Я тебя выменял на боль

Намджун входит в дом, трясет волосами, примятыми шапкой, и смеется. Хосок лупит его по спине и называет двумя метрами засранства. Оба замолкают, когда видят вышедших в гостиную на звук Юнги и Чонгука. Намджун чуть заметно поднимает бровь, будто спрашивая у Мина — «он?». Мин также незаметно кивает. Чонгук терпеливо ждет, пока его изучают два очень внимательных взгляда. Он видел их в лесу, и после звонка понял, что эти трое вместе живут, так что проявляет вежливость. Его взяли жить в этот дом. Не стоит без причин портить себе репутацию. Хотя бесит безумно, когда тебя разглядывают так, будто ты — угроза человечеству. Намджун ставит сумку на пол, подходит ближе, и Чонгук уже ждет, что он тоже протянет руку для приветствия, достает свою из кармана, но оказывается в объятьях. — Ты не представляешь, как мы тебя ждали, — говорит где-то над ухом низкий голос. Намджун выше, крепкий, не то, что Юнги, и объятья его по-отцовски горячие, прижимает Чонгука, как ребенка, а у ребенка внутри разбаланс нервов. Он забыл, что такое «тебя ждали». Забыл, что такое — руки, которые не бьют, а обнимают. Чонгук держится, но рядом стоящий Юнги дрожит. У него в глазах чонгуковы слезы. Те самые, что бывают, когда у тебя не было ни отца, ни матери, ты всю жизнь один и сам за себя, но внутри всегда мечтал, чтобы тебя обняли. Чтобы сказали, что ждут. Чонгук научился скрывать свои чувства. Юнги не умеет скрывать чувства Чонгука. Поэтому, когда Намджун отстраняется, и Чона обнимает Хосок, Юнги падает на колени и его плечи дрожат от рыданий. Чонгук скрывает чувства, потому что сильный. Но его эмоции — еще сильнее, а Юнги — слабый. Намджун подхватывает Юнги, спрашивает что случилось, Хосок тревожно смотрит, а Юнги выдавливает только слабое «не мое» и продолжает давиться всхлипами. Они понимают, что он имеет в виду. Смотрят на Чонгука, у которого каменное лицо, и улыбаются. — Ты дома, малыш, — говорит Намджун, — Ты больше не один. Чонгук поднимает Юнги с пола и спрашивает: — Ты чего? Чего он? Это ты чего! Хотя, оно-то понятно, чего, но блин, дичь-то какая — за другого задыхаться, а он у тебя спрашивает — ты чего? Дрожащими пальцами Юнги ведет по волосам и улыбается. — Все правильно, — говорит, — Прямо, как раньше. Начнем сначала и все исправим. И облегченно выдыхает, потому что Чонгук озадачен, и перестал истерить внутри. Так-то лучше. Этой ночью Намджун и Хосок бегут одновременно на два крика в разные комнаты. Чонгуку снятся новые монстры. Те, что пытаются выдернуть его из каменной крепости, в которой он так долго прятался. Он ее построил из своих страхов, выходил из нее втихаря иногда, и при малейшей опасности бежал обратно, спасался от наступавших на пятки кошмаров за толстыми стенами, захлопывал двери и всегда просыпался. А сегодня не смог. Страшные лапы лезут в окна, шарят внутри и скребут когтями, Чонгук забился в угол и дрожит, мечтает проснуться, но не может, ужас сковывает душу, лапа хватает его и тащит, Чонгук орет, отбивается и не может выбраться. Открывает глаза и видит Намджуна, сжимающего его в руках и умоляющего проснуться. Дыхание вырывается со свистом, сердце колотится, а где-то неподалеку орет Юнги и голос Хосока вторит Намджуну. Чонгук смотрится в заботливый взгляд и шалеет от того, что руки снова его гладят. По голове, по плечам, голос баюкает, говорит, что все хорошо, это просто сон, нужно было только проснуться, и Чонгук молодец, что проснулся. В комнату влетает растрепанный Юнги, за ним Хосок. Юнги ползет на кровать, забирает Чонгука из намджуновых рук, хватает за лицо и с безумным