Я тебя выменял на боль

      — Эй, дядя! Очнись! — Чонгук хлопает его по щекам, а Юнги хочет очнуться, но сил нет. Так бы и лежал, с осознанием полнейшего идиотского счастья, слушал бы такой желанный голос, и больше ничего не надо. — Эй! Если нас увидят, меня даже спрашивать не будут, посадят в исправилку за избиение дядек!       Юнги смешно. Дядек. Он всего-то на девять лет старше.       — Неужели я так старо выгляжу? — спрашивает и открывает глаза.       Чонгук тянет его за грудки, поднимает с пола и прислоняет спиной к стене. Садится рядом и отвечает:       — Да хрен тебя знает. Вроде нет.       Юнги поворачивается и смотрит на еще красное пятно у Чонгука за ухом. И всё еще не верит.       Столько лет. Столько слез, страха, поисков и тревог. И вот на тебе — сидит. Дядькой обзывается. Но всё равно хорошо. А еще лучше — что по закону Юнги действительно этот самый дядька, и он вот сейчас отдышится, и в одном конкретном детдоме станет на одного воспитанника меньше…       — Что?.. — в один голос спрашивают Чонгук и директор. Даже и не разберешь, кто больше охренел.       — Я говорю — какие нужно предоставить документы для оформления опеки над несовершеннолетним? — вежливо повторяет вопрос Юнги и улыбается.       У директора прям на лице написано, прям капсом — ВЫ СЕРЬЕЗНО СЕЙЧАС УГРОЖАЕТЕ ОСЧАСТЛИВИТЬ БЕДНОГО МЕНЯ ТЕМ, ЧТО ЗАБЕРЕТЕ С СОБОЙ ЭТО НЕДОРАЗУМЕНИЕ ПО ИМЕНИ ЧОНГУК?       «Еще как серьезно» — многозначительно кивает Юнги. А еще он намерен причинить благодарность различной степени тяжести каждому, кто это недоразумение обидел. Но это чуть позже.       — Э-э, ну-у, нужна справка о судимостях, доходах… что еще… а, о семейном положении, — мямлит директор. — А вам сколько лет, молодой человек?       — Двадцать шесть.       Чонгук из угла смотрит взглядом «да ладно блин, где тут у вас скрытая камера» и молчит. Руки скрестил на груди и молчит. Юнги косится на него, диктует Чимину список документов по телефону. Когда директор уходит за какими-то формами заявлений, в комнате повисает неудобная такая тишина.       — Я даже не знаю, что сначала спросить, — говорит Чонгук. — Ты рехнулся или… рехнулся?       Юнги хмыкает. Знал бы ты, парень, сколько раз он задал себе этот вопрос в дурке.       — Я тебе могу справок штук сто предоставить. И диагнозов на них — зачитаешься.       Чонгук делает большие глаза, а Юнги на мгновение ощущает его страх.       Страх?       Но чувство быстро исчезает, оставляя только подозрение в глазах.       — Хорошо, я прямо спрошу. Нахрена тебе это?       — Нравишься ты мне, может.       — Педофилией попахивает.       — Не настолько нравишься.       — Всё с малого начинается.       — То есть, ты не хочешь?       — Тебя? Не отказался бы. А звать при этом папуля? — Юнги теперь делает большие глаза. А Чонгук не шутит даже, опять говорит этим голосом прожженного зэка. — У тебя хоть жить есть где, лесной человек? А то не хочется променять один сарай на другой только ради симпатичного папочки.       — Вижу, твоим сексуальным воспитанием заниматься уже не нужно, — произносит Юнги ледяным голосом, а самого изнутри корежит от представления Чонгука в руках каких-то там папочек в халупах…       — Вот повезло тебе, да? И пеленки стирать тоже не надо.       — Ты на что намекаешь?       — На то, что обычно усыновляют маленьких ангелочков, а не чуваков, с которыми разок покурил в лесу.       — У меня есть причины.       — Потому что ты так влюбился, что грохнулся в обморок, и теперь не сможешь без меня жить?       Чонгук издевательски лыбится, а Юнги считает до десяти. Нет, до двадцати. Больно. Причем лично и конкретно своя боль. Как будто ты отдал человеку почку, чтобы ему жизнь спасти, а он тычет тебе пальчиком в шов на спине и говорит, что он тебе теперь пачку памперсов должен, вдруг энурез начнется с непривычки.       Видимо, обида отразилась в его глазах слишком явно, потому что Чонгук перестает улыбаться, хмурится и совсем серьезно спрашивает:       — Ну зачем я тебе? Ты хоть знаешь, какая у меня репутация Директор сейчас до потолка там прыгает вместе со всеми воспитателями, я уверен.       — Я представляю.       — Да что ты можешь представлять?       — О, поверь, намного больше, чем ты можешь подумать.       Чонгук не понимает вообще ничего, он же не знает, что Юнги пережил вместе с ним всю его боль, все эти годы, с самого первого крика до этого дня, когда он стоит, и вот так смотрит, что почти верится, что да, представляет. Глаза просто кричат об этом.       