Жёлтые окна

      Традиции, устои, правила рушатся перед горем. Нет! Она не досталась печи. Она покоится вне стен фабрики, вне города, на необъятном лугу. Без надгробий, просто холм, который затеряется в зелени будущей весны, холм, о котором буду знать только я. Она сольется с природой воедино и, кто знает, однажды, пройдя бесконечно долгий круг перерождений, вновь родится на этой земле. Как горько сознавать, что я уже не смогу увидеть этого…       После ее похорон я бродил по городу, но любая улица выводила меня к ее бывшему дому, будто центр мира был заключен в камне и дереве. Ресторан, где я впервые увидел ее. Нет, я не зашел в него. Не хотел осквернять первые воспоминания о ней.       Ностальгия и жгучая тоска в союзе напали на меня. Остановился я в первом же питейном заведении. Я заплакал, лишь опорожнил первую кружку. Жена, окна, власть и завет отца сплелись в одной пронзительной мысли, что ускользнула от меня со слезой и растворилась в стакане вина. Как мелочен был для меня тогда успех, что превратил обычного рабочего в хозяина. Неподъемной ношей показался мне пост руководителя фабрики, и страстно захотелось приторного уюта у камина с женой рядом. Захотелось в мир, где не нужно что-то делать и принимать решения, а лишь сидеть, ощущать тепло камина и любви. Но, вместо этого я сидел на дощатой скамье в дешевой пивной, пил мерзкое пойло и плакал, вспоминая загубленные мечты.       Сколько же нужно человеку времени, чтобы воскреснуть духом? Неизмеримо. Я начал пить и, наверное, кто-то из рабочих ежедневно относил меня обратно, не помнил, что происходило, и дни сливались в единый поток воспоминаний, слёз и желанного забвения.       Днем, когда ранний алкоголь еще не пропитал глубины сознания, появлялся внезапный порыв заняться фабрикой. Встать и сделать пару шагов к двери — вот весь порыв. Так продолжалось долго, уже лежал снег, и в один из дней случилось что-то не поддающееся здравой логике. Опорожняя стакан за стаканом, я на всех парах приближался к конечному пункту — беспамятство. Перед глазами плыла дубовая стойка. Линии дерева цеплялись одна за другую. Еще стакан. Линии резво забегали по доске, сталкиваясь в форме узоров. Стакан, стакан, ещё стакан. Из линий на стойке собрался портрет Гертруды, который презрительно смотрел на меня и грозил пальцем. Я закрыл глаза и дрожащими пальцами ощупал доску. Ни намека на рисунок, но стоило открыть глаза, как портрет вновь ясно проступал на доске. Прочь! Подальше от этого места, — решил я. Солнце с надрывом светило, угасая в вечерней мгле. Я плелся, хватаясь за стены. Одно окно сверкнуло.       Инстинктивно я повернул голову, и новое видение выветрило из головы оставшийся алкоголь. Ноги, казалось, погружаются в брусчатку все глубже и глубже. За окном стояла Гертруда с расползающимся кровавым пятном на груди. Лица не было видно, голова была опущена. Не нужно говорить, что в тот момент я побежал к воротам фабрики, не разбирая дороги, и поклялся не пить более. В конторе все документы лежали нетронутыми с похорон. Казалось, что слой пыли оберегал остановившееся время до прихода владельца. Как только щелкнул замок в двери, пришло облегчение, и видения показались мне пьяным несуразным воображением. Голова окончательно прояснилась. Я начал разбирать письма, что накопились за время моего пьянства. Работа и скрытый энтузиазм наконец встретились. Большая часть писем, содержащих предложения в помощи управлении фабрикой, была сожжена. Лишь одно письмо некого изобретателя Дизеля я оставил на более тщательное прочтение.       Корреспонденция быстро иссякала, и я подумывал, чем бы занять себя ещё. Решил пойти в цех, понаблюдать за ходом работ, да и показать своё возвращение. Тут я уловил чьё-то присутствие. Оглянувшись вокруг себя, я никого не увидел. Сперва ощущение было нечётким, но с каждой минутой росло ощущение, что кто-то рядом. Я попытался определить, полагая, что какой-то рабочий, пользуясь моей отлучкой, забрался в контору и где-то спит. В дальнем углу сознания была иная мысль, которую я тут же прогнал. — В конторе никого нет! Проклятый алкоголь! — подумал я.       Был уже поздний вечер. Машины давно умолкли, осмотр можно было произвести утром. Тогда я решил пойти и выспаться как следует. Задул свечу и направился в спальню. Отчётливое чувство присутствия живого существа остановило меня. В темноте я не различал ничего, но во мне будто открылось зрение изнутри. Я смотрел глазами на запертую входную дверь, а внутри я чувствовал какое-то колебание. Сперва это нечто едва дрожало, но волны становились больше и чаще. У меня будто внутри открылась дополнительная пара глаз. Я будто бы видел сквозь стены и дверь фабричный двор. Было темно, только тусклый луч прожектора освещал крыльцо конторы. Ни единой души. Пусто, но кто-то здесь был, я чувствовал это ясно. Я вспомнил, как, будучи маленьким мальчиком, впервые услышал смех жёлтых окон и чувство страха вместе с ним. Именно это чувство я испытал вновь. Моё внутреннее зрение сместилось. Теперь я стоял на пороге конторы. Та же темнота и слабый луч прожектора. Я посмотрел вверх и обомлел. Ее огромные глаза, застывшие в небе, испускающие бледный тоскливый свет, смотрели на меня. Я хотел отойти, скрыться от взора, проникающего в глубины души, но не смог сдвинуться с места, не смог и закрыть свои глаза, чтобы не видеть.        — Огонь! искать спички или хоть какой-то источник света, — лихорадочно носилась мысль в голове.       Глаза Гертруды посмотрели на меня иначе, и внутри глаз я видел жалость и тревогу. Я услышал бормотание и, мне показалось, что оно исходило от глаз. Но как глаза могут говорить? Как Гертруда может говорить?       Окружающее пространство начало оплывать, словно горячий воск. Последнее ощущение, словно кто-то истошно крикнул. — Остерегись! — и всё исчезло.