Шум моря

У нее есть крылья. Решится и улетит. Секретарь сидит за столом, аккуратно водя пером по жесткой бумаге, на ее губах странная улыбка. За стеной Цезарь рассказывает детишкам сказки перед сном и раздает конфетки. На невинные вопросы «Можно ли на ночь сладкое?» прикладывает палец к зубам, словно говоря: «тсс, это секрет.». А Моне знает их тайну, оттого и улыбка. Девушка не слушает выдумок Мастера. Закрывает уши, прячет их под перьями, голосит, чтоб слова не разобрать. В самом начале ей подарили нечто вроде штанов. Смешные, цветные, совсем не по возрасту. Девчушка чуть вздрогнула при виде этих клоунских одежек, а совсем не от дикого хохота помешанного ученого. Ее новый «коллега» ни мечтатель, ни идеалист без морали, он даже не любит свою работу. Цезарь сдвинут на мести, ненависти и своей гениальности. Если бы захотел, то задушил помощницу этим самым подарком. Моне кричит и воет, единственное, зубы не разжимает - сладкое не по вкусу. Да вот у Крауна пальцы-тиски, безразмерная улыбка и гнилой язык. Его рассказы хуже лакомств вызывают привыкание. Хочется слушать еще и еще, не отходить ни на шаг, ловить каждое слово, делать что угодно, только бы вновь этот завораживающий голос донесся до тебя. Моне бы пела, умей она. Глушила бы зловонные речи на корню, не позволяя завладеть собой. Но почему-то голова уже качается под ритм, что диктует ученый. Девушка закрывает глаза, лишь бы не видеть руки перед собой. А прикоснуться хочется. Провести по холодной ткани перчаток, дотронуться до тонкого стекла бокала, проскользнуть краешком пальца по поверхности жидкости яда-лекарства и резко броситься, прильнуть к телу, что точно дымка, и смотреть, высасывать взглядом все соки, вбирать все в себя. Но безумные глаза мужчины смеются над ней, и молодая женщина падает; подкосившиеся в миг ноги, к сожалению, предают. Чертовски худые, жилистые и сильные, как тросы, руки подхватывают ее, несут куда-то прочь, туда, где нет детей, экспериментов и подчиненных. Там тихо и неуютно. Там только пустая кровать и стол с бумагами. Она замолкает, прикрывает глаза, кладет голову на жесткое, но теплое плечо, и на губах расцветает странная улыбка. Почти как у того, кто возносит ее на вытянутых руках к алтарю. Моне бы улетела, не будь ее крылья подрезаны.