***
Юри коснулся пальцем клавиши, и та послушно подалась вниз, издав густой низкий звук: в пустом классе акустика была превосходной. Он выдвинул табурет и уселся перед пианино, достав из сумки потрепанный сборник этюдов. В музыкальный кружок за неимением в средней школе танцевального ему предложила записаться Минако-сэнсэй, всегда отмечавшая тягу к необычному ритму и способность чувствовать музыку всем своим существом. Юри, которому все равно нужно было вступить хоть в один клуб в средней школе, не пожалел о своем выборе ни разу: помимо него в клубе состояли две девочки-скрипачки, тихие и неконфликтные, а ему сразу приглянулось стоящее в дальнем углу класса фортепиано. Он мечтал о том дне, когда сможет передавать своей половинке звуки — для того и оставался после закрытия в те дни, когда Минако-сэнсэй не ждала его в балетной студии. У его родственной души были правильные, изящные черты лица, водопад длинных волос, так отличающихся на ощупь от его собственных, коротких и жестких; Юри не знал, какого они цвета, но ему казалось, что они должны быть светлыми. Вряд ли такими, как у Виктора Никифорова, пепельно-серебристыми, но все-таки… Юри со вздохом открыл сборник и поставил его на подставку, поправил очки, вглядываясь в ноты. Он начал играть, стараясь передать как можно больше: гладкую поверхность черных и белых клавиш, холодящую пальцы, запах дерева, старой бумаги и пыли, ощущение мягко опустившейся педали под ногой. И музыку, легкую, радостную, дышащую приближающейся весной. На специально прибитой полочке дома первый кубок — золото юниорского чемпионата, вырванное с трудом: колено, натруженное нагрузками, все еще болело. Юри помнил ощущение легкого прохладного дыхания и тающего снега на своей коже и мысленно благодарил своего соулмейта за столь необходимое и своевременное участие: воспоминания до сих пор грели его ласковым теплом. — Кацуки-кун, а у тебя уже проявилась Связь? — спросила как-то раз Каори-чан, убирая скрипку в футляр. — Да, — и рот поневоле растянулся в довольной улыбке. Одноклассники делились на два лагеря: одни обменивались друг с другом новостями о своих соулмейтах, другие о Связи не хотели и слышать. Юри не примкнул ни к одному из них. Запах тех цветов из далекого детства, повторяющийся каждую весну, вкус фисташкового мороженого с неизменным шоколадом, прикосновения прохладных пальцев, то ерошащих волосы, то щекочущих за ухом, все, что есть — все только его. Но чем крепче становилась Связь, тем больше хотелось, чтобы она стала еще сильнее. «Хочу услышать твой голос, узнать, на каком языке ты говоришь», — думал Юри, устало развалившись на кровати после тяжелой тренировки. Он знал, что его родственная душа живет не в Японии и даже не в Азии — и старательно учил английский, продираясь сквозь дебри правил произношения. — Если захочешь уехать, мы с мамой тебя поддержим, — пообещал отец, застав сына в обнимку с учебниками. Он рассказывал им не так уж и много, но они понимали. Действительно понимали, какой ценностью обладает каждая крупица знаний о своей половинке, особенно когда та так далеко — и никому в голову не пришло бы назвать это мелочами. Из этих мелочей строилась жизнь, жизнь на двоих, и Юри берег их как зеницу ока: отрабатывая сложные каскады прыжков в ледовом дворце и хореографию с Минако-сэнсэй, возвращаясь домой за полночь, делая уроки, выгуливая неугомонного Виччана, в котором Юри невольно видел отражение человека, в честь которого он назвал своего пса. Виктор Никифоров поднимался все выше и выше, и семья Юри, видя, как он сосредоточенно приклеивает на стену очередной плакат, сделала ему неожиданный подарок. С тех пор, как он увидел Виктора на экране допотопного телевизора