Жёлтые окна

       — Господин доктор! Вы не могли бы дать мне свежую подушку. Эта вся промокла! Пожалуйста, — умоляюще проговорил мужчина-рассказчик.       Казни устраивались редко, но если случалось кому-то крупно провиниться, то народ валил толпами на площадь, заполоняя любой клочок земли, откуда был виден помост. Когда было известно имя преступника, вне зависимости от его вины, рисовали транспаранты с благодарностями за зрелище. Я стоял на помосте как главный свидетель. Мне объяснили, что говорить ничего не нужно, просто стоять рядом в момент казни, как того требует закон.       С каждой минутой зрители прибывали на площадь. Крыши, фонари, этажи ближайших домов были заполнены любопытными. Преступника долго не приводили. Оказалось, что казни разрешено совершать только в полдень, когда тени наиболее коротки. Это было связано с древним поверьем — если казнить в другое время, то тень преступника начнёт мстить палачу и обвинителям. Наконец привели моего бывшего хозяина, вернее, привезли в железной клетке, которую установили на ровную вязанку дров. Публика сохраняла удивительное спокойствие, что очень не понравилось мне. Ни одного плаката, ни радостных воплей, будто народ разделял настроение приговорённого. Очень долго читали приговор, который обвинял его в содомии. Многие стали уходить с площади, видимо сочтя зрелище неудавшимся. В конце приговора был пункт об имуществе.        — …Всё движимое конфискует государство. Недвижимое отдаётся во временное владение обвинителю Гилберту, — прохрипел судья.       Моё сердце часто забилось от волнения. Фабрика моя, пусть на время… К тому моменту на площади остался десяток человек, или того меньше.       Как утомительно было перечисление вещей хозяина, которые отбирало государство. Честно говоря, далеко не каждый смог бы запастись таким количеством терпения. Сквозь тоску прорезалось небольшое уважение к судье, что так скрупулезно исполнял свой долг. Чтобы как-то себя занять, я как следует рассмотрел «воплощение закона». Лет пятьдесят, или чуть больше. Его внешность находилась на той нерешительной ступени, когда молодость и старость борются друг с другом. От того, как долго продлится противостояние, зависит срок самой последней молодости, хотя седеющие пряди и сеть морщин на лбу говорили, что старость взяла верх и начала своё триумфальное шествие, но острый гладковыбритый подбородок и худые щёки ещё сопротивлялись. Глаза пока смотрели ясно и твёрдо, не было в них той слезливой старческой немощи. Судья был немногим выше меня и мог бы быть ещё выше, если бы не бумажная работа, согнувшая некогда прямую спину.       Наблюдая за обликом судьи, я пропускал слова приговора. Лишь закончив наблюдения, я услышал окончание.        — …Да хранит вас то, во что вы верите, — договорил наконец судья.       Палач, дремавший до этого, встрепенулся. Судья коротко кивнул ему, и палач неспешно подошёл к клетке с осуждённым, достал бутыль с чем-то и вылил жидкость на хозяина, который к тому моменту впал в оцепенение, не обращая внимания ни на что. До сих пор помню, как трепетал огонь на конце факела палача, и уж никогда в жизни не забуду нечеловеческих криков своего бывшего хозяина. Сквозь пламя и прутья раскалённой клетки он протягивал свои обугленные остатки рук, не переставая кричать, покуда голос не сорвался. Мне стало даже жаль хозяина. Ведь можно было поступить иначе и избежать казни.       Возникал вопрос о преемнике. Я знал, что наследников у хозяина не было, и никого назначить он не успел. Холодок страха скользнул мне в голову. Фабрику могут закрыть, могут отдать другому дельцу, который может быть в тысячу раз хуже сожжённого хозяина. Неизвестность сильно пугала меня.        — Господин Гилберт! Вам полагается вознаграждение, хрипло прошептал кто-то рядом.       Это оказался судья.       — Простите за шёпот, но уже нет мочи говорить. Возьмите эту бумагу, — протянул он листок.        — Это расписка. Она заменит вам всю ту сумму, что мы вам должны.       От цифры у меня пошла голова кругом. Вмиг исчезла жалость. Этой суммы мне хватило бы до конца своих дней, работай я секретарём, но в голове у меня созрела более заманчивая мысль. Слова! Как мне были нужны правильные слова в тот момент! Я решил пойти на серьёзный риск.        — Господин судья, я спрошу вас, возможно, об очевидных вещах, но этими деньгами я вправе самостоятельно распоряжаться? Нет ли каких-либо предписаний об использовании вознаграждения за донос?        — Конечно же есть! — живо шепнул судья. — Но кто проверит, как вы употребили эту сумму? — добавил он, лукаво подмигнув.        — В таком случае, хочу обменять эту бумагу на фабрику моего покойного хозяина, — сказал я, почувствовав себя чуть более уверенным.        — Фабрику? Пепел не успел остыть, а стервятник уже тут! Неслыханно! Донос ради положения! Ради денег!       Внутри меня всё сжалось до крохотной точки, и я успел несколько раз укорить себя за поспешность.        — Вот она, милая мне современность, — продолжал шептать судья. — Впрочем, кто я такой, чтобы судить мораль ваших поступков? Доказательства есть, и они не поддаются сомнениям. Хозяин мёртв, и нужен преемник. Прошу в мой кабинет, — указал судья рукой на ратушу, что располагалась на другой стороне площади. Не дожидаясь погребения останков, мы ушли с места казни.       Здание ратуши чем-то напоминало маленькую фабрику — такое же краснокирпичное, крыша с трубами. Кабинет ничем не отличался от других, что я успел увидеть, но сейф в углу делал его непохожим на прочие кабинеты. Как раз к сейфу и направился судья, попутно вынимая ключ.        — Так вы желаете стать новым хозяином фабрики? На самом деле, мне радостно, молодой человек, что берёте на себя такую ответственность… Но, всё же, скажите откровенно, вы хотели убить своего хозяина и, тем самым, заполучить фабрику?        — Господин судья, ваш вопрос абсурден, вы не находите? Кто будет говорить вам в здравом уме о настоящих замыслах?        — Верно! Я понадеялся на вашу возбуждённость. Посчитал, что вы оступитесь и выдадите себя. Но не об этом сейчас речь. Нужна ваша подпись на этой бумаге, — произнёс судья.       Я немедля расписался.        — Так! Хорошо! Каждому владельцу фабрики вручаются специальные латунные карманные часы, как символ власти.       Судья достал из кармана часы казнённого хозяина и протянул их мне. Простые часы казались мне самым дорогим и желанным сокровищем на земле. Я схватил свои регалии, поблагодарил судью за расторопность и понёсся к фабрике. Это была самая долгая дорога в моей жизни. Казалось, что дома будто удлиняются, а вместе с ними и улицы.       Во внутреннем дворике фабрики меня ждала Гертруда. От избытка чувств я подхватил её и закружился. После пересказал, что случилось. Гертруда письменно порекомендовала объявить о своих правах сегодня же вечером. Затягивать приготовления не было смысла. Время стало похожим на мельчайший песок в дырявой банке. Стремительно и неустанно утекало сквозь отверстия. Гертруда и я обчистили гардероб хозяина. Нужен был хороший костюм. Множество самой разнообразной одежды и среди них костюмы, но все слишком велики по размерам. Один был идеален для объявления своей власти, но так же велик.       Гертруда нервно теребила платок. Я не мог понять, почему она тревожится, не ей уготована участь встретиться с сотней глаз. В который раз она подходила ко мне, чтобы поправить едва различимую складку, снова разгладить воротник.       Вот этот самый волнительный момент, когда новоиспеченный хозяин должен выйти на стальной помост на глаза рабочей братии. Ведь надо что-то сказать, чтобы хоть немного убедить рабочий люд в лучшем будущем по сравнению с директором-предшественником. Как это сделать, я не представлял, и полагался всецело на озарение и знания жизни простого рабочего.       И вот момент настал. Как можно медленнее и увереннее я подошел к перилам помоста и оглядел бледные лица, утопающие в сером океане одежды. Взгляд был строгим, но в то же время я старался показать равнодушие и надменность, что в свое время приметил у прошлого директора. Я помнил, что почти такой взгляд заставлял рабочих смотреть на своего хозяина с почтением и некоторым страхом. Мне удалось добиться этого же. Их взгляды скрестились на мне, и каждый глаз выражал покорность и надежду на туманное будущее. Выдержав минуту, я собрался произнести несколько заранее придуманных фраз, как кто-то в зале крикнул.        — Да это же Гилберт! Сын Джеймса! Вы что, не узнали его?! — эхо растворилось в углах зала, и на несколько минут толпу сковала тишина.       