Я тебя выменял на боль

      — Папа, нет! Папочка! Прошу, папочка, не надо, па-ап!       Маленькие ручки тянут в истерике за одежду, голос срывается на писк. Захлебываясь слезами, ребенок кричит, его волочит следом за мужчиной по полу квартиры, пока тот пытается стряхнуть его с себя, занятый отбивающейся женщиной. У нее уже вместо лица кровавое месиво, но мерзкая жертва не собирается подчиняться, раззадоривая ярость и вызывая на себя новые удары.       — Папа, прошу, не надо, маме больно, папа, папа-а…       В дверь долбятся испуганные соседи, требуют открыть, требуют ответить, что происходит у них там среди бела дня, что крики слышны на весь двор многоэтажки, а до балкона метра два, и мальчик не отцепляется от папиной ноги, уже волочась по полу почти всем телом, у него разбита губа, он плюется кровью при каждом слове, но всё бесполезно — его не слушают.       На пороге балкона он отпускает ногу отца, подрывается с пола, открывает рот, чтобы крикнуть, и видит распахнувшиеся в ужасе глаза матери за мгновение до того, как она исчезает за решеткой ограждения балкона…       Этот звук, похожий на звук, какой издает лопнувший арбуз, он запомнит на всю жизнь.       Отец сползает на пол, сжимая голову руками, а Чонгук смотрит вниз, сквозь расстояние этажей, просунувшись между прутьями решетки, слышит крики людей и смотрит на силуэт на асфальте, похожий на сломанную куклу.       — Мама! — кричит он. — Мамочка!       Но она не отвечает. Сзади слышится топот, беготня, какие-то люди носятся по квартире, выбегают на балкон, охают и замирают, глядя туда же, куда и Чонгук. Его тут же утаскивают, какой-то мужчина треплет отца за ворот, что-то кричит злое и яростное, а Чонгука уносят, увозят, удерживают, потому что он вырывается и орет, зовет маму, кричит до такой степени, что лопаются сосуды в глазах, глаза становятся красными, заплывая кровью.       С этого дня вокруг него только чужие люди. Его вечно куда-то везут, перевозят, по белым комнатам, по пугающим длинным коридорам в другие комнаты, где в него тыкают иголками, после чего он перестает дрожать и засыпает, но потом снова просыпается, крича от ужаса, потому что в его сны пробирается невыносимый кошмар, животный страх, трясущий тело и сжимающий грудь до боли…       Он брел по коридору рядом с воспитателем, а дети шарахалсь в стороны, пугаясь его красных глаз, шептались.       Первый раз его избили, когда один мальчик хотел взять у него из рук книжку про эльфов, а Чонгук рванул ее на себя с такой силой, что чуть не свалился с кровати. На него набросились сразу несколько человек, молотя почем зря и приговаривая «тебе тут не дом, придурок», «чудовище красноглазое». Ну откуда детям знать про такие вещи, как лопнувшие капилляры, они просто боялись новенького, зыркавшего на всех со своей кровати злобным пугающим взглядом, и краснота в нем только добавляла раздражения.       Когда Чонгука избили в третий раз, воспитатели долго кричали в коридорах, отлавливая детвору, потом один из них взял его за руку и привел в маленькую мрачную комнату с одной кроватью и зеркалом на стене, до которого Чонгук дорос только лет через пять. В этой комнате, наедине с собой и своим ужасом, он прожил один до тринадцати лет, выходя наружу только поесть, на занятия и чтобы втихаря пробраться в библиотеку — нахватать книжек, сколько успеет. К нему никто не заходил, воспитатели, угрожая «исправилкой», запретили к нему соваться, но в коридорах всё равно доставалось. Каждый пытался его пнуть хоть раз, пока он шнырял вдоль стен, в страхе прижимая к груди книжки, засунутые за пазуху. Его глаза уже давно были не красными. И он совсем не был похож на «чудище», как его все называли, так говорила добрая молоденькая учительница. Но дети привыкли его ненавидеть, это стало чем-то вроде местной развлекаловки.       Пока однажды Чонгук не застал нескольких ровесников, громящих его комнату, когда ему было тринадцать. Непонятно почему, но вид изорванных страниц книг, разбросанных по полу, и перьев из подушки, летающих в желтом свете единственной лампочки, так разозлил его, что он потерял контроль и забыл свой страх.       Когда пришел в себя, получая по щекам от кричащей дежурной по этажу, увидел ревущих пацанов, жмущихся к воспитателям, избитых и дрожащих, увидел кровавые мазки на стенах. Ему сказали, что это чересчур.       Первые дни в «исправилке» он вообще не помнит. Она мало чем отличалась от его комнаты, разве что дверь была заперта, на окне — решетка, а в помещении свой туалет и ванная. «Так даже лучше», — думал Чонгук. Никто не сунется к нему. Он всё еще не мог успокоиться и задушить в себе желание пришибить любого, кто хотя бы рот откроет. Он вдруг осознал, что бояться — не вариант. Дать по роже — вот вариант. Безумная, хлесткая радость от ощущения, что ты постоял за себя — она как наркотик, и дозу всё время хочется увеличивать.       