JVA

Иногда Мирон напоминал людям, что живой. Как полагается — криком и визгом, будто «Алмаз» из стерновского «засияю». Только кинотеатром Янович не был, потому что не умел показывать картинки с выцветшей от времени пленки, а ещё любил двойственность (диагноз: «Детектор Лжи»). Иначе он почти не разговаривал — спокойно можно перешептываться и с книгами, которые почаще бывали умнее авторов, потому что, являясь фактом, имели широкое поле возможных интерпретаций. Однако том «Морфия» Булгакова никогда не смог бы стать зрителем, а человек — мог. Поэтому для многих Фёдоров был шоу, цирком, но больше игрой — «в финале меня ждет мой профессор Мориарти». Профессиональным игрокам приходилось действовать грязно, ведь смерть не освобождала от ответственности и проигрыша, в том числе и моральная. Геймблинг в Мироне проявлялся только когда зрители не просто аплодировали мастерству, но ставили на кон определенное количество материального перед тем, как передать ход. Будучи уверенным в собственном мастерстве, Янович не умел проигрывать, но, оступаясь, готовился к худшему. Так было и в тот вечер; не успев выполнить данное ему задание, он сидел с Михаилом Афанасьевичем лицом к лицу и очень громко мыслил, переживая каждое действие, описанное в строчках, перманентно додумывая. Холод, ураган, мор и болезнь, — эти животные постепенно селились на подкорке Фёдорова, который уже начинал ненавидеть себя, словно новоявленного наркомана, чьё счастье давно уже было потеряно вместе со здоровьем. Ностальгия — легкий флёр грусти под маской монстра, называемого прошлым. Прошлое невозможно изменить. «Черт в склянке. Кокаин — черт в склянке. Смерть от жажды — райская, блаженная смерть по сравнению с жаждой морфия». Закрывая глаза, Янович встречался с четырьмя глухими стенами и человеком, чьего лица не было видно за улыбчивой маской, а потом покорно смотрел, как под кожу вводят иглу. Вязкий раствор должен был разнести по телу тепло, от которого уже через несколько суток началась бы ломка. Открыв глаза, Мирон встречался взглядом с Бамбергом, от которого снова пахло псиной и алкогольным. Или с Димой, который закрался в его голову, будто подозрение, а потом остался там постоянным гостем. Не то чтобы мозг Фёдорова был дешёвым хостелом для уличных псов, которых снова не сдержали стены питомника, но… Хинтер стал исключением. Потому что у всех правил есть исключения, даже если некоторые из них этого не признают. — От тебя пахнет страхом, Миро. Непривычно. — Откуда такой нюх? Или знаешь не понаслышке? «Мне не хватает самоорганизации, я умею только жаловаться и огрызаться». Ложь, которая становилась правдой. Отвращение к себе после падения буквально втискивало в кокон ненужных эмоций и самоедства, от которых невозможно было избавиться без чужой помощи. Будто кто-то сдавил рукой горло и погрузил под воду, заставляя бессмысленно брыкаться, стараясь отсрочить гибель. Плеск воды раздавался на всю комнату, но бульканье просьб о помощи оставалось не расслышанным. Или нет? К Мирону боги слепы (ведь им же его не видно), но Хинтер никогда не был богом. Поэтому он подошел ближе и с силой сжал плечо друга, обращая на себя внимание. — Что случилось? — Какое тебе дело? Моральный удар ниже пояса, за который Фёдорову пришлось терпеть физический. След от пощечины на щеке буквально горел — будто стерли кожу, а глаз начал слезиться. Янович оскалил зубы и попытался дать сдачи, но Дима не позволил, резко осадив его. Заломил руки, чтобы Мирон выслушал — от начала и до конца. — Я выхаживал тебя две недели, девочка, — шипел Хинтер ему на ухо. — Отменил выступления, таскался для тебя по ебучим докторам, делал всю работу. После этого ты спрашиваешь, какое мне дело? Охуела? Говори, сука паршивая. — Мог бы не помогать, раз теперь такой спрос. Перестань называть меня бабой и успокойся, ничего криминального не… — Ты проебала? — перебил Дима, глядящий со злобой. — Нет, — просто ответил Мирон, — нет, Дима, я проебал. Следующее мгновение запомнилось Яновичу лишь благодаря своей резкости — толчок в грудь, и удар кулаком по стене — прямо над головой. Попытка Хинтера затянуться воздухом и грубый поцелуй, идущий за чередой казалось бы бессмысленных эмоциональных действий. Поступок, разрушивший стены в голове Фёдорова, оставивший только эту вывеску дешевого хостела. Никакой нежности, только мужская сила, в которой Мирон неожиданно нашёл опору, отдаваясь. Дима брал; Дима спрашивал с Яновича столько, сколько спрашивал обычно с дев. «Чтоб до дрожи в коленках» и с тихими стонами от неожиданного укуса, с придыханием, возбуждающе и совершенно б-е-з-р-а-с-с-у-д-н-о. Через несколько минут Фёдоров (под дозой) без испуга смотрел на отстранившегося Бамберга (его overdose). «Легче. А вот... вот... мятный холодок под ложечкой». — Теперь ты расскажешь мне, что случилось, Миро? — Если честно, то… Вьюга. Нет приема.