Неправильный

Всё ещё мягкие, такие же белоснежные, но больше не Юрины. Он не может оторвать взгляд от крыльев, лежащих перед ним, не может думать ни о чем другом, аккуратно, бережно перебирая перья пальцами. Как будто вырвали сердце или уничтожили душу — отняли неотъемлемую часть парня. И теперь её не хватает. Сердце сжимается от боли, и Плисецкий судорожно вдыхает прохладный воздух, обнимая себя руками и прикрывая глаза. Произошедшее вчера не укладывается в голове. Юра до крови кусает нижнюю губу, вздрагивая и отшатываясь на полшага назад. Тошно от самого себя: сломался, поддался боли, сорвался на дорогом сердцу человеке. «Это ты виноват!» — зло закричал Плисецкий, отпихнув пытающегося успокоить Отабека. «Прости», — сказал Алтын. Сердце затрещало по швам, всё внутри, кажется, распалось на части от невыносимо сильной боли. «За что?! За что ты извиняешься?!» — продолжил кричать Юра, давясь слезами. И Отабек снова обнял его. Обнял без лишних слов, ни в чем не упрекая и успокаивающе поглаживая по голове. Плисецкий ненавидит себя за этот эгоистичный порыв, ненавидит за то, что «ради тебя» превратилось в «из-за тебя». Он, правда, не хотел этого говорить, но не смог сдержаться. Корил себя, рыдал, нес невнятную ахинею и не понимал, почему Отабек не оставил его, почему, несмотря на все эти слова, продолжал крепко прижимать к своему теплому телу. Аминаэль предупреждал ведь: не получит всё и сразу. Но Юре отчаянно хотелось этого «всего», потому потеря была невыносимо болезненной, потому хотелось вырвать волосы и застрелиться. — Ты должен отпустить, — говорит Виктор, опуская руку на плечо Плисецкого и сжимая пальцы. Шумно вдохнув воздух, Юра переводит взгляд на Виктора и скидывает его руку. Вдвоем на заднем дворе дома Никифорова. Тишина и закат. Мертвые крылья и желание убиться. — Ты-то всё об этом знаешь, не так ли, Люцифер? — едко говорит Плисецкий, зло сверкая красными глазами. — Так ты понял, — выдыхает Никифоров. — Ещё бы я не понял! — истерично усмехается Юрий. — Погода меняется в соответствии с твоим настроением. Когда ты ссорился с Кацудоном, на улице гремело и шел ливень, но, когда вы мирились, светило солнце. Я привык замечать подобное за тобой. Что, не все силы ещё потерял? — Все, — Виктор грустно усмехается. — Погода… лишь осадок. Часть моих сил, которую я ныне не могу контролировать. С перепадами настроения связано, и то редко. — Это потому что ты был архангелом? — Когда-то у меня были безграничные силы, — Виктор хмыкает и улыбается уголками губ. — Ты справишься. — Справлюсь? — Плисецкий зло пинает носком кроссовка небольшой камень. — Да я погиб вчера! — с толикой истерики говорит Юра, пытаясь согреть холодные руки в тонких карманах олимпийки. — Нет, ты начал жить, — Никифоров позволяет себе тихий смешок. — Они тянули тебя на дно — теперь ты свободен. — Я мог летать! — Поэтому упал. — Но поднялся. — И какова цена? — Это не имеет никакого значения! — Плисецкий раздраженно топает ногой, сверля взглядом землю. — Я заплатил достаточно. — Цена была слишком велика. — Да откуда тебе знать?! — Я заплатил столько же. — Что? — Юра сбит с толку; удивленно смотрит на собеседника. — Вам твердили, что я сломал крылья в ту же секунду, как упал, — Никифоров нервно усмехается, до боли сжимает руки в кулаки и задирает голову, глядя в небо. — Но это неправда. Я терпел столетиями адскую боль, пока крылья, белоснежные, дарящие тепло, не восстановились. Одного полета было достаточно, чтобы понять, что всё было зря: отчаянно желая быть свободным, глупо упустил тот факт, что, пока во мне есть нечто ангельское, я всё ещё их раб. Даже потрясающий своим великолепием полет делал меня всего-навсего зависимой игрушкой. Я самолично сломал крылья, и, когда ангелы спустились на Землю, чтобы вернуть меня на Небо, я сжигал свои последние оковы и смеялся. Смеялся от