Когда его выпустили через неделю, вручили комплект постельного белья и сказали, что теперь он будет жить в общей комнате, чтобы учиться общаться с другими, коридоры провожали его настороженным гомоном. Он шел, неся свою поклажу и сумку на плече, смотрел из-под насупленных бровей по сторонам, и все снова шарахались к стенам, как раньше.       Это пьянило. Настолько, что, зайдя в огромную комнату на двенадцать человек, он так сильно захлопнул дверь ногой, что все жильцы ее вздрогнули. Чонгук осмотрел кровати, подошел к той, что стояла в самом дальнем углу и сбросил с нее матрас вместе с бельем.       — Эй, это моя…       Худощавый парнишка, чуть выше Чонгука, до невозможности кривозубый, попытался отстоять свое место, но был одарен таким злобным взглядом, что заткнулся на полуслове и потащил свои пожитки на свободную койку у прохода. Чонгук швырнул постельное на пустую кровать, обвел взглядом напряженных теперь уже соседей, сидевших каждый на своей кровати, и ушел, убежденный, что его вещи не тронут и пальцем. Среди жильцов большой комнаты был один, кто тронул. Шрам у него поперек брови на всю жизнь останется.       Он не перестал быть одиночкой. Его всё так же сторонились, просто теперь никто не пытался пнуть. Звериный взгляд из-под нахмуренных вечно бровей отбивал желание даже приблизиться. Старшие ехидно лыбились, называя психом, самые младшие обходили стороной «страшного Чона», а ровесники переставали страшным шепотом пересказывать о его криках по ночам, когда он проходил мимо.       Кто-то пытался жаловаться, просил перевести его в ту одиночку, где он раньше жил, потому что еженочные кошмары Чонгука пугали и мешали спать, но воспитатели были неумолимы, объясняя это тем, что сами виноваты, не надо было трогать его, пока он был один. А между собой делились горестными мыслями, вроде «бедный мальчик, и ведь каждую ночь, даже спустя столько лет».       Когда Чонгуку было пятнадцать, его уже побаивались даже старшие. Даже те, кто был явно сильнее, кто совсем скоро должен был уйти, потому что совершеннолетие. Он вытянулся, окреп, постоянно пропадал в подвале, где были старые, полуразломанные тренажеры и облупленные гантели. Хёны, ходившие туда, делились с ним сигаретами, хлопали по плечу и говорили «молодец парень», говорили «так держать». Они помнили его — пятилетнего, испуганного и забитого, помнили, как раздавали подзатыльники младшим за издевательства над ним. Вмешиваться не принято, но всё же было жаль его, ведь так или иначе — все знали чонгукову историю, и она была, пожалуй, самой жуткой из всех, кого судьба забросила в этот дом для никому не нужных.       Однажды те же хёны дали Чонгуку выпить. С непривычки он перебрал, еле добрался до постели и был наутро наказан, но понял одну вещь — в хмельном бреду не видно монстров. Они не пришли, когда он вырубился под кружение вертолетов в голове. Утром, болея головой и тошнотой, он блевал в туалете, слушая гневную тираду воспитателя, но всё равно ухмылялся. Теперь у него был способ хоть иногда спать спокойно, это было круто. Не круто было то, что достать алкоголь в его положении было почти нереально. Ему еще не было и шестнадцати, да и денег взять неоткуда, приходилось изворачиваться. Клянчить у старших, выменивать на выигранные сигареты. Потом сбегать по ночам в окно, обдирая руки о высокий забор, шляться по совершенно незнакомому, забытому внешнему миру, ориентируясь только на описания мест, где можно раздобыть выпивку, на то, что рассказывали хёны, бывавшие снаружи по праву возраста.       Сколько раз его ловили копы и возвращали с улиц в детдом — не перечесть. Сколько раз он выл от скуки в «исправилке», отбывая наказание — даже не упомнить. Только это мало помогало. Соседи не закладывали его, нет, им только в радость было спать спокойно по ночам, если его не было, они божились каждый раз, что он был «дома», когда строгие воспитатели пытались в который раз выяснить, где Чонгук снова напился и стоит вот опять, воняет перегаром и табаком с утра и сверкает новыми синяками. Чонгук лыбился, понимая, что очередная отсидка по барабану, а большего ему просто не сделают, разве что опять заставят отмывать что-нибудь типа туалета. А он завербует парочку ботанов, кого припугнет, кого подкупит парой сигарет, и будет курить на подоконнике, наблюдая, как они драят пожелтевшую сантехнику. И дальше по накатанной — побег, тусовки в дешевых забегаловках с мутными типами, с которыми он шарился по городу, влезал в драки и пробирался в клубы, равнодушные охранники которых предпочитали пропустить толпу невменяемых гуляк внутрь, чтобы они там догнались и вырубились по углам, чем связываться с ними.       