Неправильный

Из-за коварных лучиков света, попадающих через узкую щель между плотными шторами именно на лицо Юры, тот лениво разлепляет глаза, вытаскивает из-под подушки затекшую руку и что-то невнятно бурчит себе под нос, хмурым взглядом осматривая комнату. Какая-то не слишком дешевая мебель, картина на стене, его драная рубашка на полу… Зевает, прикрывает слипающиеся глаза и зарывается носом в теплую подушку. Сто-о-оп, мебель, рубашка, комната, что-о? Юра резко вскакивает на кровати, упираясь коленями в пружинистый матрац, и отдергивает штору, выглядывая в окно: газон, какие-то деревья… В голове стоит противный писк, в груди что-то неприятно ноет, правую руку покалывает, да ещё и, как бонус, мутит немного. Юрий запускает руки в взлохмаченные, спутанные волосы, тщетно пытаясь понять, что происходит. «Та-ак, думай, Плисецкий. Вечер, несколько стопок быстро выветрившегося алкоголя, Отабек, Никифоров… Аминаэль!» С опаской зарывается пальцами в чуть подрагивающие крылья, прилагая все усилия, чтобы успокоиться. Сердце набатом выбивает бешеный ритм, и Юра, скрестив руки на животе, дотягивается пальцами до перьев, прощупывая, поглаживая и убеждаясь, что не исчезли, на месте, беспокоиться не о чем. Спустя долгие минуты Плисецкий чувствует какое-никакое облегчение, но пробел в памяти всё ещё пугает, в смысле, он в принципе не может не пугать. Несколько часов жизни в никуда, Юра черт пойми где, и, пожалуй, это и впрямь стремно. Плисецкий недоверчиво оглядывается по сторонам, находит в себе силы отпустить крылья и бесшумно спрыгивает на пол, примечая на спинке кресла свой же пиджак, бабочку, ремень и чистую майку неизвестного происхождения. Долго косится на одежду, нервно покручивает меж пальцев прядь волос и хватает футболку, легко просовывая руки и надевая на себя. Немного широковата, но, если задуматься, все вещи Плисецкого именно такие: на размер больше положенного. От футболки приятно пахнет лавандовым порошком или типа того: Юра никогда их не различал. «Ладно», — вздыхает парень, немного неумело расправляя и возвращая в исходное положение сперва одно крыло, затем другое, и осторожно приоткрывает дверь, выходя в коридор. «Скорее всего, меня притащили сюда или эти фигуристишки, или ангелы. Кто бы то ни был, они видели мои крылья. Как жаль, что не было возможности лицезреть при этом морду Никифорова, х-ха. А Кацудон, наверное, в обморок там хлопнулся, — думает Юра, усмехаясь и тихо ступая по новенькому паркету. — А от ангелов… не то что бы от них вообще можно было бы скрыть крылья». «Надо валить», — вдруг думает парень, глядя на входную дверь на первом этаже. Воровски оглядывается по сторонам, против воли в очередной раз касается рукой крыла, сразу же отдергивая, ну потому что, черт, сколько можно проверять? Это уже на болезнь похоже. Тихо переступает через знакомые ботинки Никифорова и касается кончиками пальцев холодной дверной ручки. — Плисецкий! — Да блин, — Юра отдергивает руку, оборачивается, тяжело вздыхает, но говорит расслабленно и отстранённо, будто его только что поймали на краже конфет: да, спалился, но в холодную камеру не запихнут, не изобьют палками и не назовут врагом народа. — Теперь придется объясняться, да? Алтын молча кивает, скрещивая руки на груди. Юра как-то глупо улыбается, ерошит рукой волосы и неловко переминается с ноги на ногу. Не хотел он, чтоб так получилось, чтоб Отабек таким путем узнал правду. Хотел как-нибудь сам рассказать, без посредников и не потому что вынужден, ибо деваться всё равно некуда. А теперь, вроде как, его секрет узнали не потому, что он доверился и сам открылся, а потому что мудак Аминаэль появился в неподходящее время, в неподходящем месте и всё испортил. «Давайте поговорим о доверии, — зло думает Юра. — Здравствуйте, меня зовут Юрий Плисецкий, и я только что сказочно облажался. Кто-нибудь знает, где можно купить машину времени?» Парень тяжело вздыхает, поджимает губы и в неловком молчании следует за Алтыном на кухню, где