взглядом говорит: — Это не монстры, слышишь? Это не монстры! — Что? — Чонгука уже выбешивает это ощущение, что Юнги видит насквозь его башку, и ничего не объясняет, но бьет каждый раз метко и по самому больному. — Это не монстры, — упрямо повторяет Мин, — Не убегай. От этих — не убегай. Намджун и Хосок уходят, привычно выполнив свою ночную миссию, и оставляют двоих наедине. Чонгук молчит и сверлит Мина взглядом. — Или ты мне скажешь, как ты это делаешь, или я больше не поведусь на твое «подожди до вечера», чтобы потом услышать «не сейчас». Юнги опускает глаза и вздыхает. Он хотел, правда хотел все выложить начистоту за ужином. Чтобы парни подтвердили, чтобы показать Чонгуку его знак, о котором он все еще не догадывается, чтобы он понял, насколько все огромно и сложно. Но не смог. Ему все еще кажется, что Чонгук не примет это. Разозлится и уйдет, наделает глупостей. — Просто поверь мне, прошу, — шепчет он умоляюще, — Придет время, ты все поймешь, но сейчас не нужно. — Поверить во что? Что нет ничего стремного, что просто какой-то левый чувак, которого я вижу третий раз в жизни, знает, что мне делать во сне? Какой-то левый чувак… — Ты вообще чего добиваешься? Ты скажи, чего тебе надо от меня, я может и не против буду? — Опять ты со своими намеками… — Да потому что муть ты какую-то творишь! А все проблемы — от таких мутных, как ты. А у меня своих проблем хватает. — Знаю. — Нихрена ты не знаешь! Заявляешься, как снег на башку, забираешь меня к себе, и вы все трое явно что-то знаете про меня, но молчите. Бесит! — Вот поэтому мы для тебя — монстры… Чонгук хмурится, снова ничего не понимает, скидывает одеяло и размашистым шагом уходит из комнаты. Юнги идет следом, чувствует его злость, и боится. — Выпить у вас есть чего? А то мозги кипят от ваших семейных тайн. Юнги открывает один из навесных шкафов на кухне, где батарея самых разных бутылок, и молча ждет. Чонгук выбирает красный вермут, откручивает крышку и пьет прямо из горла на ходу, идет в темную гостиную, плюхается на диван и задумчиво глядит в темный лес за окном. Юнги стоит в проходе и наблюдает. У Чонгука крепкое тело для его семнадцати. Оно будто само за себя говорит: «я дикий звереныш, я вам не ребенок, умею выгрызать себе дорогу и сил у меня хватит на любого из вас». Совершенно не стесняясь, он раскидывает ноги в стороны, одетый в одни трусы, прикладывается к бутылке снова и снова и ерошит волосы. Мин слушает его чувства на пределе внимания. Злость слабеет, затихает, и это хорошо. Плохо — что только благодаря бутылке, в которой уже нет половины. — Че стоишь там, как привидение? Присоединяйся. Они допивают бутылку вместе, молча передавая ее друг другу. Деревья за окнами, наверное, шумят, так сильно качаются от ветра, но звукоизоляция это скрывает. Юнги часто, сидя на этом огромном диване, подолгу смотрел на них в тишине, оставаясь дома один, пока парни работали. Он сто раз им говорил, что его гонораров более чем достаточно на всех, но они слали его подальше, мол тоже мне, спонсор, мы тебе не содержанцы. Намджун оплачивал счета за дом, Хосок отвечал за уборку и еду, а Юнги только заказывал доставку продуктов на дом и заваливал их брендовой одеждой, привозя ее отовсюду, где бывал. Отсылал матери чек раз в месяц и все время, пока не бегал в поисках Чонгука — писал. На этом диване, зарывшись в плед с ноутбуком, в комнате парней, потому что там чувствовал себя, будто они рядом, на третьем этаже, где не просто много окон, как во всем доме, там вообще окна вместо стен. Сидишь, будто посреди величественной природы, и пейзажи сменяют друг друга, то