Ты ждёшь от меня вестей, а я за спиной твоей стою, пританцовывая.
Коннер знал, сколько в семье Тима значила ритуализация, и особенно — ритуализация смерти. Был наслышан, но оказался совершенно не готов столкнуться с этим лицом к лицу. Это ощущалось предательством, как будто они сдались, и сдались быстро, легко. Он не мог сказать, правда это или нет, но придушил свою злость, обратную сторону боли, чтобы не начать кричать на них, на всех них, потому что они не имели права терять надежду, зная, что Тим в них верил. Верит. Кон никак не ожидал, что первыми произнесут страшные слова вслух самые близкие люди Тима. Его семья. Кон понимал, что его могли бы вовсе с собой не брать, и это наверняка Джейсон и Стеф постарались. Она объяснила, что церемония и для прессы тоже, потому что от публичных фигур ждут публичных действий. Тиму должны были поставить надгробный памятник, а в землю опустить пустой гроб, просто потому что гроб должен быть опущен, а памятник установлен. И ещё потому что точно так же сделали с его родителями, с той только разницей, что память о Тиме будет похоронена не на общественном кладбище. Каждый в семье переживал утрату по-своему. Брюс, и без того замкнутый, ещё больше закрылся, хотя его очевидно разрывало от того, что он всё пытался сделать правильно. Он больше пугал своих детей попытками проявить бытовую заботу. Ему проще было заботиться о них издалека. Джейсон легко уложил чужую смерть в свою картину мира. Как фаталист фаталиста, Кон его понимал. Как человек человека — совершенно точно нет. Дик из кожи вон лез, чтобы не дать расследованию свернуться, но у него плохо получалось. Всё указывало на самоубийство, и Кон раз за разом вёл пальцем по реке Миссури, прослеживал путь через Миссисипи и накрывал ладонью Мексиканский залив. «Ты понимаешь, что топчешь ногами будущее море?» Голос, который Коннер не мог заткнуть, вторил: «Ты понимал, что топчешь ногами его смерть?» У Стеф постоянно были красные глаза, а Дэмиен пропадал в тренировочном зале. Кону казалось, что Альфреду было едва ли не тяжелее них всех, потому что он пытался удержать остальных. Перед отъездом он часто приходил помочь, да и собакам веселее было вместе. У Коннера не было сил радоваться прогулкам, но щенок отвлекал его, с этим сложно было поспорить. А вот отсутствие имени, невыполненное обещание, последняя надежда — всё это толкало его обратно в океан тоски. Кон иногда набирал номер по памяти, просто чтобы услышать сообщение автоответчика: «Здравствуйте, вы позвонили Тиму Дрейку. Сейчас я не могу взять трубку, но как только у меня появится возможность, я тут же свяжусь с вами». Это тоже звучало, как обещание, а их Тим всегда сдерживал. До Готэма они добирались целый день, и Коннер всю дорогу думал о том, как странно повернулась жизнь: он хотел показать Тиму свой родной город, но сам попадёт в его дом раньше. Кон надеялся, что Тим не оскорбится этим. Из головы не шла его записка, та самая, первая. «Я не думаю, что это больно — иногда вспоминать, откуда ты. Красный Робин» Кон так и не спросил, почему Красный Робин, а сам Тим, кажется, и не собирался эту тему когда-либо поднимать. Готэм был удивительным: в Парквилле ночью было темно, только редкие уличные фонари освещали дороги. Здесь же после захода солнца светло было, как днём, в окна автомобиля Кон видел толпы людей, самых разных, торопливо бегущих и неспешно прогуливающихся, молодых, старых, ярких и сливающихся с улицами, по которым они курсировали. Ему казалось, что тогда он увидел больше народу, чем за всю свою жизнь. И при этом даже вечером Готэм оказался невозможно ярким: подсвеченные деревья городского парка были сочнее и зеленее, чем леса рядом с Парквиллем, будто