за столом восседает вся делегация. Ну вот, у Кацуки глаза размером с блюдца. Юра усмехается. — Ну что, — потирая друг о дружку руки, наигранно весело начинает Плисецкий, — пообсуждаем, бл... — Не выражайся! — перебивает Виктор и добавляет аки аристократ: — Некультурно. Вместе со словами Никифорова слышится четкое Юркино «ять». Он зевает, подходит к умывальнику и, включив воду, наклоняется, делая несколько жадных глотков прохладной жидкости. Как ни в чем не бывало задирает край майки, вытирая блестящие от воды губы и мокрый подбородок, и переводит взгляд на парней, мол, «спрашивайте, друзья мои». А у самого сердце готово выскочить из груди, ноги подкашиваются и голова идет кругом. — Итак, — начинает Витя, хватает Кацуки за руку и тянет на себя, из-за чего парень падает к Никифорову на колени, неловко поправляя чуть не упавшие на пол очки и приобнимая одной рукой за шею. — О боги, — вздыхает Юра, — только лизаться тут не начинайте. — Ты ангел? — не обращая внимания на слова Плисецкого, говорит Виктор. — Весьма проницательно. Как умудряется быть внешне спокойным и даже острить, Юра не знает сам. Заправляет за уши пряди волос, что лезут в глаза, и сплетает чуть подрагивающие пальцы в замок, переводя взгляд с Никифорова и Кацуки на пол и обратно. На Отабека смотреть не получается, потому что впервые накосячил настолько серьезно, потому что теперь Алтын знает, что Юра мало того что не человек, так ещё и мудак, что скрывал от единственного лучшего друга правду. «Л-ладно, — думает Юра, шумно выдыхая, скашивая взгляд на пристально отслеживающего каждое его движение Отабека. — Он же не возненавидит меня, так?» — Что ж вы такие трудные-то, а, — недовольно тянет Плисецкий и почти опирается спиной о кухонную тумбочку, но вовремя вспоминает о крыльях и опускает на неё ладони. — Ладно-ладно, понял. Рассказать всё с самого начала? Да без проблем. Жил-был трудный пятилетний ангел Эрелим, который был тем ещё непослушным ребенком, что мало того что не уважал ангелов, так ещё и смотрел на них, как на низших существ. Ангелам, конечно, такое не нравилось, да и кому вообще такое могло бы понравиться? Вот они психанули и выкинули его с неба. Всё просто, не так ли? — Как это — «выкинули»? — тихо интересуется Юри, изучая взглядом белоснежные крылья. — Вот представь, что ты оказался на вершине Эвереста. Тебе не грустно, не весело: застрял в глыбе снега и думаешь, как бы тут выжить. А вместо выживания лишь всё усугубляешь, и тебе говорят: «Хэй, херовенький ты ангел, надо научить тебя манерам». А ты на Эвересте. И ты думаешь: «Да какие к черту манеры, ублюдки, бесите, твари, я всего лишь хочу пожить нормально». И от тебя избавляются: просто берут и спихивают в никуда на огромной скорости. И, вроде, летать умеешь и крылья имеются, но в чем смысл, если они уже безнадежно сломаны? Вот и падай себе спокойненько, и дела никому до тебя не будет. А знаете почему? Правильно, потому что заслужил, утырок неблагодарный. — И… то есть… ангелы и впрямь есть? Там, на небе… с крыльями и нимбами? — неуверенно выдает Кацуки, удивленно хлопая глазами. — А кто такие в твоём представлении ангелы? Милые детки с десятисантиметровыми крылышками и светящимися нимбами? — Юра усмехается и скрещивает руки на груди. — Ангелы — войско, единственными врагами которого являются они же сами, их нежелание что-то менять и начинать просто жить для себя, как это делают люди. — Х-ха, — выдает Никифоров, опуская руку на талию Юри. — Так что насчёт тебя? Допустим, свалился ты с неба, а дальше что? — Что-что? — вздыхает Плисецкий, хмуря брови. — Подыхал, захлебывался кровью, пока на горизонте не появился Николай Плисецкий, который спас меня и дал простое человеческое имя — Юрий. Я в свою очередь показал ему крылья… честно говоря, представить себе не могу, почему он не сбежал: они были отвратительными, серьезно. Ломанные, покорёженные, черные кости — всё, что от них осталось. Эмпирей в гневе и впрямь страшен. — А что за парень там