JVA

Потрясающая разум способность организма заключается в формировании условного рефлекса, привыкании. Грудную клетку сдавливает тупой болью, подаренной нервами, но уже через несколько часов (или дней) ощущение сходит на «нет», становясь пустотой. После поражений Мирон постоянно становится… таким, внешне рефлекторно живущим и мёртвым внутри. Каждый раз он возвращается к моменту, который установился в истории ключевым, пытается понять, что будет дальше и насколько болезненными станут последствия. В играх Янович любил всё, кроме последствий. Иногда ему становится страшно, однако не стоит думать, что подобное поведение постыдно. Нет бесстрашных людей, есть только мгновения без страха. Нет людей, которые не любят одежду, скрывающую их шрамы, есть только люди, для которых эта одежда становится второй кожей, из-за чего появляется жгучее желание содрать тряпки вместе с дермой. Вместе с тем проявляется аддикция к прошлому себе, части которого Фёдоров мучительно собирал. Например, будучи подростком, он уже курил. Он курил так, как курят только взрослые, да и то нечасто. С жадностью. Это было странное зрелище. Маленькое тело – и эта жадность, которая возвращает себя с каждой новой сигаретой. Поэтому весь диалог после фразы «если честно, то», повторившийся уже несколько раз после последнего происшествия, тонет в дыме. У Мирона есть слабость: проигрывая, пробовать раз за разом, стремясь покорить Джомолунгму. Теперь Янович определенно имеет преимущество перед прошлым собой, потому что отвоевал право говорить с Димой открыто. Должно быть, это просто была радость оттого, что можно использовать слова. Если человека никто не останавливает и не оценивает, то можно почувствовать радость лишь оттого, что используешь слова, которые раньше говорить было строго запрещено. В этих кратковременных диалогах Фёдоров коротко раскладывает свои скелеты по полочкам сознания Бамберга, пачкая шкаф свежими отпечатками крови. В ответ Хинтер бурчит под нос и пускает дымовые колечки, посылая мироновское «это так по-пидорски». — Не хочу играть, — уставшим голосом произносит Мирон, рукой разрезая дым, и тянется к окну. — Так зачем Вы женились, Есенин? — шутливо переспрашивает Дима, чей взгляд то и дело останавливается на фигуре Яновича. — Зачем? Да назло, — шепчет в ответ Фёдоров, а потом садится на колени Бамберг и тушит сигарету об его пепельницу, — вышло так. Глядя со стороны, можно усмотреть в непроизвольных фразах иной вид игры, но всякая игра предполагает ложь и конечность, которых в их отношении не было. Поэтому одной рукой Хинтер тянется к шее Мирона, сжимая, а другой оглаживает живот, поднимая футболку. — Помнишь, кем он в итоге был назван? — шипит Дима, а потом прикусывает кожу прямо под выступающим Адамовым яблоком, отчего Янович морщится, но отстраняется лишь на мгновение. — Блядью. — Иногда ты такая блядь, Миро, — Бамберг, не терпя, стягивает с Фёдорова лишнюю одежду и оставляет ещё одну метку, теперь уже на плече. — Для меня. — Для тебя. Больше слов не нужно. Они чувствуют, как время течет по ним, словно кровь, а вместе с тем погружаются друг в друга. В Хинтере заключается вся ебучая противоречивость, которую Янович никак не может объяснить; он ласкает и карает одновременно, заставляя погружаться то в боль, то в наслаждение. То сдавит горло до хрипов и кашля, то прижмётся свои телом к его и поцелует; а когда целует — всего страстно, будто кто отбирает, а ещё до жути непреднамеренно, почти инстинктивно. Так, чтобы до боли внизу живота и искусанных губ, до полузабвенного состояния, в котором не ощущается ни границ, ни пространства, ни страхов. Абсолютная свобода, выраженная в человеке, грубо ласкающем тело. Так, что на груди появляются красные пятна, а Фёдоров все просит дать ему «ещё». Запрокидывает голову, вновь открывая шею, но Бамберг играет по своим правилам — лишь усмехается чужой развязности. — Проси, Миро. Чуть отрезвленный фразой Димы, Янович смотрит на него с удивлением. Непривычно; непривычно вести себя так развязно, непривычно просить — это особенно. Момент замирает. Время — это не иллюзия. Но и не единственная реальность. Оно — возможная и широко распространенная форма соединения сознания и окружающего мира, но не единственно возможная. Зайди, прикоснись, и оно изменится. Однако Хинтер сейчас реален, он освобождает его — Миро — от времени. Нет возможности скрывать, что Фёдорову именно это и нужно, поэтому он просит. — Выеби. Просто, блять, выеби. Пожалуйста. Слыша последнее слово, Бамберг срывается. В голове замыкает механизм, контролирующий разум, и он тянется к Мирону, за Мироном. Касается его члена, смотря в глаза и представляя, как голубоглазая девочка отсасывает, — но это в следующий раз, Дима на сегодня дал ей другое обещание. Хинтер сдерживается от того, чтобы трахнуть Яновича без подготовки, оставляя за собой возможность слышать тихие стоны Фёдорова. Успев изучить реакции Мирона, Дима чувствует, когда стоит вести себя резче, а когда нежнее, чтобы доставить Яновичу истинное удовольствие. В бессознательном состоянии Миро царапает его плечо, переодически прогибаясь в спине, когда Бамберг проходится пальцами по эрогенной точке. Входит Дима жестко, в контрасте с тем, что даёт почувствовать «до». Почти звериная страсть, глубокие толчки — по-другому Хинтер не умеет, а Яновичу именно это и нужно. «Чтоб рот залепить собственный пришлось изолентой»; Мирон не замечает, как напрашивался. Подмахивает в такт толчкам, обнимая при этом Диму за шею и выпрашивая редкие поцелуи — почти укусы, от которых реальность постепенно расплывается, подменяясь эйфорией и состоянием, близким к оргазму. *** Тем же вечером они сидят в гостиной и разговаривают о возможности нового тура следующей весной, но Бамберг сбивает всю линию рассуждения неожиданным вопросом. — Что ты чувствовал, когда я впервые поцеловал тебя? — Не уверен, что смогу выразить. Мы сидели там, и я знал, что именно так чувствуешь себя, когда живешь настоящей жизнью. Сидишь рядом с другим человеком, и тебя понимают, все понимают, и ничего не оценивают, и не могут без тебя обойтись. — JVA. Дело в том, что он не может не думать об этом, когда видит его.