Жёлтые окна

      Контора хозяина не шла ни в какое сравнение с домом Гертруды, но была достаточной для нормального проживания.       Моя жена быстро нашла себе занятие по душе — она стала моим секретарем на эти дни. Посетителей почти не было и, если кто-то приходил, то искал именно хозяина, а, узнав, что его нет и не будет несколько дней, уходил. Та власть, что была в моих руках с каждым новым днем, каждым новым посетителем, тлела, обращаясь в невесомый пепел. Рабочие обходились без моей помощи, каждый знал, что и как делать, и выполнял работу отлично. Это лишало меня еще одной возможности — наказывать, право, неотъемлемо принадлежащее правителю. В один из вечеров я наблюдал за работой цеха. Мой взгляд внезапно остановился на желтых окнах, которые безжизненно заполняли собой дыры в фабрике. Тут стремление к власти и стремление к знаниям пересеклись в одной точке. Хозяин сейчас я, и окна как никогда беззащитны передо мной. Только рабочие мешают исследовать их как следует.       Ночью я с величайшей осторожностью выбрался из конторы, где я и Гертруда устроились ночевать. Как было противно идти, ожидая пробуждения супруги. Будто вновь я был ребенком и хотел прогуляться за стеной фабрики. Тихо-тихо ступал я босыми ногами по холодному каменному полу. Каждый звук многократно усиливал мое воображение, и малейший вздох рвал уши грохотом пушки. Как хорошо, что дверь была оставлена приоткрытой. Я почувствовал себя куда увереннее, когда оказался во внутреннем дворике фабрики. Уже твердым шагом я направился к входу. Я припрятал заранее лампу и лестницу, поэтому не составило особого труда забраться наверх и зажечь светильник. Окна спали, — первое, что пришло мне в голову, едва я увидел стекло. Не было в них угнетающего наблюдения и готовности взорваться хохотом в любой момент. Они спали и были в моей власти. Вот она, настоящая власть! Но откуда-то появилась тягучая нерешимость, будто я потеряю что-то, если попытаюсь изучить окно. Чувство усилилось. Мне стало страшно, и я поспешно убрал лестницу и фонарь и быстро направился в контору. На выходе я столкнулся с Гертрудой, которая, закутавшись в плед, наблюдала за происходящим. Ее глаза выражали недоумение. Мы могли долго смотреть друг на друга, пребывая в неком оцепенении от обоюдной тайны, что связывала нас в этот момент. Я подозревал, как она нашла меня, но это не укладывалось в голове. Неужели было возможно услышать меня, хотя я так старался быть беззвучным? Гертруда жестом позвала следовать за собой. Через минуту мы уже лежали в постели и медленно засыпали, отягощенные думами.       Фабрика будто тихо противилась моему временному правлению и сама поддерживала в себе привычный порядок. Видя, что ничего поделать с этим не смогу, я отдался простым радостям семейной жизни. Гертруда, словно цветок весной, расцветала, вплетая в каждый день все новые оттенки красок. Как было приятно просыпаться уже днем с мыслью о том, что можно никуда не идти, а остаться тут, сколько еще пожелаю. Гертруда готовит нехитрый завтрак, переходящий в обед. Днем я читаю ей вслух, при помощи бумаги мы обсуждаем прочитанные книги. Ей нравилась поэзия более всего. Так продолжается до самого вечера, пока не придет время зажигать светильники. После мы играем в карты или просто беседуем до глубокой ночи, покуда силы окончательно не оставят нас. Эта идиллия рухнула в одну ночь, когда мы спали. Чьи-то руки схватили меня и сбросили на пол. «Хозяин вернулся…» — скользнула мысль в голову. Вспыхнула спичка, загорелась масляная лампа. В неярком пятне света был виден хозяин в дорожной одежде. Его лицо не предвещало ни снисхождения, ни, уже тем более, извинений.        — Ночуешь со своей потаскухой в прихожей! Завтра разберемся! А сейчас спать, — устало произнес он, бросив грязный плащ в меня. В тот момент я был готов убить хозяина.       