Возвращается директор, запыхавшийся и явно недавно прыгавший от радости — так блестят его глаза. Тащит кучу папок, сваливает их на стол и судорожно копошится, будто боясь, что Юнги передумает и уйдет.       — Так как Чонгук у нас очень давно, кажется…       — С пяти лет, — подсказывает Юнги. Директор удивленно кивает. Чонгук резко поворачивает голову и пялится в упор.              — Вы знали его раньше, уважаемый? Знакомы с родителями, может?       При слове «родители» Юнги ощущает такую злобу от Чонгука, что по спине мурашки бегут.       — Нет, не знал. Просто догадался. Ему же семнадцать?       — Совершенно верно. И я очень рад, что до совершеннолетия мальчик поживет в кхм… семье. Вы женаты?       — Нет.       — Ну ничего, это дело наживное. Вот вам форма заявления, вот это и это — для прохождения экспертиз. В этой папке — полное досье на воспитанника, обычно его читают до принятия решения…       — Я с удовольствием прочту, уверяю вас.       — Хорошо. Ну, а в остальном — жду документов, перечисленных для предъявления, и будем оформлять опеку, — директор с улыбкой на лице уставляется на насупившегося в углу Чонгука и подбоченивается. — Кстати, а как вас зовут?       — Мин Юнги, господин.       Какой своевременный вопрос, ага. Чонгуку и то смешно, не то что Юнги.       — Мин Юнги? — выпучивает глаза директор. — Тот самый МинУжасЮнги?! — Юнги улыбается. Ну надо же, и тут фанаты. — Умоляю, подпишите для меня книгу! Моя дочь просто умрет от счастья!       — Умирать вовсе не обязательно, но, конечно же, подпишу.       И, конечно же, Юнги совсем не трудно, пока он ждет Чимина с документами, спуститься в общий зал к воспитанникам, среди которых «вы не представляете, сколько ваших фанатов», «окажите честь сиротам, они будут просто счастливы».       И вот второй уже час он сидит, облепленный детьми всех возрастов, неважно, умеют они читать или нет — всем интересно потискать «красивого дяденьку». Те, что постарше, распихивают мелюзгу и пробираются к нему с затрепанными книжками его авторства, зачитанными до дыр, смотрят восторженно и шепотом спрашивают:       — А вы правда Чонгука забираете?       — А меня заберешь, дяденька?       — А меня?       И еще куча «меня», от которых разрывается сердце. Юнги сжимает замусоленную книжку, в которой одна из частей его личного ужаса, и чуть не плачет. Старшие стыдят мелких, мол, отстаньте от дяди, он не может вас всех взять, а мелкие такими глазами смотрят на того, кто уйдет и больше не вернется, оставив их здесь без надежды на что-то большее, чем огромный дом, в котором их таких толпа... И ни одной мамы…       Юнги встречается взглядом с Чонгуком, наблюдающим за всем этим из, опять же, угла. В глазах то самое выражение, что было там, на озере. Что-то вроде «ну-ну, покажи мне, как ты к этому относишься».       Кто-то наступает на руку ползающему у его ног малышу лет пяти, тот выдергивает руку и плачет. Дети тут же расступаются, чтобы не оказаться виноватыми, ребенок ревет, и никто ему даже не пытается помочь.       Юнги моргает, моргает, пока сползает на пол, но предательские слезы выступают на глазах, когда он осторожно протягивает руки, а ребенок, даже не раздумывая, бросается ему в объятья, хватается за одежду так крепко, будто хочет прирасти, и тут же затихает, тихо всхлипывая и показывая, где «бо-бо».       Юнги гладит, где «бо-бо» и давится слезами.       Вот так Чонгук рос. Вот так приходилось плакать одному, без защиты и помощи. И пусть Юнги не сможет защитить каждого такого, как этот мальчуган, он все эти годы пытался сделать это хотя бы для одного, но не имел возможности. И от этого больно так, что хочется реветь громче малыша, который цепляется сейчас за него...       Чимин выдергивает его из снова облепившей толпы детей, смотрит ошарашенно и спрашивает, чего он.       Да ничего он, жив будет.       Юнги отряхивается, прощается с притихшей детворой и обещает еще прийти.       Директор суетится, шуршит бумажками, сует папку с досье, какую-то разрешаловку временную «до окончательного оформления» типа, уточняет сроки экспертиз и машет Чонгуку ручкой из окна, пока Юнги открывает перед ним дверь машины.       Чимин прощается и едет дальше по своим агентстким делам, Чонгук подвисает немного, оглянувшись на вываливающихся из всех окон детей, и залезает в салон. Младшие надрывно кричат «пока», старшие молча смотрят, и никто не уходит, пока они не сворачивают за угол. На заднем сиденье сумка с нехитрым чонгуковым скарбом, на переднем — ее хозяин, угрюмый и напряженный.       — Ты будто в колонию едешь, такой счастливый.       Чонгук медленно поворачивается и смотрит. Юнги слышит его. Чонгуку страшно. Ни за что не признается, и страх этот не такой, как в детстве, но всё же. Любому было бы страшно на его месте.       — Странная у тебя татушка.       Юнги возвращается в нормальное положение после того, как, извернувшись, выглядывал слева машины, чтобы выехать на основную трассу, и вопросительно смотрит.       — Татушка?       — За ухом. Что она означает?       До Юнги доходит, о чём он.       — Наверное, то, что изображает.       Юнги сам, мать его, не видел ее еще, откуда ему знать! Нет, общий смысл, конечно, знает. Но у каждого знака пары свой смысл. Вот «солнышки» например — оба веселые и яркие, и искренне считают, что у них солнышки именно поэтому.       — Что может означать месяц и звезда? — Чонгук продолжает допрос, пока за окнами мелькает придорожный лес, а Юнги прошибает жаром.       Месяц и звезда.       Он вспоминает момент, когда они встретились. Луна была неполная, еще только наполовину выросшая, и звезд было много, потому что небо было очень чистым.       Он вспоминает чувака в желтом шарфике, втиравшего про начертанную судьбой встречу и то, что эту встречу она всегда отметит своим особым знаком.       Как же все до смешного просто.       Взял — и встретил. Пошел — и забрал. Только вот до этого чего пришлось натерпеться. Обоим. Черт бы побрал эти предначертания!       Чонгук стоит посреди гостиной, со всех сторон почти прозрачной из-за окон, и настороженно осматривается. Юнги не торопит. Теперь уже некуда торопиться. Теперь лишь бы хуже не сделать. И тихо уходит на кухню сварить кофе. Денек был тот еще.       Подает Чонгуку чашку и опускается в кресло, парень тоже, отхлебывает кофе и кривится.       — Фу, блин, что это?       — Кофе.       — Хрень какая-то горькая!       — Это натуральный кофе.       — А нормального нет?       Юнги смеется. Да, он знает, что такое растворимый «нормальный» кофе, но он так давно его не пьет, что вряд ли дома такое будет. Разве что Намджун притащил. Просто растворимый не дает такого эффекта, как зерна, когда ты боишься спать…       Он звонит Джуну, спрашивает, и да, на верхней самой полке, заныканная от Хосока, борца за всё натуральное, таки есть заветная пачка. И сигареты там же «если что».       Юнги тянется, прыгает у шкафа, но блин, это же Намджун, дылда длинная, куда там до его полки достать. Он лезет на стул, находит кофе, наступает на край и лети-ит, летит прямо в руки Чонгуку, который как бы и не собирался ловить падающих новоиспеченных папаш, но решил, что, если тот прям в первый день счастливого отцовства убьется, никто не поверит, что это не Чонгук его пришиб. Поэтому ловит. Кофе из раскрывшейся пачки сыплется во все стороны, и крупинки застревают в белых волосах у Юнги, когда он ставит его на пол.       Чонгуку семнадцать, а он уже немного выше Юнги. Юнги двадцать шесть, и вряд ли он еще вырастет, а значит у него будет гордость — сынуля, который ростом не в папу.       Чонгук вспоминает того, кого он звал папой очень давно, и сжимает зубы. Он плохо помнит его самого, зато отлично помнит, что тот сделал с его жизнью.       — Эй, — говорит Юнги, — Успокойся. Всё хорошо. Слышишь?       Чонгук не понимает, почему Юнги часто дышит и так побледнел. А еще — с чего взял, что он не спокоен? Снаружи он уже давно, как скала. Непрошибаемый.       А Юнги тянется дрожащей рукой и гладит по волосам.       — Намджун меня прибьет за заначку. Скажу, что для тебя старался, а ты вот бойся теперь. И думай об этом. А то, что ты там сейчас думаешь — я тебе запрещаю. На правах папули. Слышишь?       Чонгук моргает удивленно и одновременно фигеет от до ужаса незнакомой (или забытой) ласки.       — А о чём я думаю? — хриплым от волнения голосом спрашивает он.       — О том, что причиняет тебе боль, — серьезно отвечает Юнги, — Хватит ее уже с нас.       — С нас?       Юнги поздно прикусывает язык, но слово — не воробей. А Чонгук — не дурак. Слишком много странностей на один квадратный метр воздуха.       — Потерпи до вечера, окей?       Почему так страшно? Почему ужас сковывает от одной мысли, что Чонгук, услышав правду, не примет ее?       Наверное, потому, что Юнги слишком долго его ждал, чтобы снова потерять.