кто-то краской на них плеснул. С огнями и вывесками всё было понятно, но здесь на людных улицах и фасады были чистыми, сияющими. Проследив восторженный взгляд Коннера, Дик и Джей переглянулись и усмехнулись. — Не обольщайся, малыш. Готэм — красивая шлюха с прогнившим нутром. — Джейсон, речь, — устало вмешался Брюс, не поднимая головы от папки с бумагами. Казалось, он вообще не переставал работать — никогда. Если верить тому, что сказал Джей, становилось понятно, почему. — Как так вышло, что ты уехал в Бладхейвен? — спросил Кон у Дика. — Блад прогнил куда глубже. Канзас-сити — чёртов курорт в сравнении, у меня есть все шансы потерять сноровку. — Не скромничай, Грейсон, — неожиданно улыбнулся Дэмиен. — Тебе не к лицу. Дик закатил глаза, и остаток пути они провели в молчании. Поместье Уэйнов пугало размерами и величием. Оно было гораздо больше дома, который они занимали в Парквилле, а ведь тот был просто огромным. Коннеру предложили занять комнату в гостевом крыле или рядом со спальней Тима. Он выбрал второй вариант, и Джейсон осторожно заметил, что Тим вряд ли был бы против того, чтобы он зашёл к нему. Кон не стал себя ограничивать. Эта комната была больше и мрачнее той, что принадлежала Тиму в особняке в Парквилле. Возможно, так казалось из-за того, что плакатов на стенах почти не осталось. Наверняка он просто многое забрал с собой. Постель была огромная, книжные полки с прогалами в тех местах, откуда Тим что-то взял, закрывали две стены, а окна выходили на небольшой лес. Кон представил, как одиноко ему могло здесь быть, особенно поначалу, и сердце его болезненно сжалось. Он заглянул в шкаф, и не нашёл там чёрных вещей. Кон взял рукав одной из рубашек и прижал к носу, но пахло только долго провисевшими в шкафу тряпками, и больше ничем. И никем. — Он любил красный цвет гораздо больше, — сказал Джейсон от порога, и Кон вздрогнул, выпуская манжету из пальцев. — Даже таскал у меня мою любимую красную толстовку поначалу, — он замолк. — А потом? — ровно спросил Кон. — А потом я ему отдал её насовсем. — Так он только в Парквилле носил чёрное? — Не только, но… Только у вас это стало культом. — Почему? — Кто знает? Это Тим. У него в голове порой бывало, как на картинах Магритта. Спускайся к ужину, когда расположишься в своей комнате. Нам надо обсудить завтрашний день и то, как представлять тебя журналистам. Представлять ли. Как тебе с ними вести себя. — Зачем журналисты на похоронах? — В основном их туда не пустят, но нам придётся выбрать наименьшего мудака из них. Хотя я не знаю таких, да и Брюс, кажется, тоже. Коннер повернулся к нему. — Я могу попросить своего старшего брата. Он работает в «Дэйли Плэнет». Он не будет болтать. И он не мудак. — Верю, если его воспитывали так же, как тебя. Но он же в Метрополисе. Не в Готэме. — Он сможет быстро добраться сюда, если я позвоню ему прямо сейчас. Он не откажет, я уверен. — Обсуди это с Брюсом, ладно? За ужином. Мистеру Уэйну идея показалась хорошей, он даже припомнил Кларка по какому-то из судебных процессов. Он назвал его не раздражающим, и это само по себе обнадёживало. В гостевой спальне Кон долго не мог уснуть, всё ворочался, думая о том, что по этим коридорам Тим ходил, через две двери от него спал. Отсюда взломал базы аль Гула и здесь переживал нападки журналистов. Он был в каждой мелочи. И хотя было ясно, что это больше ощущение — Тим не смог бы приложить руку ко всему в этом огромном доме, да и не стал бы — оно было слишком сильным, чтобы просто закрыть глаза и провалиться в сон. Кон потянулся за телефоном и открыл список последних вызовов — среди звонков Тиму затесались один родителям и один Кларку — и набрал привычный номер снова. «…как только у меня появится возможность, я тут же свяжусь с вами…» После этого он смог наконец уснуть.***