Из тряпиц и моей куртки удалось свить что-то похожее на гнездо, где разместилась Гертруда. Я же сел на стул и долго не мог заснуть, придумывая всевозможные способы умертвить хозяина и не только потому, что моя жена была оскорблена, более всего был оскорблен я. Власть перешла законному владельцу, и я снова стал секретарём. Зависть толкала меня на убийство.       В ту ночь я так и не сумел заснуть. Одолевали мысли о возможном устройстве моей семейной жизни. Ненависть к хозяину сменилась надеждой на его милость. Мои чаяния оказались почти пророческими. На следующее утро хозяин повелел построить крохотный домик рядом с конторой. Для этого несколько рабочих были отозваны из цехов. К вечеру домик был готов, вернее был готов пустой сарай, который должен был стать нашим домом. Не беда, что стены были тонкими, и теснота давала о себе знать.       Тем же вечером хозяин позвал меня к себе. Без волнений я зашёл к нему, ожидая новую порцию участия в моей жизни с одной стороны, с другой же, я ощущал себя таким крошечным и беспомощным по сравнению с громадой хозяина. Он сидел и делал вид, что не услышал скрип двери и звуки моих шагов, стараясь поглотить себя бумагами на столе. Прохвост! Его выдавали трясущиеся руки и дрожащие вздохи!        — Хозяин! Вы звали?        — Что? А, Гилберт! Прошу, садись! — с наигранным невниманием пробормотал хозяин.       Он минуту «изучал» какую-то бумагу. Глаза его не скользили по строкам, а лишь смотрели в одну точку, изредка поглядывая на меня.        — Гилберт! Как тебе новое жильё? Это похоже на барак, но, полагаю, на первое время тебе и твоей женщине будет этого доставать.        — Нет слов, чтобы выразить бесконечную мою благодарность и признательность вам! Вы сделали очень многое для моей семьи!        — Нет слов, говоришь? Они и не понадобятся. За всё нужно платить, Гилберт! Прошу тебя встать и раздеться, произнёс хозяин с омерзительной улыбкой, потирая свои ладони.        — Такая плата? Мы откажемся от дома. В бараке рабочих нам будет лучше, да и теплее. Доброй ночи, хозяин!       Быстро, чтобы он не успел остановить, я выбежал из конторы. Злость назревала во мне, но я не знал, как можно бороться с моим похотливым покровителем. Гертруда уже спала на соломенном ложе. Пришлось потревожить её сон, спешно собирать вещи, благо, не много мы имели. Родной барак. Я не знал, были ли там свободные места. После бунта многие погибли от пуль жандармов, а новые рабочие не приходили. Память мне оказалась верна. Многие койки пустовали. Мы расположились в углу, чтобы быть более незаметными.       Наутро нас обнаружили рабочие. Более всего я страшился разговоров о неудавшемся бунте. Сперва меня расспросили о моей спутнице. После — причину нашего ночлега в бараке. Лгать я не видел смысла, поэтому рассказал всё как есть. Рабочие были поражены. Среди трудящихся подобное было крайней редкостью, а если и встречалось, то пресекалось самым жестоким образом.        — Непонятно, почему ты пошёл на секретарскую службу к нему, — задумчиво сказал один пожилой рабочий стоящий рядом, — И почему это случилось сразу после бунта?       Ледяная пропасть разверзлась под моими ногами. Рабочие пристально смотрели на меня. Соврать не получилось бы, кто-нибудь обязательно заметил бы, но что если…        — Я хочу убить хозяина, — как можно тише сказал я. Барак взорвался радостным криком.        — Так ты не предатель? А мы думали…, — сквозь вопли прокричал тот самый старик рабочий.       Как будто вошёл в пламя погребальной печи и вернулся оттуда невредим. Рабочие ушли в цеха, продолжая ликовать, но уже тише.       Действительно ли хотел я смерти хозяина? Скорее всего. Его смерть позволила бы мне беспрепятственно жить с Гертрудой и гарантировала жизнь со стороны рабочих. Однако, желать и сделать — разные вещи и, порой, мы сами не в силах предугадать, как поступим, совершая что-то.       