Чонгуку нравились клубы тем, что там всегда можно было с кем-нибудь подраться. Выплеснуть злобу, обиду на весь мир, представлять себе мерзкие рожи чудищ, приходивших во снах, и бить, бить чужие лица до исступления, просто за то, что его обозвали милашкой или за «сигарету гони, малявка».       Малявка трудился на раздолбанных тренажерах еще усерднее, чтобы бить морды лучше, а «милашка» в нем без зазрения совести пользовался вниманием как девчонок, так и парней, проявлявших к нему интерес.       В первый раз, когда его цапнул за задницу какой-то мужик в клубе, мужика этого уносили на носилках. Тот, на свою беду, оказался хоть и взрослым, но щупленьким, а у Чонгука в руках уже была сила всех его шестнадцати лет, немалый опыт в драках и ярость всей его паршивой жизни.       А в следующий, когда симпатичный такой себе хён, не распуская рук, намекнул, что «отдал бы в сильные руки свою попку», Чонгук, чисто из желания натворить побольше хрени в жизни, не отказался. Хён оказался ласковым и умелым, объяснил что к чему, и Чонгуку понравилось. Несколько раз потом они встречались, бывали у хёна дома, где, уже не отвлекаясь на возмущенные вопли ожидающих очереди в туалет, Чонгук трахал его на большой кровати. Однажды их застукала старшая сестра хёна, и долго еще Чонгук пьяно хихикал, ранним утром уходя дворами в расстегнутых штанах, слушая ее крики, доносившиеся из окна. Когда всех воспитанников старше двенадцати повезли на обследование на предмет «болячек», как это назвали хихикающие хёны, рассаживаясь по автобусу, Чонгук, которому воспитатель с большим облегчением потом объявил «удивительно, что ты чист», решил-таки поинтересоваться, в каком смысле «чист». Старшие парни смеялись, долго подкалывали, но всё же объяснили. С тех пор он тратил любую, появлявшуюся в карманах наличку в первую очередь на резинки. Потому что ну его в задницу. Особенно когда задницы прям в очередь выстраиваются, потому что «какой милашечка, красавчик просто».       В ночь, когда они с Юнги встретились на озере, Чонгук сбежал курить из палатки, в которой у него почти случилось всё (впервые с кем-то из детдома) с одним из ровесников. Он тогда пошарил по карманам, не нашел резинки и сказал — извини, чувак, не судьба. И пошел пройтись, чтобы стряхнуть с себя обломанное возбуждение. Когда вернулся, парень нашел презерватив, побегав по лагерю, но Чонгуку уже не хотелось. Странный хён стоял перед глазами, как приставучее видение, щуплый и похожий на призрак, с этими его кругами под глазами, высветившимися при вспышке зажигалки.       А потом в комнату зашел воспитатель и повел Чонгука куда-то, и тот самый хён взял его за руку. Чонгука прошибло ознобом, а потом еще раз, когда в кабинете директора он услышал «я хочу забрать его»…       Тихий звук шагов замирает где-то неподалеку, Чонгук поворачивает голову и видит Юнги, стоящего в дверях. В глазах немой вопрос и испуганное ожидание. Чонгук соображает, что на улице уже почти стемнело, и за стеклянными стенами третьего этажа сумерки размазывают очертания деревьев. Долго же он пролежал тут на ковре, в тишине пустого дома.       — Я расскажу, — говорит он тихо, глядя Юнги в глаза. — Иди сюда. Только свет не включай.       Юнги подходит, ложится рядом, укладывая голову на руку, и слушает. Долго слушает, не перебивая и ничего не спрашивая. Чонгук говорит, глядя в потолок, вырывает из души всё самое больное, впервые в жизни открываясь кому-то, и боится обернуться.       Когда всё же поворачивается — Юнги уже совсем не видно в темноте, только силуэт и белые волосы. Чонгук протягивает руку, касается щеки и чувствует влагу. Трогает другую щеку и понимает, что под ней на подушке мокрое пятно.       — Ну ты чего? — спрашивает шепотом, — Юнги даже не всхлипывает. Но Чонгук чувствует, как горячая влага продолжает стекать ему в ладонь. Он протягивает вторую руку, тянет Юнги к себе и обнимает. Через пару минут промокает и его футболка на груди. Он тыкается носом в белые волосы. — Ты такой маленький, хён. Но точно не слабый. Как ты вынес всё это? - Юнги молчит. Тяжело и судорожно выдыхает, обнимает Чонгука одной рукой и трется лбом о грудь. Чонгук гладит его по голове и дышит запахом волос. Они пахнут лесом. И кофе. — Давай поспим, не хочу вставать.       Юнги кивает и прижимается ближе. Поспать вместе — да, то, что нужно. Может, демоны побоятся нападать, когда они рядом.