Жёлтые окна

       — Я добилась! Я способна позволить себе это! — говорила буквально каждая деталь её внешности.       Умеренная роскошь, но она кричала, стремясь доказать окружающим, а в первую очередь, самой хозяйке, о её титаническом труде на вершину общества, о труде, который изменил её сущность и окончательно убил мечту о беззаботной семейной жизни, создав жизнь иную, ни на что не похожую — такое суждение о ней я могу дать по прошествии стольких лет.       Очарование постепенно выветривалось из моей головы, уступая место недоумению.        — Неужели я сделал это? — мелькнул вопрос самому себе.       Гертруда продолжала стоять и смотреть на меня, но начинала терять терпение.        — Мне было угодно… — начал я, теряя слова на ходу -…поблагодарить вас за превосходное выступление. Завтра с удовольствием снова посмотрю ваш танец. Я понимал, что выгляжу в высшей степени глупо. Сильное волнение мешало говорить, смешивая все слова. Но каково было мое изумление, когда Гертруда низко поклонилась мне с улыбкой на устах и подняла ладонь в знак прощания. Ошарашенный и усталый, я поплелся обратно.       Вернуться на фабрику незамеченным было просто. Только высокая кирпичная стена была ночным сторожем, которого я без труда обошёл. Куда сложнее было пробраться в барак, запертый на ключ, хранившийся у хозяина и секретаря. Ночевать разрешалось только в бараке — пережиток правления предыдущего хозяина. Спустя несколько минут, я стоял перед большим замком. Можно было поискать что-то, что могло разбить замок, но тогда весь барак понес бы наказание, виновных не стали бы искать.        — Нарушаем порядок? — раздался знакомый голос за спиной. Это был хозяин, который снова работал ночью. Это было главной причудой хозяина. Днём он спал, зато ночью его, словно, что-то подстёгивало. Естественно такой образ жизни не мог положительно влиять на сон работников. То и дело кто-то постоянно ходил к конторе и обратно. Тем временем я был готов к самому худшему за своё опоздание.        — Прекрасная сегодня ночь, не так ли? — отстраненно произнес хозяин, шумно вдохнув воздух.        — Боишься, что накажу? Не беспокойся, на твой век хватит наказаний. Ты юн и причина кроется, наверняка, в любовных похождениях. Да? Я отопру дверь, иди. Тот день был богат на неожиданности.        Мне удалось лучше рассмотреть внешность хозяина. Рабочий, ему нет дела до мелочей, весь его разум занят работой или грядущей получкой, а, быть может, ничем. Кто его поймёт?!       Хозяин для рабочего — образ хорошо одетого человека без лица. Есть только голос, раздающийся сверху, чтобы давать указания или хвалить. Обычно это высокий, тонкий человек, чей вид красноречиво заявляет о презрении к любому труду, кроме умственного, поэтому образ имел нелепую крупную голову, непропорциональную телу. Одежда — чёрный сюртук, накрахмаленная белая манишка с бабочкой у горла. Вот, пожалуй, то, что видел рабочий.       Мне представилась возможность увидеть хозяина вне облака забот, которое искажает взгляд каждого из рабочих. Что же я увидел? Образ рухнул, оставив на его месте невысокого молодого человека лет тридцати. Сутулый, длинные руки с крючковатыми пальцами. На ноги нечего было смотреть. Обычные, как у всех. Волосы светлые и длинные. Его лицо было своеобразным сплавом строгости и нежности. Приятное лицо.       Прошло больше полугода с момента передачи фабрики новому хозяину. Каждый день я красил стальные детали, но делал это теперь с одной целью — вечером зайти в ресторан и попасть в короткий мир полный чувств. Наши встречи не отличались друг от друга, практически повторялось одно: мы шли рядом, я что-то рассказывал про красильный цех или про своё детство, расходились у двери её дома. Гертруда слушала меня внимательно, иногда улыбалась и кивала головой. Я считал, что нет ничего восхитительнее, чем такие разговоры.       Спустя некоторое время, я почувствовал угасание её интереса ко мне. Без колебаний я рассказал о своих тревогах, на что она лишь улыбнулась. Мы дошли до её дома. Жестом Гертруда пригласила пройти, сама быстро скинула пальто и скрылась в комнате. Недолго я ждал, и вскоре она вернулась, протягивая лист бумаги, сопровождая его улыбкой. «Не переживайте, нелегкий труд — принести нового человека в уединённую жизнь» — было написано на листе. Тревога будто поутихла, но, как оказалось, на время, и вскоре вспыхнула с новой силой. Я знал, что мои страхи никогда не пройдут от тревожных изъяснений Гертруде, напротив, лишь усугубят шаткие позиции.       