был? Аминаэлем ты его назвал, кажется. — Просто старый знакомый. Чудаковатый тип, всегда меня напрягал. В горле пересыхает, и Юра вновь подходит умывальнику, глотая из-под крана ледяную воду. — То есть тебя низвергли? — уточняет Виктор. — И вернуться ты, стало быть, не можешь? — Не, теперь могу, — поджимая губы и косясь на противно тикающие часы, отвечает Юра, думая при этом о том, убьют его или нет, если они вдруг «случайно» из-за «непреднамеренного» взмаха крыла упадут и разобьются. — Пребывание на Земле считается наказанием, а главная плата за неподчинение — уничтожение крыльев. Когда падаешь, чисто инстинктивно пытаешься затормозить, ломая кости. Крылья восстанавливаются медленно. Обычно ангелы, низвергнутые на Землю, от отчаяния сразу же избавляются от них, а после и от своих жизней: крылья для нас всё. Как видите, на восстановление моих ушло двенадцать лет. — Ты хочешь вернуться? — впервые за долгое время вступает в диалог хмурый Отабек. Сердце пропускает удар. — Не особенно, честно говоря. — И отчего же? — Да какая разница? — вспыхивает Юра, недовольно косясь на Никифорова, что уже достал со своими вопросами. — Вы дедушке хоть не звонили? Не стоит ему волноваться… по пустякам. Ответ «нет» устраивает Плисецкого более чем. В конце концов, Николай бы что-то заподозрил. По заминке, по чересчур быстрому ответу или не слишком уверенному «всё в порядке». Беспокоиться бы начал, а у него итак из-за Плисецкого-младшего сплошные проблемы: то ночью Юре плохо станет, то на льду навернется, то крылья и, следовательно, всё тело от боли изнывает. Вот и сидит с внуком, нервные клетки убивая. Разве он о таком мечтал? Чёрт. — Утомили вы меня, — вздыхает Юра, сглатывая вязкую слюну. — Пойду полежу немного. Он не оборачивается на Отабека, он просто уходит, лишь на лестнице позволяя себя одной рукой схватиться за перила, а другой впиться в майку на груди. На негнущихся ногах поднимается на второй этаж и медленно садится на кровать, сперва разогнув крылья и аккуратно опустив их за собой. Не то что бы Алтын когда-то был многословен. Наоборот, в шумных компаниях отвечал сдержанно и коротко, в разговорах с Юрой в большинстве своём слушал нескончаемую болтовню Плисецкого, однако, иногда говорил побольше Юрки, высказывая своём мнение на определённую тему. И Плисецкий заинтересованно слушал и даже привычно не листал ленту «ВК». А сейчас что? Юра обхватывает руками живот, чуть склоняется и впивается зубами в край рукава футболки, растягивая вещь. «Он молчал, — думает Плисецкий, чуть раскачиваясь туда-сюда. — Молчал почти всё время и буравил меня взглядом. Неужели… всё? Наигрались в дружбу?» Что-то неприятно ноет в груди. — Юр, — голос Отабека выбивает воздух из легких. Когда Алтын заходит в комнату, Плисецкий встаёт-таки с кровати, делает резкий шаг вперед, замирает и, сжимая руками край футболки, опускает взгляд. Отабек зол? Разочарован? Взбешен? По его безэмоциональному лицу трудно что-то понять, но вряд ли он рад, что Юра молчал, как партизан, всё это время. Три долгих года. С ума сойти. — Ты должен был рассказать, — Отабек тяжело вздыхает и потирает пальцами переносицу. — Я не хотел, чтобы всё так получилось. Неловкое молчание вместо долгих, веселых разговоров, напряжение вместо доверия. «Этого ты добивался, Плисецкий?» — сам себя спрашивает Юра, впиваясь зубами в нижнюю губу и нервно постукивая пяткой по полу. — Я, правда, рассказал бы, честно, — бормочет он, упираясь взглядом в пол. — Просто сначала… Только дедушка знал, а тебе… хоть я и согласился на дружбу, я не мог вывалить это в первый день знакомства, а потом не мог решиться… Всё так сложно. Чёрт. — Я понимаю, — кивает Отабек. — Просто пообещай мне, что это была последняя шокирующая новость, ладно? Никаких секретов впредь, договорились? — Ну что ты со мной, как с маленьким, — недовольно бормочет Юра, вытирая кулаками слезы, против воли и желания снова и снова наворачивающиеся на глазах. — Юр… Не успевает Плисецкий и глазом моргнуть, как