в раздевалке спорткомплекса, он мечтал хоть раз посмотреть на его выступление вживую: даже когда Юри караулил прямые трансляции или запускал диск с записью, внутри что-то переворачивалось, стоило тому просто выехать на лед. И на свой четырнадцатый день рождения он только открывал и закрывал рот, смотря на выпавшие из плотного белого конверта билеты на чемпионат мира. — Вот и мне повод поехать за компанию, полюбоваться на прекрасное, — Минако-сэнсэй, не удержавшись, крутанулась на месте и замерла в изящной ласточке: — И тебе на будущих конкурентов посмотреть полезно, во взрослой лиге есть не только Виктор. Слова наставницы крепко запали в душу, и Юри, собирая сумку для поездки в Токио, лелеял внутри мечту гораздо большую, чем та, что вот-вот должна была сбыться. Выйти на один лед с Виктором. На равных. Хотелось поделиться — всем и сразу. Хотелось спросить соулмейта: «А о чем ты мечтаешь? Чем ты живешь? Что тебе нравится, а что нет, и почему? Есть ли у тебя хобби? Сколько тебе лет? Как зовут твою собаку? Какой она породы? Ты учишься в школе или уже нет?» — и так до бесконечности. Как-то раз Юри даже написал список наиболее интересующих вопросов и расставлял цифры, в каком порядке очередности их задавать; сбился на первых пяти. За неделю до поездки что-то вдруг изменилось: внутри кольцами свивалась спираль тянущего, болезненно-радостного напряжения, которое с трудом можно было целиком списать на волнение от ожидания, и не давало покоя ощущение, что кто-то будто стучался к нему в далекие закрытые двери. А потом на Юри нахлынула волна аромата, сладкого, горячего, весеннего, и пальцы обожгло нежным прикосновением. «Сакура… цветочные лепестки», — подумал он и вздрогнул, бросив взгляд на календарь: в стране его соулмейта в середине марта лежал снег и дули холодные ветра. Вкус тайяки — с шоколадом, кто бы сомневался! — сменился на дынный хлеб из конбини, а еще на горячий матча на молоке, и Юри ойкнул: кое-кто по ту сторону Связи только что обжег себе язык. И внезапно его осенило. Его половинка была здесь. В Японии. И звала к себе, звала так сильно, что, когда шинкансен вез их с Минако-сэнсэй в Токио, летя над рельсами серебряной пулей, ему казалось, что он слышит ее голос, по мере приближения к столице становящийся сильнее и громче. Токио встретил сотнями огней и толпой народа в общественном транспорте, спорткомплекс — шумом на трибунах и тонким привычным запахом искусственного льда, а Юри сидел как на иголках, чувствуя, как бьют молоточки по струнам со снятыми демпферами, и те звучат, дрожат, отдаваясь в голове пугающим эхом. Она была здесь. Не просто в Японии. Не просто в Токио. На этом самом стадионе, на льду которого сейчас выполнял тройной каскад французский фигурист-одиночник. — Ты в порядке, Юри? Нет. — Мой соулмейт рядом, — стараясь сохранять спокойствие, ответил он, вертя головой в разные стороны. Минако-сэнсэй только вздохнула, сжав его плечо: — Хочешь поискать? Юри проглотил готовое вот-вот сорваться с губ ответное «да». В центре катка в свете прожекторов стоял Виктор. Он не мог отвести глаз от демонстрационных экранов, на которых тонкая фигурка в темно-голубом костюме скользила по льду. Юри не знал, каким был Виктор за пределами катка, но на льду он был волшебником, творящим странную завораживающую магию, звучащую сейчас в унисон с эхом у него в голове. Виктор был богом, создающим новый мир, рассказывающим его историю от рождения до смерти, и каждое выписанное по льду слово вспыхивало серебряной звездочкой, тонущей в его взгляде, на доли секунды пойманном видеокамерами. Это было в сто раз сильнее, чем по телевизору, и на те самые доли секунды Юри показалось, что синие глаза Виктора смотрели прямо