Жёлтые окна

      Так хорошо помню день, когда старый хозяин решил отойти от дел и передал фабрику своему единственному сыну. Ненастоящий, но в чем-то священный ритуал. Всех рабочих выстроили в линию в фабричном дворике, под взглядом всех подписали какую-то бумагу, крепко и слезливо обнялись. После, старый хозяин говорил, как трудно ему покидать нас, как он привык ко всем нам.       Он говорил от души, но не ведал, что рабочие были несказанно счастливы, что отделались от его тирании. Это был самый строгий хозяин, в отличие от своего сына, который с первых дней завоевал сердца рабочего люда своей доступностью и открытостью. Он дал нам нечто более ценное, любая форма оплаты и поблажек — свободу передвижения после работы.       Теперь мы могли выходить в город, располагавшийся неподалёку от фабрики. Теперь деньги нам давали прямо в руки каждую неделю, ранее сам хозяин покупал нам необходимое каждый раз. Для юноши семнадцати лет свобода — великий дар, а промышленный городок, где располагалась фабрика, стал настоящим откровением. Сначала я ходил за другими рабочими и, наверное, в первую неделю, исходил все пивные в округе и протранжирил всю получку на выпивку, так было любопытно, почему к этим напиткам тянется рабочая рука.       Следующую неделю почти голодал. Ни головная боль, ни слабость, ни что другое не могли остановить меня бродить по городу. Чтобы забыть на время о голоде, я путешествовал от улицы к улице. Масляные светильники через каждые дюжину шагов, висящие на стенах совершенно одинаковых домов. Повсюду серый кирпич, дорога, замурованная булыжниками, и только красное здание фабрики, как капля крови на сером пальто рабочего, дерзко выбивалось из царства однообразия, но, несмотря на это, город восхищал меня, как и все новое, а запасы «нового» в городе для меня были неистощимы. Как славно, что я умел читать, как славно, что на домах были прибиты таблички с названием улиц, а огромная краснокирпичная труба, коптящая небеса, служила своеобразным маяком в запутанном клубке серых улиц. Между нутром и внешностью улиц был сильный контраст. Если улицы могли навеять уныние после долгого блуждания, то, зайдя в любую лавку, я попадал в другой мир, где царили краски, блеск и почтительная улыбка торговца. Почти каждая лавка была мною осмотрена. Мне было ведомо, что, где и за сколько можно купить. Голова ежедневно разрывалась от знаний, но это ощущение несло лишь удовольствие и умиротворение, какое не давала ни одна попойка, на которые меня настойчиво звали, ни деньги, которые нам выдавали.       Одним осенним днем я зашел в новую незнакомую красивую лавку. Передо мной оказался светлый просторный зал, уставленный столами и стульями. Десятки свечей горело повсюду. Алые портьеры закрывали возвышение на другой стороне зала. Повсюду стояли круглые аккуратные столики. За большинством из них сидели люди и что-то ели.        — Очередная закусочная, -смекнул я, — Только в разы чище и приятнее.       Я присел на стул в легком удивлении, рассматривая аккуратно одетых людей, что не толкались, не дрались и не орали спьяну. Еще большее удивление возникло у меня, когда потух свет и зажегся прожектор, осветив возвышение в конце зала. Заиграла медленная мелодия. На сцену выбежала девушка в белой просторной одежде с крыльями за спиной, будто ангел из одной книги спустился на эту землю. С первого взгляда она и впрямь походила на ангела или существо, весьма близкое по происхождению. Но на юном лице застыли первые морщины в уголках губ, что придавало оттенок горестей, в глазах была грусть; она же сквозила в движениях, в музыке, под которую она творила свой неспешный танец, растворялась во влажном блеске слез зрителя, что сидит за столом, поглощенный действом и отягощенный едой. Мрак скрывал слабости смотрящих, а свет, не жалея, обнажал душу танцовщицы. Не опишу словами танец. Мой взгляд приковывали лишь каждое ее движение в отдельности. Это был оживший идол движения, которому не принесут жертву сидящие в зале, и лишь хлопки из полумрака едва насытят божество, что грациозно склонило голову, покоряясь одобрению. Еще очень долго я сидел и вспоминал каждый жест, каждый взгляд. Сидел до тех пор, пока меня не выкинул кто-то за дверь, но разве это может остановить воображение, что безжалостно похитило очертания танцовщицы.       