День похорон был пасмурный и тёплый, снег лип к одежде, норовил залепить глаза и заставить отвернуться. Кларк приехал ещё до рассвета, и они говорили о чём-то с Брюсом за закрытыми дверями, Кон даже не стал спрашивать, о чём. Похороны должны были начаться в полдень, а до того на территорию особняка пускали посыльных с цветами. Кто-то приходил лично, в основном близкие приятели семьи. Никто из них не задерживался, однако охрана чутко следила за тем, чтобы все вошедшие вышли обратно, а пресса не пробралась иными путями. Снег слегка припорошил многочисленные букеты вокруг ямы в мёрзлой земле. Кон понимал и одновременно не мог понять, зачем хоронить пустой гроб, не ограничиваясь только памятником. Но это отвлекало его от вопросов о том, зачем вообще Уэйны идут на поводу у полиции и объявляют Тима мёртвым. Впрочем, гроб не был пуст. Когда пришло время, ворота особняка закрылись, и все собрались вокруг ямы. К тому времени снег прекратился. Кон смотрел на белую обивку и думал о том, что раз уж Тиму так нравился красный цвет, такой выбор он не оценил бы. Посмеётся, когда вернётся. Дик положил внутрь афишу — ту самую, которую Тим сначала держал в своей комнате здесь, а потом увёз в Парквилль. Брюс положил часы. В руках Дэмиена было аккуратно сложенное тренировочное кимоно, а у Стеф — кружка с дурацким рисунком и диск с любимыми старыми стратегиями Тима. Красная олимпийка Джейсона была сложена не так ровно, как кимоно, но Тим был занудой, а не конченым педантом. Альфред опустил к остальным вещам чисто вымытую жестяную коробочку из-под леденцов, ту самую, что заменяла пепельницу. Кон был последним, и он положил не сверху, а рядом со всем остальным «Макулатуру» и первую полученную открытку с малиновкой. На самом деле, красного оказалось достаточно и без обивки. Накануне было решено, что первым говорить будет Джейсон. На самом деле за последние дни и без того было произнесено слишком много слов, и он вполне был в состоянии сказать за всех, кроме Кона, но ритуал оставался ритуалом. Для самого Кона произнести речь было сродни предательству, всё равно что показать, что не верит в возвращение Тима. Никто на него не давил, но чужие ожидания ощущались грузом на плечах. Джейсон встал перед памятником, укрытым каменным узором плюща, и заговорил: — Тим… Наш Тимми был удивительным. Он пробыл в нашей семье всего шесть лет, но без него она уже никогда не будет полной. Это мы должны были… — голос Джейсона предательски дрогнул, — защитить его. В своё время. Но вместо этого он всегда защищал нас. Каждого по-своему. Дика от выгорания на неблагодарной офицерской работе. Не смотри на меня так, Дик, она неблагодарная, серьёзно. Брюса — от одиночества, когда нас с братом не было рядом из-за старых глупых обид. Стеф — от тех, кто судит нас по кровному родству, не понимая, что такое настоящая семья. Дэмиена — от попыток доказать свою значимость. И он защищал меня — от себя самого, а это, пожалуй, было сложнее всего. И теперь все мы здесь, а его больше нет, и мне тяжело от того, что всё произошло именно так. Даже те, кто знал его совсем недолго, видели удивительный ум и стремление отдать себя самого во благо высшей цели. Я надеюсь, что он уходил с чувством того, что цели своей достиг. Спи безмятежно, зам… маленький брат. Тимми. Дальше Кон уже не мог слушать, слова Джейсона будто выпили из него все силы. Он различал только обрывки фраз, глухой и на первый взгляд лишённый эмоций голос Брюса, звенящий от напряжения — Дика. Стеф плакала и потому говорила неразборчиво. Дэмиена почти не было слышно. Альфред был по-военному лаконичен и скуп, но боли