окружая морем золота осенью, то белизной зимой и зеленью летом. Юнги специально попросил сделать верхний этаж таким — меньше вполовину, чем сам дом, и абсолютно прозрачным по кругу. Там даже мебели нет, только огромный толстый ковер с кучей подушек и пледов. Намджун не раз уносил его оттуда в спальню, когда он засыпал, и его крики неслись сверху по всему дому. Теперь в этом доме тот, кого все они ждали. Они не знали, каким он будет — молодым или старым, мужчиной, женщиной, были готовы ко всему, но к тому, что это будет ребенок из детского дома — нет. В комнате Юнги лежит толстая папка, и он боится ее открывать. Там — история Чонгука, составленная чужими ему людьми. Сухая и строгая, как диагноз из психушки. Юнги хочется узнать о жизни этого ребенка от него самого. Смотреть в глаза, когда он расскажет, что он испытал и прошел. Но это кажется таким же невозможным, как открыть консервную банку без ножа. Без ножа никак не обойтись. Только вскрывать придется Юнги. А Чонгуку придется на это посмотреть, иначе он не поверит в слова. Слова ничего не значат, и даже слова «ты мой истинный» ничем не помогут, если не показать сначала, ЧТО это значит. — Дай мне два дня, — говорит Юнги, — Я покажу тебе все так, чтобы ты понял. Дай только подготовиться. — Ты так говоришь, будто у тебя подшивок больше, чем в той папке, что тебе на меня дали. — Намного больше. Кошмары этой ночью не приходят снова. Юнги теперь знает, что это были за спокойные ночи без снов — когда Чонгук засыпал пьяным. Он едет в знакомую до боли больницу. Долго говорит со своим врачом, он слушает и смущенно кивает, когда бывший пациент объясняет ему, почему лечение не давало результатов. Юнги делает это потому, что этот доктор — не глупый человек, и он запомнит его историю. И если к нему попадет еще один такой же бедолага — он теперь будет знать, как помочь. Хотя бы — куда направить. За эту честность он выдает Юнги все записи его лечения. Видео, которые запечатлели все приступы и срывы, съемки, которые могли бы стать материалом для неплохого ужастика. Только увидит этот ужастик лишь один зритель. Чонгук через обещанных два дня просыпается в доме один. За окнами — полдень, на столе — завтрак, оставленный Хосоком. В гостиной — диск на столике и записка под ним с надписью «Прочти после просмотра». И маленькое зеркало. На первых кадрах — испуганный Юнги, совсем еще ребенок, ему задают вопросы врачи, он озирается на мать, сидящую позади, и отвечает невпопад. Первый приступ в больнице — съемка через стекло, Мин кричит, просит помочь, просит сказать, что с ним, плачет навзрыд и постоянно повторяет — это не я. Врачи бесконечно что-то записывают в свои блокноты, собирают консилиумы, спорят, выдвигают теории от психоза до шизофрении, но ничего не подходит под мальчика, который обычно спокоен и замкнут, а его без причины начинает трясти — например, когда ест, вдруг роняет ложку, дрожит, плачет, пытается убежать и куда-нибудь спрятаться. Дальше — палата с мягкими стенами и врач, вещающий, что болезнь прогрессирует, пациент стал буйным. Юнги — немного старше, бледный и худой, как скелет, под глазами синяки. Врач говорит — хроническое нарушение сна, постоянные кошмары. А потом Юнги один, бьется о мягкие стены, яростно кричит, молотит кулаками, в глазах — лютая ненависть, в голосе — хрип. Мать стоит снаружи и рыдает медсестре в плечо. Врачи разводят руками и говорят, что не понимают ничего. На следующих кадрах появляются Намджун и Хосок. У них халаты поверх школьной формы, идут с двух сторон от понурого Юнги, совсем взрослого уже, а голос за кадром говорит: — Пациент понемногу учится контролировать вспышки гнева. Сверстники, помогающие в больнице по программе волонтерства, благоприятно влияют на молодых пациентов. Юнги идет на контакт, позволяет им находиться рядом в минуты криза, и за несколько месяцев его состояние улучшилось. Он все еще чувствует необъяснимый гнев и приступы злости, но уже не буйствует, только просит не давать успокоительное, обьясняя это тем, что от них ему хуже. Дальше камера снимает врача, он неуверенно мнет пальцами карандаш и говорит: — Мать пациента решила прекратить лечение. Мы понимаем, что за столько лет не добились особых результатов, но женщина явно разочаровалась в медицине, как средстве помочь ее ребенку. Я искренне надеюсь, что мальчику не станет хуже, ведь он уже очень давно не жил во внешнем мире, как обычный человек. Следом запись — Юнги сидит с этим же врачом за столом, без матери, выглядит подавленным, но спокойным. Он говорит врачу: — Мне двадцать лет. Шесть из них я думал, что схожу с ума. Знаю, что это звучит глупо, но человек, называющий себя медиумом, озвучил мне теорию, которая объясняет мое состояние правдоподобнее, чем все ваши диагнозы. Вы слышали об истинных? Врач делает удивленные глаза и кивает. — Тот человек сказал, что мои припадки — это чужие эмоции. То есть, я чувствую эмоции своего истинного. — Вы же понимаете, как это неубедительно звучит? — Более чем. Но если есть хоть один шанс, что это правда — я хочу найти этого человека. И если его эмоции, такие ужасные и пугающие — отражение его жизни, я хочу ему помочь. Думаю, он нуждается в этом. Запись обрывается, на экране загорается значок повтора. Чонгуку кажется, что он сейчас оглохнет от тишины. Увиденное настолько ужасно, что он сидит какое-то время неподвижно, переваривая. Взгляд падает на забытую записку, он негнущимися пальцами открывает ее. Чонгук, возьми зеркало на столе и иди к большому в ванной. Посмотри на свою шею за правым ухом. Потом читай дальше. Чон косится на зеркало, предчувствует что-то нехорошее, но все же берет его и идет. У него на шее месяц и звезда. Как у Юнги. Осознание приходит медленно. Поднимается дрожью из глубины, взрывается миллионом вопросов, Чонгук трясущимися руками достает записку из кармана и читает дальше. Ты родился 1 сентября семнадцать лет назад. Мне было девять. И когда ты издал свой первый крик, я проснулся среди ночи от того, что задыхался. Тогда я этого не знал, мне понадобилось много времени, чтобы все понять. С того дня я чувствовал каждую твою эмоцию. Ты рос, радовался жизни, как каждый малыш в свои первые годы, и то счастье, что ты испытывал — я чувствовал его. Я не знал, что это, откуда это приходит, но радовался этому каждый раз. Я не знаю, что случилось, когда тебе было пять, но в один момент радость сменилась твоим ужасом. Я видел все твои кошмары. Чувствовал каждую твою боль все эти годы. И только в двадцать узнал, что все это было от тебя, потому что кому-то достается имя на руке, кому-то время до встречи, а мне досталось — чувствовать тебя. Я искал тебя шесть лет. В тот день, когда ты пожал мне руку — ты же помнишь, что ты ощутил. Ты просто не понял, что это было. Тогда и появилась метка. Ты — мой истинный. И я искал тебя даже не для того, чтобы мы были вместе. Я просто хотел, чтобы ты перестал так страдать, хотел сделать все, что смогу, чтобы снова ощутить, что ты счастлив. Я не хочу читать твою историю. Я хочу, чтобы ты сам ее мне рассказал, если захочешь. Пожалуйста, позволь мне после стольких лет нашей общей боли стать тем, кто вернет тебе радость. Я хочу этого больше всего на свете.