Раздался гудок со стороны фабрики. То была сирена, возвещающая о всеобщем сборе, после которого все расходились по баракам спать. «Хозяин не рассердится, если не увидит меня, быть может…» — с этой мыслью я уселся у фонаря и ждал ночи. Всеми силами старался не смыкать глаз и всячески боролся со сном. Поздние посетители заходили и поспешно выходили, прижимая к себе бутылки. В окнах погас свет и зазвенели ключи, запирающие дверь, но богини не было. Тогда я с отчаянием подумал, что незнакомка сумела проскользнуть мимо меня. «Она могла переодеться», — констатировала одна мысль; «Это и ее работа, и дом одновременно!» — говорила другая; «Танцовщица ушла через другой ход,» — твердила третья и, на мой взгляд, самая правдоподобная. Обойдя дом кругом, я нашел небольшую дверцу с догорающим светильником над ней. Все стало ясно: через нее вышло прекрасное создание.       Я твердо решил прийти на следующий день, чтобы подкараулить ее у той дверцы. Не успела мысль завершиться в моей голове, как тихо щелкнул замок. Внутри все затрепетало. Появилось желание поскорее уйти на фабрику в барак — так сильно заволновался я. Дверь отворилась и на порог вышли двое, вернее первый вышел, а второй с трудом протиснулся, так как был необъятных размеров. Второй что-то тихо сказал первому, на что он кивнул и пошел в мою сторону. Мои глаза уже привыкли к полумраку, и я увидел ее, шедшую в мою сторону. От радости я чуть не раскрыл свое присутствие. Девушка не заметила меня и спешно зашагала по улице, которая вела к часовой мастерской и к лавке «Изящных одежд». Чтобы не издавать шум, я снял ботинки и, аккуратно передвигая ноги, устремился за ней. Возле двухэтажного дома, она остановилась. Будь проклят тот, кто бросает вещи на мостовую! Я наступил на нечто острое и взвыл от боли. Девушка вздрогнула и бросилась бежать, но остановилась, разглядывая меня, державшегося за ступню неистово кричащего. Неуверенным шагом, она приблизилась, сжимая в левой руке крохотную сумочку, а в правой — небольшой нож. Оправившись от боли, я попытался встать. При первом же движении девушка отшатнулась, выставив вперед свой нож.        — Я не сделаю вам зла. Уберите свой нож, пожалуйста.       Она несколько мгновений колебалась, но спрятала оружие на поясе и вопросительным взглядом уставилась на меня.       — Очевидно, женщины вне фабрик больше молчат, — подумал я. — Надо как-то выходить из этого положения. Быть может, следует говорить прямо и подробно, как и с хозяином, но я не знаю нужных слов!        — Мое имя Гилберт. Я рабочий с паровозной фабрики. Случайно заглянул в то здание, как бишь его, где вы танцевали, то есть. Вы были очень красивы, как ночные звезды. Ваш танец поразил меня и заставил пропустить гудок на фабрике и дожидаться вас, чтобы…, — тут я вспомнил некоторые слова. — …Быть к вашим услугам, мадам, располагайте мной!       Ее взгляд изменился и стал почти таким же, как и во время танца. Скорбь овладела ей и мной, как болезнь. Вдруг она запустила руку в сумку.        — Достает нож, все пропало! — подумал я с горечью.       Обрывок бумаги и карандаш — вот что достала она из сумки и, облокотившись на стену дома, принялась что-то рисовать на клочке. Через минуту она протянула мне лист.        — Это бессовестно — преследовать женщину! Надеюсь, вы стыдитесь своего поступка! Что же вам угодно от меня, юноша? Прошу простить меня, не могу отвечать вам вслух, — гласила надпись.