в нём было ничуть не меньше, чем в остальных. Сам Кон так и не смог сказать ни слова. Возможно, потому что не мог, не хотел, отказывался верить в смерть Тима. Ему казалось, что тот может всё. И жить вечно, наверное, тоже. Не было того, чего Тим Дрейк бы не смог совершить. И потому среди многоголосья, разнообразия речей, он ждал одно слово. Всего одно слово — «Тихо». Но на похоронах никто не шумел, и потому надежда тоже не прозвучала. Его оставили одного рядом с надгробием — едва ли ему удалось бы приехать снова в ближайшее время. В сущности Кон не знал, что ему делать, скорее просто не мог пошевелиться. Отчётливо казалось, что он стоит на сцене, где разыгрывается спектакль, премьера, и у него главная роль, но никто не показал сценарий, так что у него нет ни слов, ни даже малейшего представления о том, что ждёт его в следующем акте. Свет софитов жжёт затылок, аромат лилий забирается в нос и среди январской белизны граничит с ноябрьским сладким запахом гнилой листвы, пропитывает одежду. Ставит метки. Он сам не понял, сколько простоял так, прежде чем позади раздался скрип подошв о снег и натужное сопение. Он покосился на человека, вставшего рядом и педантично пристраивающего огромный венок ко множеству его подобий. Глаза у Кона были влажные, да и не особенно он всматривался в пущенную по кругу надпись — все они были одинаковы. Человек был сутул, пузат, носил очки с чудовищным числом диоптрий, имел жиденькие зачёсанные седые волосы и не спешил уходить, глядя на памятник и промокая пот со лба крохотным тонким платком. Заметив направленный на него косой взгляд, человечек отозвался простуженным и нервным голосом, слишком высоким и раздражающим, впрочем, сейчас любой голос Кона равно раздражал: — Извините, опоздал. Ра’c аль Гул выражает глубочайшие соболезнования и… — Не стоит, — выдавил Кон, отворачиваясь и сжимая кулаки. Его вновь охватила та самая ярость, но его невольный собеседник ничем не провинился лично перед ним, и потому он просто судорожно вдыхал носом влажный холодный воздух, ожидая, пока тот уйдёт. Когда чуть погодя он и правда ушёл, и шаги его стихли на пути к воротам, и начался густой, пушистый снег, быстро заносящий цветы, Кон заплакал от тоски и бессильной злобы. Едва слёзы начали подсыхать на его щеках, оставляя шершавые солёные следы, пришёл Кларк с камерой — ему необходимо было сделать ещё одну общую фотографию до того, как пришло время погребения. Мир Коннера начал рушиться только сейчас, с каждым сантиметром, на который гроб опускался в землю, с каждой лопатой земли. Он цеплялся за осколки, пытаясь удержать их силой своей надежды, но у него не получалось ничего. Он просто не мог справиться с этим в одиночку.***
Кон думал, что и сегодня за ужином все будут хранить молчание, но ещё в самом начале Брюс объявил: — Мы вернёмся в Готэм, когда закончится учебный год. Ни для кого, кроме Коннера, это, очевидно, новостью не было, так что и спросил он: — Почему? — Больше нет нужды оставаться в Парквилле. Дик сможет вернуться в Бладхейвен, Джейсону нужно будет поступать в университет. И дому не хватает руки Альфреда, приходящая прислуга не уделяет ему должного внимания. — А раньше нужда была? Брюс выразительно промолчал в ответ. Кларк напряжённо смотрел на младшего брата. Он повернулся к Стеф: — И как же Барт? Она пожала плечами: — Я уже поговорила с ним. Мы будем созваниваться, а летом он приедет на какое-то время. Потом мы сможем поступить в один университет. Это не такая большая проблема. Кон был слегка уязвлён тем, что лучший друг ничего ему не сказал, но понимал его отчасти: промолчать — это было заботой по Барту Аллену. — Мы можем проехать через Метрополис, Кон, — вставил Кларк. — Если ты