Простая бумага. Этот незамысловатый предмет являлся предметом особой значимости для Гертруды. Это было очевидно, — бумага заменяла ей язык, давала возможность донести свои мысли и переживания для людей, помимо танца. В ту пору, я часто бывал в книжных лавках и, когда удавалось скопить денег, то покупал какую-нибудь книгу. Там же продавалась бумага. Однажды мне пришла в голову мысль купить ей бумаги. Я посчитал, что это станет лучшим подарком, чем все цветы и прочие безделушки. Книга «Краткая история» могла бы подождать на полке.       Тащить стопку бумаги оказалось делом не из лёгких, но поддержкой мне было желание обрадовать Гертруду, так обрадовать, чтобы слёзы счастья выступили из её прелестных карих глаз. Сначала, я отнёс бумагу к себе в барак. Что можно сделать из бумаги, чтобы вызвать восхищение? В детстве я видел, как другие дети из обрывков бумаг мастерили разные фигурки, среди которых был довольно милый цветок. Я нечасто играл с прочими детьми, но помню, как наблюдал за изготовлением кораблей, журавлей и прочих бумажных игрушек. Я напрягал память, пытаясь вспомнить, что нужно делать. Листы один за другим сминались в моих руках, но, увы, долго не получалось. И вот, наконец-то вышло, пусть не очень ровно. Идея! Я придумал написать на листах какое-нибудь послание Гертруде, сложив после в цветок. Отложив попытки смастерить цветок, я стал придумывать текст послания. Это оказалось нетрудным. Мои чувства подсказывали мне слова. Проблемой встало их написание. Признаюсь, до этого момента я ни разу не писал на бумаге. Вспомнил, как писал некоторые буквы на паровозах, и вывел на листе огромными буквами слово «Прекраснейшей». В этот раз я с тревожной аккуратностью, складывал бумагу. Первый цветок был готов. Последовал второй, третий, я сильно увлёкся и остановил себя только после полусотни цветов. Каждый нёс в себе приятные слова. Осторожно я нёс бумажный букет, уже стемнело, и в цехах я передвигался, ощупывая каждый предмет на своём пути. Внезапно что-то тёплое и мягкое попалось на ощупь.        — О! Я погляжу, у тебя серьезный роман намечается! Похвально! — произнёс кто-то благодушным голосом. Я несколько опешил и стал напрягать зрение, чтобы хоть немного различить черты человека. — Если решишься на свадьбу, то я дам разрешение и, мало того, разрешу построить домик рядом с моей конторой, — говорил хозяин. Странно, но каждый день мы встречаемся именно в цехах. Я подумал, что у него тоже была дама сердца.        — Благодарю, хозяин! У вас доброе сердце!        — Не стоит! Как никого я понимаю тебя. Что за прекрасное чувство…       Тот вечер мне трудно забыть и ещё труднее описать. Она всплакнула, когда увидела букет, а когда развернула один из бумажных цветов, то кинулась ко мне в объятия и осыпала меня поцелуями. Каждый цветок — один поцелуй. Мы были в её доме и разворачивали цветы до поздней ночи, а утром она решила учить меня писать красиво.       После того дня наши отношения стали более высокими и глубокими, но уже никогда не появлялось того головокружения от бумажных цветов…       Мои ухаживания за Гертрудой отгородили меня от остального мира. Большим удивлением я встретил слова недовольства из уст рабочих. Сначала немного, но вскоре лавиной, обрушилась в умы каждого рабочего смутная мысль о бунте. Деньги для моих сородичей были куда важнее возможности свободно ходить в город. Я не понимал их, боялся утратить мир, что так недавно открылся мне. Наступил декабрь, как помню, и именно тогда ежедневно после рабочего дня мы присутствовали на собраниях. Странные мероприятия. Трое работников назвали себя «Комитетом протеста» и, по сути, продвигали мысли о требованиях хозяину и организации всеобщего выступления. Одним из тройки был друг моего детства — Иоанн. После смены хозяина он вернулся на фабрику. Не осталось в нём ничего от того мальчика, с которым я бегал по цехам и лазил на стену. Его внешний вид не изменился, разве что он вырос, возмужал и был полон сил. Он являлся негласным руководителем тройки.       