Весь день хозяин посылал меня с поручениями в город. Я был рад тому, что не придётся находиться рядом с ним и рад, что можно отсрочить задуманное. Действительно, я не имел представлений, как убивают людей, и знать не хотел, полагаясь, что в нужный момент меня озарит правильная мысль. До самого вечера я ходил к разным людям — знакомым моего хозяина. Каждый получал маленький конверт. За труды некоторые давали мне одну-другую монетку. «А вдруг хозяин лишит меня зарплаты?!» — запаниковал разум. Монеты тихо позванивали в кармане, и их звон немного успокаивал меня. После последнего поручения я пришёл к хозяину.        — Ваши поручения выполнены. Какие будут ещё указания? — проговорил я, стараясь придать голосу более спокойный тон.        — Отлично! Гилберт, скажи, а что станет с тобой, если рабочие узнают об истинной причине провала бунта? Что, если отдать им тебя? Думаю, расправившись над тобой, они быстрее смирятся с потерями своих товарищей. Непостижимость провала станет для них яснее некуда. Что скажешь, Гилберт?        — Скажу, что вы подлец, хозяин.        — Ха! Мне нравится твоя исступленная бессильная злость! У тебя есть один выход, который я уже называл.        — Выхода нет. Я просто подчинюсь более сильному, — как можно покорнее сказал я и снял куртку.        — Наконец-то! — радостно вскрикнул хозяин, подходя ближе.       В его руках была верёвка, но мне было без разницы. Откуда-то взялся холодный покой. Озарение. Оно витало где-то поблизости тогда. Я рыскал глазами по комнате. Роскошный подсвечник на столе. Хозяин обхватил мою шею верёвкой и хотел притянуть к себе, но, изловчившись, я схватил подсвечник и, что было сил, ударил им по голове хозяину. Затем ещё и ещё… Он упал. Из головы лилась кровь.       Меня трясло. Где-то по ту сторону помутневшего сознания, я ощущал ужас от происходящего, но рука продолжала наносить удары. Внезапно в дверь раздался настойчивый стук. Затем ещё раз, но громче. Бесчувственное, но пока живое тело спрятать было некуда и, приняв гордый вид, я приготовился встретить неизбежность. В следующий момент дверь слетела с петель. В контору ворвались жандармы с ружьями. Десяток штыков окружило меня.        — Отставить! Разойдись! — рявкнул кто-то за спинами стражей порядка. Это был пожилой офицер. Он долго разглядывал тело хозяина, потом присел и дотронулся до его руки.       — Удивительная живучесть дарована этим выродкам. Ненадолго, правда. Это ты Гилберт?       Я не смог ничего сказать, будто один из жандармских штыков перерезал мне язык. Просто неуверенно мотнул головой.        — Замечательно! Ты только что помог поймать нам ещё одну содомитскую тварь! Прими мою благодарность и вознаграждение. Суд состоится завтра на площади. Будь там утром. Ещё раз благодарим тебя.       Тогда я был слишком подавлен всем произошедшим, чтобы интересоваться именем своего благодетеля и суммой мне причитавшейся. Без мысли и цели я механически направился в барак. Лишь я переступил порог барака, мой слух был разорван сотней хлопков. Это были рабочие. Они наперебой благодарили меня за что-то. В углу барака сидела Гертруда, не принимавшая участия во всеобщей радости. Десятки рук я пережал в тот вечер, сотни похлопываний пережили мои плечи. Старик, с которым я говорил за день, подошёл и сжал меня в объятиях. После силы полностью оставили меня и я потерял сознание.       Когда очнулся, Гертруда сидела рядом, сжимая лист бумаги в руке и свечу в другой. Была уже глубокая ночь.        — Ты так быстро убежал работать, что я не успела предупредить тебя. Я слушала разговоры рабочих и поняла, что есть такой закон, который запрещает содомию. Попавшемуся грозит смертная казнь. Я послала в жандармерию письмо с просьбой арестовать хозяина фабрики. Они в тот же день ответили. Я писала от твоего имени, прости меня, пожалуйста. В итоге, всё же закончилось хорошо! Не знал, злиться ли мне на мою жену, поступившую намного разумнее, чем я, или постараться забыть произошедшее, поэтому, я просто поцеловал её, и мы легли спать.