Это было непредвиденно, и я растерялся, не зная, что предпринять, забегал непонимающим взглядом по толпе и, тем самым, утратил свою первоначальную грозность. Шепот рабочих туманом стелился внизу. Гул нарастал, и все чаще пальцы и руки показывали на меня. В голове появилась притягательная мысль убраться подальше от этого непредсказуемого места, но крик: «Да здравствует Гилберт-благодетель!» — удержал меня на месте.       Люди были рады, и радость светилась в их улыбках и глазах, витала в воздухе, пропитывая каждый дюйм своим пьянящим ароматом. Еще секунда и раздались аплодисменты. Меня помнили даже через столько лет, и это не могло не тронуть. Помню, что от такого неожиданного счастья я чуть было не расплакался. Не в силах сдержать душевный порыв, я вихрем сбежал по лестнице прямо к рабочим. Я пережал десятки рук; десятки женских губ касались моих щек. Объятья и приветственные крики окружили меня. Кто-то принёс гитару и скрипку, видимо, специально державшиеся в бараках для случаев подобных этому. Объявили танцы.       В чем смысл этих утонченных светских раутов, когда нельзя показать всю радость, что исходит напрямую из сердца? Простой люд веселится куда проще и в разы искреннее. Между станков встали пары и пустились в веселый пляс. Какой-то озорник завел машины. Шум наполнил зал, но не заглушил музыку. Казалось, что сама фабрика, улыбаясь, радуется новому хозяину и танцует свой шестереночно-паровой танец. Я танцевал с какой-то смазливенькой рыжеволосой девчушкой, что безудержно хохотала, когда я ее подхватывал за талию. Быстрые танцы сменялись медленными. После нескольких я уже сидел и глубоко дышал, силясь восстановить дыхание. Каждый танец был придуман рабочими, некоторые я знал с детства, но большинство были совершенно новыми.       От происходящего у меня пошла кругом голова, я выбежал на фабричный дворик, чтобы прийти в себя. Высоко в чистом небе светила луна, а в свете фонаря медленно кружил снег. Впереди чернели стальные ворота, которые переходили в кирпичную стену, окружавшую всю фабрику. Захотелось излить чувство восторга от такого блестящего вступления в свои права и я, глядя на луну, поблагодарил Отца за наставления. Клятва, данная его праху, была исполнена, а безмолвные жёлтые окна придавали полную завершенность моему торжеству. Руки Гертруды аккуратно легли на мои плечи, а хрупкое тело прижалось к спине. Даже не смотря в её лицо, я чувствовал, что она улыбалась и радовалась вместе со мной.       Веселье продолжалось до глубокой ночи. Танцы завершились, и большинство выдохшихся работников отправилось в бараки. Несколько человек оставались в цехе — грелись возле парового котла. Среди них был один старик, которого я много раз видел в детстве. Казалось, что он вовсе не менялся со временем внешне: такие же длинные седые волосы, собранные в хвост, сгорбленная спина, сильные руки с крючковатыми пальцами. Он часто подолгу разговаривал с моим отцом, вернее, говорил старик, а отец глубокомысленно слушал, кивал или немногословно отвечал. Старик сидел немного поодаль, и я решил подойти к нему. Его глаза неподвижно застыли на лампе в противоположной стене.        — Достойный сын достойного отца, — радостно изрёк старец.        — Спасибо за похвалу! Что же вы не идёте отдыхать? В ваши годы нужно больше уделять времени своему здоровью…        — Чтобы постепенно привыкнуть к сну вечному, так? Шучу! Спасибо на добром слове. Поверь, Гилберт, не до сна мне сейчас. Не у каждого на глазах воплощается мечта.        — Что за мечта?        — Такая же, что и у твоего отца! Мы вдвоём создавали теорию, а ты воплотишь её в жизнь.        — Мне ничего неизвестно ни о какой теории! Объясните!        — Как так? Отец тебе не рассказал? Не верю! Он обещал перед смертью…        — Может это размышления о словах?        — Да-да!!! Дальше!        — А дальше ничего. Лишь просьба дать обещание стать владельцем фабрики, что, в итоге, удалось.        — Джеймс, неужели ты не успел?! Ладно, расскажу, слушай. Я и Джеймс ещё задолго до твоего рождения хотели, не много, не мало — перевернуть мир. Такие стремления селятся в душе каждого молодого человека, исключением мы не стали. В те времена мы жили ещё в самом городе, работали на этой же фабрике и частенько заходили в книжную лавку. Разные книги мы листали. Мне было мало с них проку — плохо читал, а твой отец, видимо, что-то сумел прочитать такое, от чего стал хмурым и нелюдимым даже со мной, не говоря о прочих. Его молчание длилось не долго. Одним вечером он подошёл ко мне и завёл разговор. Он говорил долго и с жаром. Если кратко, то твой отец выступал за самоуправление фабрик, считал, что не нужен представитель сверху. Рабочие смогут сами продавать то, что сделали, и закупать необходимое. Не должно быть ни комитетов, ни лидеров, никаких правящих должностей. Рабочие не закреплены к фабрике, а вольны переходить туда, где им лучше. Плата за труд делится поровну между всеми рабочими. О последнем расскажу подробнее. Джеймс считал, что на одной фабрике очень много трудится людей, и это постановление смогло бы убрать излишек, так как при нынешнем числе отдельный рабочий получал бы крайне мало. Всё это, и ещё несколько мыслей, которые я никак не вспомню, он назвал «Нравственным абсолютом». Мы несколько лет обсуждали его идеи. Кое-что исправили, что-то убрали, то есть, шлифовали необработанные мысли. После распространили на листовках на нашей фабрике. Большинство рабочих поддержало твоего отца. Тогда встал вопрос о свержении тогдашнего хозяина, но обсудить это мы не успели. Быть может, ты помнишь, как нескольких из нас сожгли в печах заживо. Это были истинные сторонники твоего отца. Они приняли смерть за него. Никто бы не подумал, что задумчивый человек с блуждающим взглядом — главный идеолог неудавшегося мятежа. Когда он осознал, что скоро умрёт, то пообещал мне и всем другим рабочим, что ты воплотишь его теории. Вот почему сегодня я так рад. Все рады.       Старик кончил рассказ и прикрыл глаза. Мне почудилось, что он умер, но мягко покачивающаяся грудная клетка уверила в обратном. Что говорил отец и что говорил его товарищ, сильно разнилось. Быть может, умирая, отец отрёкся от себя? Неизвестно. Как жаль, что невозможно попросить у мёртвых разъяснений.       Смешанные чувства терзали меня, не позволяя ни остановиться, ни присесть. С одной стороны, мне, наконец, открылась личность моего родителя, с другой, — обязанности, сваленные на мою спину. Сквозь заботы проглянул лучик торжества и, оставив беспокойства до лучших времён, я уверенным шагом отправился в контору.       Вот она — контора хозяина. Бумаги остались на своих местах, недопитая чашечка кофе, недокуренная сигара. Все, как и было при нем. Теперь я был хозяином этой комнаты, но дух предыдущего промышленника не думал убираться в преисподнюю.       Тревожная ночь, полная воспоминаний. Первым распоряжением было уничтожить старую мебель, портреты, даже выцветшие шторы; одним словом, все, что напоминало о прежнем владельце, пошло на корм паровым монстрам, кроме книг. Это сокровище я оставил себе, желая утолить дикий голод познания. Книга «Выступления перед публикой» заинтересовала меня, и я уединился с ней в кресле в углу.       Мой покой был прерван громким стуком в дверь.        — Господин, вам письмо от Промышленной коллегии, — громко произнес вошедший мальчик-посыльный лет девяти.       Дорогой конверт с золотым тиснением. «Господину директору паровозной фабрики» — надпись на конверте. Меня поздравляли с должностью и надеялись на мою порядочность в финансовых вопросах. Единственной вещью прошлого хозяина, которую я пощадил, была его записная книжка. Великое множество заметок о ведении дел, адреса, имена и прочие полезные записи для промышленника. Промышленная коллегия, как говорилось в одной заметке, была основана еще в невообразимо далекие времена. Ее целями были контроль и управление сборищем промышленников. Так было задумано; на деле коллегия только собирала ежегодные взносы — своеобразная гарантия существования фабрики следующий год.       Тишина была и снаружи и внутри моей головы.        — Есть кто-то выше, — постулировал я вслух, растерянно рассматривая комнату, не замечая посыльного мальчишку, нервно ожидающего приказаний. Желтые окна как-то странно светились, потом сморщились и тихонько задрожали. Они смеялись тихо, потом громче, и безудержно захохотали над моей наивностью, разрывая и слух, и всю мою сущность, заполняя всё хохотом…        — Нужны ли мне идеи отца, нужна ли большая власть? — такой вопрос родился в голове.       Одолеваемый смехом окон и мыслями, я что-то написал на бумаге и отправил посыльного с ней. Скрепя сердце, я признался себе, что мне достаточно того, что уже имею, и нет причин двигаться дальше ни вверх, ни вниз. То, что желал мой отец, умирая, достигнуто и теперь пора подумать о своей жизни, — рассуждал я, рассматривая спящую Гертруду. Последнее, что тревожит меня — неудержимо смеющиеся жёлтые окна…