Безусловно, эта троица старалась согласовать мнение каждого рабочего, но общность людей вряд ли сможет договориться, особенно когда говорят чувства, а не разум. И, конечно же, об усмирении своих притязаний не могло идти и речи. Тройка ораторов это поняла вскоре, так же поняла, что из-за разногласий может рухнуть сама идея бунта, поэтому на собраниях звучали только их идеи под эгидой всеобщего блага. Люди внимали лозунгам, их сердца были готовы ожесточиться в нужный момент и ударить руку, что кормила их, давала кров и свободу передвижения. Эти митинги были в новинку для меня, и я ходил на них с интересом, слушая пламенные речи «тройки», которая уже давно забыла, что хотели люди сначала и старались устроить небольшой погром на фабрике. Особое рвение проявлял Иоанн, призывая разрушить всю фабрику до основания.       Я же, мыслящий еще чересчур резко, уходя в крайности, видел в этом лишь предательство и бессмыслицу, но так же видел огромное воодушевление в лицах всех собравшихся и восторгался от речей ораторов, что поднимали дух людей, хоть и не разделял их содержание.       После одного такого митинга ко мне подошёл Иоанн. Образ противоположности мраку окончательно растаял, как только я хорошенько рассмотрел его. Растрёпанные волосы, не знавшие воды уже несколько недель. Щетина взошла на благодатной почве его кожи. Взгляд не был заискивающим, как раньше, а теперь смотрел прямо, будто желая проткнуть собеседника насквозь. Он только поприветствовал меня и ушёл.       Люди нуждаются в крепких оковах, чтобы быть покорными и в железной руке, что закроет эти оковы. Руки чуть милосерднее будут низвергнуты по недостатку силы своей, и властью наделят всю ту же железную руку. Многие вспоминали самыми добрыми словами прошлого хозяина. Мысль свободы претит большей части людей, а, быть может, пугает их — такой я сделал вывод. Таким нужны лишь простые и доступные удобства, и совершенно не тревожит ограниченность маленького рукотворного мира.       Шли дни. Минули праздники, все стало возвращаться в привычный вид, даже прекратились собрания. За Рождество, казалось, все поостыли.       Это была вторая пятница января. Запах краски слабо чувствовался из-за всепроникающего мороза, которого не останавливали ни печи, ни костры в цехе. Красные мазки по черному стальному боку, как обычно, складывались в буквы. Грохотали станки и перекрикивались рабочие. Обычный день, клонившийся к вечеру. Стрелки часов показали ровно шесть.        — Все за мой! Бунт!!! — раздался вдруг крик, которому тут же ответили десятки голосов. Работа была тут же брошена. Я остался было на своем месте и продолжил делать надписи на паровозных корпусах, как вдруг несколько рук подхватило меня и увлекло в толпу, устремившуюся в контору хозяина, что была во дворике фабрики — домик на четырех столбах. Навстречу семенил секретарь хозяина — мужчина лет сорока с умным лицом и громким голосом. Его жест остановил идущих, а решительное лицо поубавило запал в их душах.        — Возвращайтесь к работе, хозяин не станет вычитать из вашей зарплаты этот беспорядок. Разойдитесь с миром и работайте, пожалуйста, — произнес он добрым голосом, от которого гнев многих дрогнул.       Рабочие зашептались, оглядывая друг друга в поиске руководства к действию.        — Да что вы его слушаете?! Хозяин рассылает своих прихвостней, а сам дрожит у себя в скворечнике, боясь взглянуть нам в глаза! Вперед, товарищи! — закричал Иоанн.        — Покажем нашу силу! — подхватил второй.        — Долой хозяина! — разъярился третий, потрясая огромной кувалдой.       В следующий миг кувалда обрушилась на машину, стоявшую рядом. Промчался взрыв, кидая всех вокруг на пол. Оранжевый свет электрических ламп потух. Густой пар заполонил помещение. Из разорванного металла выползало шипение, будто машина тихо сердилась. Люди поднимались, держась за ушибленные бока. Механики медленным заплетающимся шагом вышли из бастующей массы и направились к сломанной машине. Они стояли, склонив непокрытые головы, и молчали, будто прощались умирающим человеком. Пар окутывал скорбящих, скрывал от чужих глаз их неподдельное горе. Рядом лежало тело секретаря, разрушенное механизмом.       