Жёлтые окна

      Утром никто не разбудил меня. Все были подле Дизеля, который стал для них воплощением идеального руководителя. Это было верно, ведь им ценился каждый рабочий и любой, даже незначительный труд. К тому же, его энтузиазм распространялся эпидемией среди рабочих.       Весёлые крики вдалеке разбудили меня. Вспомнив события прошлого дня, я стремглав бросился к месту испытания в ночной рубашке, в надежде успеть исправить содеянное. Я испытывал душераздирающее раскаяние, и оно множилось с каждым пройденным дюймом на пути к месту испытаний. Я был готов отдать должность хозяина фабрики ему, только бы всё обошлось.       Поезда уносились вдаль — единственное, что я увидел, прибежав на место. В душе теплилась надежда, что Дизель нашёл неисправности, ведь он изобретатель. Он должен сомневаться в успехе и проверить ещё раз…       Грянул взрыв, следом второй, и почти затихшие радостные крики и похвалы Дизелю разлетелись по округе единым криком боли. В тот момент на меня напало равнодушие. Не было ничего, чтобы могло взволновать меня и даже окровавленные, опирающиеся друг на друга плетущиеся рабочие не вызвали сострадания.        — Испытания провалены, — заключил я и, развернувшись, зашагал к фабрике.       Несколько недель пострадавшие рабочие, коих было большинство, залечивали свои раны. Многие умерли. Погребальная печь работала каждый день. Производство, конечно же, остановилось, но меня более ничего не тревожило. Обо всех нововведениях необходимо было оповещать промышленную коллегию, включая и неудачные эксперименты. Мой отчёт был написан спустя неделю. Конечно же, я умолчал о своём вероломстве, хоть и иногда испытывал приступы тяжёлой жалости.       Эксперимент не удался, но мы продолжили постройку прежних поездов. Пришли новые рабочие. Те, кто собирал двигатель Дизеля и выжил, сперва боялись притронуться к любым, даже старым деталям, но вскоре страх поутих. Работа закипела, и старые поезда регулярно изготавливались.       Несмотря на позволение находиться в городе, трудящиеся каждый вечер оставались в бараках, но после наступления темноты собирались в самом большом бараке и устраивали митинги. Нужно было быть совершенно глухим, чтобы не услышать то, что тревожило работников — хозяин фабрики. Всё повторялось как в прошлый раз. Сперва собрания, а затем… Мне было страшно думать о грядущих событиях.       Одним днём так и случилось. Машины остановились все как одна. Рабочие засуетились в цехах. И вдруг посреди бегающих людей расцвели красные полотна. «За кровь наших товарищей», — гласил транспарант. «Гилберт — поработитель», — сообщал другой. «Неминуемо грядёт нравственный абсолют» — угрожал третий. Внизу стояли все мои рабочие. С каждой минутой их число медленно возрастало. Мне казалось, что в толпе мелькает гневное лицо старика — товарища моего отца. Зал был переполнен, и люди теснились на улице у входа. Разлетелась кусками кирпичная кладка, заменившая жёлтые окна и в дыры хлынул свет, изголодавшиеся по полумраку цеха.        — Долой Гилберта! Хватит с нас хозяев! — завопил кто-то среди негромкого гула голосов.        — У меня сын погиб на испытаниях! Как ты его вернешь мне?! — заголосила какая-то женщина из толпы.        — Что молчишь?! Нечего сказать?! Твой отец был и то разговорчивее!       Действительно, я не знал нужных слов, чтобы как-то ответить и усмирить толпу. А можно ли было усмирить тех, кто без вины поплатился жизнью и здоровьем за неудачный эксперимент, за желание одного единственного человека? «Почему же платить должен я, а не создатель двигателя?» — подумал я, забыв о своём вкладе в катастрофу.        — Смерть Гилберту-узурпатору! — неслось со всех сторон.       Кто виноват больше? Самонадеянный учёный, упустивший неисправность, или же я, покусившийся на чужой триумф и талант? Вне зависимости от моих лихорадочных рассуждений рабочие жаждали растерзать меня, и вряд ли можно было угомонить разъярённых людей.       Очевидно, каждый от рождения имеет особую словесную силу распоряжаться определенным числом себе подобных так, чтобы они безропотно шли за управляющим. Моя жизнь сложилась иначе. Я мог управлять только собой и далеко не в полную силу. Рабочий — вот кто я и место моё среди них! Никакие знания и ухищрения в словах, ни заветы отцов и страсти клятв не сделают меня властителем ни единой души… — размышлял я в ту минуту я и неподвижно сидел за столом в запертой на ключ конторе, застыв взглядом на настенных часах. Внутри проносился вихрь мыслей, одна горше другой, и вера в озарение. За дверью раздавались крики сотен недовольных рабочих с трёх моих фабрик и звуки ломающегося кирпича. Был единственный выход — вызвать вооружённых солдат. В конторе был тайный телеграф. Будучи секретарём, я часто видел, как хозяин выстукивает кому-то послания. Недолго я колебался, стоя над прибором. Сигнал тревоги был отправлен, теперь оставалось ждать и надеяться на крепость дверей. За стенами слышались взрывы. То рабочие уничтожали машины.       Спустя час, когда спасать на фабрике было нечего, над ней завис белоснежный дирижабль, из которого вываливались верёвочные лестницы. Вниз устремилась вереница солдат в сверкающих нагрудниках и шлемах. У каждого за спиной было по ружью и по сабле на поясе. «Бунтовщики обречены», — подумал я. Раздался ужасный треск, и крыша конторы вмиг исчезла. На меня уставился десяток глаз разъярённых мятежников. Удар по голове лишил меня сознания.