хочешь. Думаю, в школе никто не будет возражать, если ты задержишься ещё на пару дней. Он покачал головой: — Я… Нет, я лучше вернусь вместе со всеми, пожалуй. И я оставил собаку родителям, не думаю, что они в восторге. Это всё-таки мой щенок. Кларк, судя по его виду, хотел возразить, но в последний момент не стал, только пожал плечами: — Как скажешь, Кон. Дай знать, если передумаешь. Он кивнул, хотя и не собирался менять решение. Ему казалось, что он должен вернуться скорее. Что он что-то может пропустить. На следующее утро Стеф и слегка помятый Джейсон потащили его в город. Создавалось впечатление, что они решили устроить ему тур по местам боевой славы Тима Дрейка. Они показали его старый дом — окна квартиры на одной из не самых людных улиц чуть в стороне от центра, обе школы, спортивный клуб и здание суда. Последнее он даже помнил по одному из газетных снимков. Оно нависало над ними беспощадной монолитной громадой камня и плитки, как курган или своды пещеры. Они кормили уток в городском парке и рассказывали, говорили про Тима так, будто он просто уехал куда-то. Кон понимал, что они делали это и для него, и для себя, словно отдавали дань памяти, но делали это со светлой тоской, а не тем жгучим, больным чувством, которое скребло грудную клетку Кона изнутри. Они даже потащили его в зоопарк — в Парквилле ничего подобного было не найти, хотя в университете там и готовили едва ли не лучших ветеринаров в стране. Возможно, в том и было дело: животных у них держали для работы, не для отдыха и уж точно не из желания позаботиться. Коннер почувствовал вдруг, что чертовски соскучился по родителям и собаке, хотя прошло всего двое суток с его отъезда. В птичнике он застрял надолго, но никто его и не подгонял. Джейсон понимающе хмыкнул, а Стеф улыбнулась грустно: — Тиму здесь тоже очень нравилось. Он вообще обожал птиц, но не хотел держать их дома, в клетках. Здесь у них хотя бы есть компания и больше места. Кон не отозвался — он искал малиновок среди множества разноцветных пернатых тел. Он не нашёл ни одной, и это показалось ему символичным, но болезненным. В комнате с ночными животными он долго смотрел на огромную летучую лисицу, которая висела, вцепившись когтями в решётку под потолком, и била крыльями, не то устрашая, не то хвастаясь, не то всего лишь разминаясь. Страшной она всё равно не выглядела, просто очень сильной, и самую малость голодной. Телефон Стеф зазвонил, едва они вышли за ворота: пора было возвращаться в особняк и отправляться в путь. Готэм был достаточно далеко, чтобы начинать беспокоиться о времени в дороге. — Ты не передумал? Насчёт Метрополиса, — Кларк внимательно посмотрел в глаза Коннера, ища там, возможно, тень сомнения, но её он там не нашёл бы, сколько бы ни пытался. — Нет, Кларк. Спасибо. Я приеду летом, наверное. — Приезжай обязательно, — Кларк крепко обнял его, до хруста в костях прижимая к себе, затем пожал руки всем остальным — и поцеловал хрупкую ладонь Стеф — и сел в свою машину. Кому здесь и надо было поторапливаться, так это ему: от него ждали единственную статью о похоронах. Фактически официальное заявление семьи. При свете дня Готэм был чуть бледнее, чем ночью, но всё ещё ярче Парквилля. Кону казалось, что город, в котором он вырос, теперь всегда будет видеться ему неуютным, хотя и знал, что это совсем не так, да и дело было не в цветах. Так или иначе, они покинули Готэм ещё до заката, и прибыли в Парквилль немного за полночь. Собака радовалась так, будто не видела Коннера целый год, и когда он подхватил щенка на руки, ему тоже стало немного легче. Как будто Тим постарался оставить ему друга, способного поддержать, и способного лишь потому, что говорить он никак не мог.