Я смотрел на бездыханное тело. Неясное чувство овладело мной, росло в моей душе, открывая бездну возможной потери. Будто прояснилось сознание после дурманящей покраски, и жалость будто распорола мне грудь, куда безжалостно ворвался воздух. Не человека было жаль, а заветов отца, что прогибались и рушились под первыми ударами бунта. Как горько мне стало, как жаль самого себя, который должен идти со всеми только по родству работы наперекор себе. Имеет ли каждый в толпе достаточную причину участвовать в бунте? Конечно нет! Каждое слово, прежде сорваться с языка оратора, было проверено и взвешено с великой точность аптекаря, затем обработано и отточено прежде чем упасть на головы рабочих и разгореться в их сердцах костром ненависти. Но во мне затухали последние угольки. Остановить заблудших, образумить неведающих — вот что я желал в ту минуту. Только хозяин мог что-то придумать, он был выше нас — рабочих. Несколько десятков футов разделяло меня и контору, взять и пойти, но единодушие рабочих растерзало бы и меня. В тот момент мне следовало бы поблагодарить высшие силы, что отвлекли внимание бунтовщиков трупом.       Содрогаясь от мысли быть замеченным, я дрожал, но аккуратными шажками отходил от беснующейся толпы, которая подхватила труп секретаря, привязала его к железному пруту и, держа над собой это страшное «знамя», двинулась вглубь зала, разрушая новые машины. Про меня позабыли, и это было невероятным облегчением.       У бунта есть свой недостаток — символизм, кровавая демонстративность, обращающая весь энтузиазм людей в театральное представление с бездарными актерами. Так или иначе, процессия рабочих принялась разрушать машины и позабыла об истинной цели бунта. Я побежал во внутренний двор, где возвышалась сколоченная из досок башня-контора хозяина. Свет из окна ободрил меня. На стук в дверь никто не откликался, и я начал подумывать о гибели хозяина или, еще хуже, о его отсутствии и, как следствие, неведении происходящего. Страх размышлений прервал тихий скрип открывающейся двери. Не думая, я зашел, и в следующий миг сильный удар в спину сбил меня с ног. Это был хозяин. На его лице застыл лик гнева, а рука сжимала револьвер, который жадно смотрел мне в глаза своим дулом. Минуту я лежал неподвижно, а хозяин стоял.        — Добрались до меня, мерзавцы! — нарушил молчание хозяин. — Думаете, что не смогу управиться с вами?! Вы ответите за испорченные машины! — прорычал владелец фабрики, вскинув вооружённую руку.        — Господин, я не хочу вам зла! Я против бунта, и пришел к вам предупредить вас! — как можно миролюбивее проговорил я подняв руки ладонями вверх.        — Какое благородство! Или хитрость? Не помню, чтобы кто-то из вашей породы предавал своих.        — Хитростью вы называете желание трудиться честно и мирно?        — Но ты предал бунт, раз предупредил меня. Предал общество своих собратьев. Они наверняка убьют тебя за содеянное, но я доволен твоим поступком. Расскажи мне о происходящем.       — Рабочие разрушают машины. Ваш секретарь! Он погиб от взрыва одной из них! Если его тело не сожгли, вы вскоре увидите его. Возможно, вскоре вы и я присоединимся к нему.        — Беранже? Ты лжешь! Я отправил его усмирить рабочих, и он не такой дурак, чтобы платить жизнью за исполнение поручений. Беранже умён! Он спасся!        — Как вы намереваетесь установить порядок?        — Это ни к чему. Сюда едет отряд жандармов с пулеметом. Свинец убедительнее обещаний, особенно для потерявших уши и разум. Ты говоришь, что не поддерживал идею бунта? Почему? Свобода же ваша вторая религия, не так ли?        — Может, вы и правы. Может, правы и бунтующие, которым не хватает, скорее, денег. Мне всегда хватало. Вопрос о разумности трат…        — О! Так ты не только едой и цифрами мыслишь? Интересно. А мог бы ты сказать то же самое при всех своих собратьях?        — Могу, если вы того желаете. Уберите зачинщиков, и вы услышите одобрение моих слов. Не все согласятся, но большая часть будет на моей стороне. — Хорошие слова…        — Нет ничего важнее слов, как говорил мой отец, умирая.        — Но слова лживы. Никто не пойдёт на сторону предателя…       Хозяин подошел к окну и долго вглядывался в туманную даль.        — Я вижу, что обещанный отряд уже подъезжает к воротам. Подойди сюда и дерни за этот рычаг.        — Ты впустишь их — ядовито ухмыляясь, приказал хозяин.        — Как вам будет угодно, — произнёс я, и всё внутри похолодело.       