Где бы ты ни прятался

      Я теряю ощущение времени и пространства; знаю только, что мы несёмся с невероятной скоростью — такой, от которой всё, что по сторонам дороги, кажется единым расплывчатым пятном; сама же дорога освещается каким-то удивительным призрачным сиянием — лучи фар, кажется, достигают самых дальних участков. Я крепко держусь за Билли, понимая, что, если ослаблю хватку, если упаду — мне мгновенно придёт конец. Но страх смерти меня не смущает, напротив, всё, что испытываю я сейчас — это ни с чем не сравнимое чувство восторга и любви к жизни, чувство тотальной свободы. Я удивляюсь, что нам не попадаются другие автомобили, но потом соображаю, что для призрачных байкеров многие законы не писаны. Поначалу я ещё кручу головой, пытаюсь оглядываться, но очень скоро понимаю, что за нами не угнаться никому, кроме, может быть, пары молний, мелькающих по обе стороны дороги — это гром-птицы; даже гроза не поспевает за этим стремительным движением и всё время остаётся где-то сзади. Тогда я переключаю своё внимание вперёд — но впереди только тускло отсвечивающая дорога и тьма — и вправо — потому что справа едут Уайат с Криденсом. Они временами немного обгоняют нас, временами идут вровень, так близко, что можно было бы, кажется, протянув руку, коснуться друг друга, но я пока что намерен задержаться в стране живых. Видеть, как Криденс прижимается к Уайату, знать, как, должно быть, ощущаются его руки, сцепленные в замок поверх старомодной цветастой рубашки… впрочем, безмятежное выражение ни на минуту не покидает лица мотоциклиста. С другой стороны — это слишком красиво. Эти двое. Какой-то особый, запредельный тип красоты, который, наверное, и не встретишь в «обычном» мире. Мой бурный первоначальный восторг сменяется каким-то лирическим настроением. «Ещё немного — и начну писать стихи,» — проносится у меня в голове. Или петь песни. А, может быть, и не нужно никаких объяснений? Может быть, мне просто хорошо?       Не знаю, сколько продолжается наша поездка. Отмечаю только: всё ещё ночь, когда движение, вроде бы, немного замедляется — мы словно выныриваем из скоростного туннеля — и катим теперь по широкой загородной улице, окружённой деревьями, похожими на призраков. Затем мотоциклисты останавливаются.       — Приехали! — кричит Билли так, что я от неожиданности вздрагиваю. С трудом слезаю с сиденья и собираюсь пожать руку своему спасителю, но он по-хиппарски меня обнимает. Оборачиваюсь и вижу, что Криденс снимает одолженную куртку и передаёт её Уайату, они тоже обнимаются.       — Спасибо, — говорим мы с Криденсом несколько раз вразнобой.       — Не за что, — улыбается Уайат.       Они садятся на мотоциклы. В это мгновение две молнии падают с неба, на обочине дороги оказываются девочки — отчаянно растрёпанные и раскрасневшиеся, но, по-моему, в порядке. Когда я снова оборачиваюсь к байкерам, дорога уже пуста, и шум моторов кажется очень-очень далёким. Словно всё было сном.       Внезапно я соображаю, что ведь так и не сфотографировал свою главную цель. Потом доходит, что у меня нет фотоаппарата. Затем — что нет не только фотоаппарата, но и всего остального: ну, например, наших с Криденсом рюкзаков и всего их содержимого, включая мои документы и квитанцию на получение автомобиля. А ещё я пытаюсь понять, куда же нас, всё-таки, завезли. Эти старые деревья, покрытые испанским мхом… такие знакомые…       — Мистер Грейвз, — раздаётся тоненький голосок Модести, — а теперь куда?       — Сюда, — говорю я и очень решительно шагаю прочь от дороги. Они направлялись из Лос-Анджелеса в Новый Орлеан. Даже в свете уличных фонарей, всё превращающих в декорации, я узнаю два огромных вяза возле ворот.       Я точно знаю, где мы.              ***              Геллерт видит, как мотоциклы буквально растворяются в воздухе. Догнать их невозможно. Он поворачивает автомобиль и возвращается на «Ферму». Следовало это предвидеть. Но разве он и не предвидел? Однако кто бы мог сказать ему, что играть с Персивалем окажется настолько интересно?.. Ради этого чувства — чувства риска, азартного возбуждения — ради того, чтобы снова ощутить себя живым — Геллерт готов пойти на многое. Даже на некоторые жертвы. Впрочем, он благодарен своевременному глотку «Феликс Фелицис», который, должно быть, очень уместно спас его жизнь. Тот колдун из Орегона очень хорошо умел варить зелья… жаль, нельзя было его оставить в живых. Но, по крайней мере, рецепт «Феликса» теперь есть и у Геллерта.       Разрушения на «Ферме» не настолько велики, как, вероятно, того хотелось бы Криденсу. Но множество стёкол выбито, и в коридорах с комнатами для «пациентов» выломаны все двери. Придётся заняться этим.       Геллерт открывает неприметную дверцу, которая могла бы вести в подсобку со швабрами, но скрывает вовсе не их, а двух дюжих и, по-видимому, не очень живых, молодцев. На лбу у каждого Геллерт пишет слово «AEMAETH». Глаза раскрываются и ждут его приказаний.       — Уберите там всё, — неопределённо машет рукой Геллерт. Тяжело ступая, големы уходят.       Теперь — вниз.       В подвале, вдоль стены, сидят на корточках несколько словно окоченевших фигур. Геллерт сохраняет только самых красивых мальчиков. Тех, кто не устраивает его по каким-либо соображениям, касающимся эстетики, после того, как они «портятся», он пускает в оборот вместе с девочками. Что делает Геллерт с «испортившимися» девочками и приравненными к ним мальчиками? Он сжигает их в подземной печи, а кости сперва крошит в дробилке, а затем перемалывает в порошок. Вместе с жирным пеплом они становятся отличным удобрением. Маленький садик в одном из внутренних дворов это подтверждает великолепными яблоками и апельсинами.       Геллерт несколько раз проходит туда-сюда перед застывшими фигурами, но затем понимает, что ему вовсе не хочется пускать в дело оживляющий порошок. Даже странно, что когда-то он использовал эти полутрупы для собственного удовлетворения. Но это было ещё до Персиваля. Ещё до того, как он узнал, что секс может быть не только холодным и расчётливым — или холодным и выверенным. С Персивалем было интересно и непредсказуемо. Его можно было ломать. С ним можно было «магичить». С ним можно было, кроме того, говорить.       Нечто вроде чувства сожаления поднимается внутри Геллерта. Прежде, чем эта волна не захлестнула его окончательно, он спешит покинуть подвал.       «Пора спать,» — бормочет он себе под нос, быстро шагая по коридорам.       Персиваль бы изрядно удивился, если бы увидел, что Геллерт заходит в его комнату. Что-то на полу привлекает внимание Геллерта, он наклоняется и поднимает куколку-Персиваля, подносит её к уху, но внутри всё тихо, сердечко не бьётся: значит, связь распалась, вероятно, уничтоженная демонической силой Криденса. А жаль; можно было бы развлечься… отбросив куколку, Геллерт ложится на кровать, ещё хранящую запах беглого любовника. Впервые за много лет он отдаётся совершенно нехарактерным для себя грёзам — мыслям о том, как бы всё могло у них сложиться с Персивалем, если бы… некоторые из этих мыслей обжигают непривычный к подобному типу мышления, обычно такой холодный разум, зажигают ненужный сейчас огонь.       — Чёрт… — тихо ругается Геллерт, осознавая, что умудрился кончить в джинсы. Он стаскивает одежду и, обняв подушку, ещё долго лежит в темноте, прислушиваясь к тяжким шагам в коридоре.              ***              В это же время, почти за две тысячи миль от «Фермы», Грейвз, отодвинув одну из плашек в калитке, отодвигает защёлку и открывает дверь. Теперь он, Криденс и девочки направляются к огромному, мрачному и какому-то совершенно неуместному для юга дому в английском стиле. Поднявшись на крыльцо, Грейвз глубоко вдыхает и выдыхает, словно пытается набраться храбрости. Затем нажимает на кнопку звонка.       Свет зажигается на удивление быстро, и скоро за дверьми уже слышны шаги, а затем голос:       — Персиваль? Перси, это ты?       «Персиваль?» — одними губами повторяет Криденс и оглядывается на Грейвза.       — Это я…       Дверь распахивается.       — …мама.       Затем, поскольку приличия — это первейшее дело, Грейвз добавляет:       — Знакомьтесь, Криденс, Дакота, Черити, Модести, Мерси… миссис Генриетта Грейвз.