Алтын заключает его в теплые дружеские объятия, крепко прижимая к себе и чувствуя тыльными сторонами ладоней мягкость перьев, что подрагивают, как и тело самого Юры, отчаянно прижимающегося к Отабеку. Он обвивает руками шею друга, утыкается лбом в плечо и наконец понимает: с этим человеком ему и впрямь не нужна ни одна из масок, что, спадая одна за другой, как и тогда, три года назад, разбиваются на осколки. Все, даже самая последняя, что так долго скрывала, кем Юра является на самом деле. Всё это перестаёт иметь значение, и русский фигурист хочет одного: быть самим собой, правда, он не совсем понимает, что это значит, потому как эти маски, что так долго, упорно скрывали его истинную сущность, впечатались в разум, в поступки, и… какой он без них? — Почему ты не сказал мне? — спрашивает Отабек. — Тогда, в парке… Ты знал, что являешься моим соулмейтом, но… Почему, Юр? Плисецкий удивленно моргает, шмыгает носом и отстраняется, вытирая руками дорожки слез на щеках, глядя в глаза Отабека: в них боль и разочарование. Вздрагивает и, не успев сообразить, что делает, тянется к руке Алтына, с легкостью смещая браслет чуть вверх и удивлённо глядя на имя «Erelim». Так и замирает, сжимая теплую алтыновскую руку и зачарованно проводя большим пальцем по надписи. — Я… я не знал, — заикаясь, говорит Юра. Неуверенно отпускает руку друга и, сняв браслет, оголяет свою кисть, пустую и бледную, с ярко выделяющимися синими венами. — Теперь понятно. Дело не в том, что ты отказался от меня, как от своего соулмейта. Ты просто не знал. Я ведь для тебя просто друг, не так ли? Отабек грустно усмехается, а Юра не находит идеи лучше, чем впечататься губами в почти горячие губы Алтына, тут же отстраниться и, опустив руки на плечи друга, нетерпеливо ждать ответную реакцию. Казах удивлен, поражен и счастлив. А ещё губы Плисецкого давно не дают ему покоя, так что, черт побери, он не упустит возможность, ни за что на свете. Юрий отдается сильным рукам Отабека, жарким прикосновениям, крепким объятиям и нежным поцелуям, отвечая со страстью, вплетая тонкие пальцы то в волосы Алтына, то перемещая на его плечи. В сладостном забвении утыкается носом то в шею, то в волосы, то вновь припадает к теплым губам, нетерпеливо сминая их; пробирается холодными руками под футболку Отабека и впивается пальцами в тренированное горячее тело. Плисецкий смутно понимает, где он и что происходит, но ярко испытывает непередаваемое ощущение от момента, желание, жар и необходимость в человеке, что сейчас так близко. Горячее дыхание опаляет шею, мягкие губы оставляют на ней поцелуи, иногда проскальзывает влажный язык. Отабек кусает бледную кожу, оттягивает и почти теряет контроль, слыша тихое: «Ммм». Он пятится назад, плюхается на кровать и тащит за собой Юру, что вмиг оказывается у него на бедрах, упираясь коленями в матрац по обе их стороны. Теперь Плисецкий выше. Х-ха. Теперь он сам целует Отабека несдержанно и порывисто, зарываясь пальцами в черные пряди и чувствуя, как руки Алтына проскальзывают под футболку, оглаживая подтянутый живот, доходят до самых ребер и спускаются на талию. Крылья, без ведома Плисецкого, вытягиваются и смыкаются за спиной Отабека, отгораживая обоих от внешнего мира и запирая в маленькой вселенной лишь для двоих. — Они сами, — тяжело дыша и заливаясь румянцем, бормочет Юра. Алтын тихо смеется, и Плисецкий думает, что именно такой Отабек — раскрепощенный, с блестящими глазами и милой полуулыбкой — бесподобен. — В прошлый раз ты отказал мне. Могу я?.. — Да, — уверенно кивает Юрий. — Это твой окончательный ответ? — Да. Отабек легко касается губами щеки Юры и заводит руки за его спину, прижимая к себе и утыкаясь лбом в изгиб шеи, чувствуя, как Плисецкий зарывается носом в его волосы. — Я хочу потренироваться сегодня, — почти шепотом говорит Юра, — летать. Я не практиковался черт знает сколько, поэтому, думаю, это будет забавно. Хочешь посмотреть? — Конечно. Как будто он вообще мог отказаться от такого.