Рычаг опустился, ворота открылись. Вдруг перед моими глазами вихрем промчались лица всех, с кем я работал под одной крышей. Скольких убьют, скольких покалечат? В тот момент я пришел в ужас от своего поступка. Внутри открылась бездна противоречия между идеей рабочего люда, к которому я с рождения принадлежал, и желанием исполнить повеление отца. Раздались возмущенные крики, затем одиночные выстрелы и душераздирающая пулеметная череда, слившаяся с нескончаемым криком десятков людей. Время решило подшутить надо мной и замедлило происходящее. Как долго умирали мои знакомые… Как истошно вопили, быть может, мои друзья. Заповедь отца омылась кровью, и я чуть не проклял его вместе с предсмертными пожеланиями. Выстрелы и крики стихали, а вместе с ними мое мучение. В дверь постучали, хозяин тут же отворил. На пороге в кровавой луже стоял бравый полицейский, который доложил о подавлении бунта. Мне стало не по себе. Мундир полицейского был запачкан мелкими пятнами свежей крови. Ошеломленный реальностью произошедшего, я позабыл слушать разговор хозяина и стража порядка и очнулся только когда в дверь внесли тело секретаря, нанизанного на стальной прут, как дичь на вертел.        — Беранже! Боже праведный! Бедный мой Беранже! Убийцы!!! — кричал хозяин, прикладывая руки к слезоточащему лицу. Кем был этот Беранже и кем приходился хозяину, я не знал, но особая ценность его была на лице хозяина.       Долго скорбящий ходил по конторе, причитал и плакал. Внезапно он подбежал ко мне и сильно схватил за плечи. Его глаза прожигали меня насквозь, так в них было много боли.        — Ты! Ты займешь место несчастного Беранже! Если не согласен, то можешь проваливать! Я с удовольствием выдам тебя! — как можно яростнее произнес хозяин, сдерживая рыдания. — Есть вопросы?       Мой путь обозначился развилкой. Одна тропа вела к посту секретаря при этом человеке, что подвержен страстям. Вторая тропинка вела к увольнению. Я мог покинуть фабрику навсегда и заняться чем только пожелает душа. Мое воображение не на шутку разыгралось, придумывая варианты грядущего.        — Отвечай же! — вернул меня к реальности крик хозяина        — Согласен! — выпалил я.       Как тогда я боялся хозяина! Ожидая, что он набросится на меня. Разорвёт на множество частей, заставило принять сгорбленную услужливо покорную позу.        — Хочешь что-то спросить?        — Хочу, хозяин. Почему окна нашей фабрики желтые? — сказал я и похолодел внутри от неуместной глупости.        — Плата? Ты будешь получать… Что ты спросил? Какие окна? Разве тебя не беспокоит, сколько я буду тебе платить?        — Лишь бы на еду хватало. Куда больше меня заботят желтые окна. Ответьте, прошу вас!        — Пошел к черту! Завтра в обычное время являешься сюда! — потухшим голосом произнес хозяин.       Итак, я взобрался на ступень повыше. Прощай Гилберт-рабочий! Никакой краски, только писать и считать. Как славно, что Гертруда обучила меня красивому письму, и как вовремя! — словно, заранее подстроено. О, славное наследство оставил мне отец! Он был прав! Правильные слова открывают разные двери! Должно быть, добрый мой родитель, взирая с высоты небес или из глубин ада, радовался за успех своего верного сына.       За закрытой дверью конторы послышались новые рыдания хозяина, и эти звуки были музыкой для меня — фанфарами новой должности.       Я прошёлся по приёмной, рассмотрел вещи покойного Беранже. Что заставило меня посмотреть в окно? Во внутреннем дворике у стены фабрики стояла троица ораторов. У каждого была кровь на лице, никто не ушёл без крови. Они стояли и чего-то ожидали, поддерживая друг друга под локти. Не сразу я заметил шестерых жандармов, что стояли на расстоянии от них и заряжали ружья. Иоанн стоял в центре. Безобразная рана тянулась ото лба до губы.        — Готооовсь! Цееееельсь! — командовал кто-то жандармами. Я не видел его.        — Пли! — раскатилось по фабричному дворику.       Закаркали вороны, пугаясь выстрелов. Испуганные птицы полетели вверх. Всё дальше и дальше, будто унося с собой души расстрелянных.       Поздно вечером я слонялся по цехам. Многие машины были сломаны. На полу оставались следы крови. Я вспоминал своё детство, что погибло сегодня безвозвратно. Иоанн до конца жизни останется моим первым и единственным другом.