горя, боли, разочарования, ненависти. Смеялся, потому что иначе было бы слишком больно. Но смог встать, найти новый смысл жизни, и теперь я действительно счастлив. Юрий, впериваясь взглядом в красные кеды, шумно сглатывает вязкую слюну. Думал, что может быть больно только ему, что только он страдает, но на самом деле это было саморазрушающей ложью. — Люди, ангелы… — усмехается Виктор. — Правда в том, что, как бы ангелы не ненавидели человечество, они сами его часть. Ты когда-нибудь задумывался о том, откуда мы, столь сильные и непоколебимые, гордые и вместе с тем жалко зависимые? Ведь у людей — целая история. Зарождение жизни, все эти века, австралопитеки, неандертальцы, кроманьонцы, бесчисленные войны за власть, землю, религию. Столько названий, дат, выводов… История людей, их прошлого так обширна, но что мы знаем об ангелах? Складывается ощущение, будто мы всегда существовали, подчинялись и были чертовым войском. — Ты хочешь сказать, что… — Юра нервно сглатывает, пихая руки в карманы, — что ангелы — некогда люди? — Бинго! — довольно восклицает Никифоров. — Ангелы прежде всего мутанты. Согласно известным мне фактам, люди, увидев в мутациях опасность, начали истреблять нам подобных. Началась война, и ангелы, те, что смогли выжить, были вынуждены бежать, искать себе новый дом. Они сами создали этот мир на небе, эту реальность, скрытую от глаз простых людей. Мы, архангелы, стали первым поколением, получившим начало на небе. Предки были слабы, имея жизнь, равную человеческой, а потому мы оказались высшей силой, и, дабы показать это, назвали себя архангелами, значительно урезая силы последующих поколений. Желание быть выше других постепенно переросло в тоталитаризм, и я понял это слишком поздно, когда безграничная власть захватила умы моих братьев. Попытался образумить их, всё исправить — был низвергнут как враг народа. — А что… как же эти имена на руках? — Юра хмурит брови, старательно избегая взглядом свои крылья. Чтобы сосредоточиться, чтобы вновь не утонуть в тянущей на дно боли. — Эти имена, по сути, то же самое ограничение свободы. — Это, скорее, своего рода мутация, вот только люди воспринимают её неверно, — Виктор опускает руку на плечо Юры, притягивая к себе и обнимая. — Будь и ты, и Аминаэль людьми, вы были бы, скорее всего, соулмейтами друг друга, но любил бы ты все равно Отабека и был бы с ним. Соулмейт — родственная душа, а не тот, кого ты обязан любить до гроба. — А как же ты? — Потеряв крылья, я всё ещё являлся частично архангелом, но стал человеком, когда влюбился. Было когда-то у меня пророчество: «Потеряешь бессмертие и обретешь душу, когда встретишь свою любовь». Я тогда рассмеялся: что за бред? Встретив Юри, я почувствовал, что ангельского во мне ничего не осталось, а руку свело болью, и на ней появилось имя моей пары. В тот день я впервые в жизни почувствовал себя счастливым. — Боже, что за розовые сопли, Никифоров, — дрогнувшим голосом говорит Плисецкий, обнимая себя за плечи руками. Шумно выдохнув, Юра быстрым движением выуживает из кармана зажигалку, чиркает колесиком и поджигает вмиг разгорающиеся ярким пламенем крылья. Чувствует себя предателем и в каком-то смысле убийцей, но знает, что по-другому нельзя. Потому что будет возвращаться к ним снова и снова, сломается окончательно и доведет себя до психбольницы. Хмыкает, разворачивается, стирая ладонями слезы с щек и шагает в сторону дома Виктора, отчаянно желая лишь одного: обнять Отабека, прижаться к нему, тихо попросить прощения и убедиться, что Алтын действительно не зол на него. Обнять и больше никогда не отпускать. Виктор тихо усмехается, глядя на то, как догорают крылья, и в очередной раз убеждается, что, как бы Плисецкому не было больно, парень поднимется на ноги, уверенно следуя вперёд, к новой мечте. «Ангелы, в конечном счёте, всего лишь дети, которых не научили, как жить».