожаление. Казалось, что его будто терзает стыд, но только казалось. Хозяин объявил остаток дня свободным. Рабочие безмолвно разошлись. Каждый был подавлен.       К печи подошел Иоанн, мой друг. Он стоял так близко, что его одежда могла воспламениться. Мой отец схватил его и потянул прочь от огня. Он будто поддался, но, извернувшись, побежал обратно и запустил руки прямо в горящие угли. Ни единого звука не издал он, а лишь упорно вытягивал рывками что-то из огня. Раздался треск, и мальчик упал на пол, сжимая в окровавленных и сильно обожженных детских ладошках обугленную руку одного из казнённых. Мальчик плакал и, сквозь рыдания, звал своего отца, который встретил мученическую смерть, позабыв о жизни.        Позади меня грузно сел на пол мой отец и спрятал голову в свои широкие ладони.