на него, вынимая душу и переворачивая все с ног на голову. И когда он остановился, упав коленями на лед, задыхаясь после бешеной гонки, сердце у Юри колотилось так же, словно это он только что откатал эту безумную по сложности программу. Он бросился вниз по лестнице, бормоча извинения, пока судьи объявляли оценки; Минако-сэнсэй торопилась за ним. Но Связь, даже такая, как у них, не могла подсказать направления, и спустя два часа наматывания кругов вдоль арены Юри сдался. Следующим вечером все повторилось в точности: и знакомое тянущее ощущение, и горькое на вкус счастье. У Юри была вся ночь, чтобы подумать о том, что его соулмейт обожает фигурное катание — иначе вряд ли они оказались бы на чемпионате мира — и наверняка тоже умеет кататься, и это понимание наслаивалось на принятие Связи: Юри будто всегда это знал, иначе и быть не могло. До выступления последней шестерки он, сбиваясь с ног, в отчаянии рыскал между трибун, рискуя нарваться на охрану, но поиски так ни к чему и не привели, и, растрепанный и красный, он приземлился на пластиковое сиденье рядом с Минако-сэнсэй и закрыл лицо руками. Юри никогда не чувствовал столько эмоций сразу, их было много, слишком много для него одного, и он как никогда хотел разделить их с человеком, с которым был связан с момента рождения. — На льду Виктор Никифоров, представляющий Россию! Зал взорвался аплодисментами. Юри не знал, как описать то, что Виктор творил в произвольной программе, кроме как потрясающе: он выглядел впервые вырвавшейся на свободу птицей, и из его танца била та же режущая радость, что лезвиями полосовала его самого. Кажется, Юри что-то говорил Минако-сэнсэй, не сводя с Виктора глаз, вздрогнул всем телом, когда тот, не рассчитав расстояние, едва не врезался в ограждение, и все-таки разрыдался, увидев, как Виктор целует золотую медаль, висящую на шее. Руки и почему-то губы обдало холодом; публика торопилась на выход, и Юри бросился вперед, выглядывая в толпе девушек с длинными волосами и в голос крича «найдись, найдись, ну пожалуйста!». В голове все смешалось, перепуталось, раздробилось на кусочки рваной мозаикой, а собираться обратно не спешило. Минако-сэнсэй нашла его на скамейке у стадиона в компании разбитых очков. Обратную дорогу он помнил смутно, а, добравшись до своей комнаты, ничком рухнул на кровать и провалился в тяжелый беспокойный сон; проснувшись от бьющего в глаза солнечного света из-за до конца не задернутых штор, Юри почувствовал, что щека стала мокрой, но слезы принадлежали не ему. И от этого становилось страшно. До сегодняшнего дня его соулмейт не плакал. Никогда. — Не плачь, — жалобно попросил он, заморгал быстро-быстро — было чувство, что его влажные ресницы слиплись, а кожу царапал какой-то колючий плед. А через мгновение Юри услышал тихий всхлип и непонятные слова, произнесенные едва слышным шепотом. — Я не понимаю, — машинально сказал Юри. И прижал руки ко рту, когда в ушах мелодичным баритоном на чистом английском прозвучало: — Ты слышишь меня?Part 3. Touch
19 января 2017 г. в 11:08
Витя устало зевнул, буквально растекаясь по облюбованной им последней парте в ряду у окна, и прикрыл глаза, готовясь с чистой совестью проспать алгебру, когда ладонь обожгло прикосновением чего-то холодного, а ноздри защекотал знакомый запах искусственного льда. «Каток», — сонно подумал он, уткнувшись лбом в скрещенные на столе руки, и тут же распахнул глаза, озираясь по сторонам. За годы тренировок морозный аромат, казалось, въелся под кожу, и Виктор привык ощущать его повсюду, как неуловимый шлейф, змейкой вьющийся за ним, но сейчас, принюхиваясь и по привычке облизывая губы, он впервые задумался, что причина могла быть в другом. И обрадовался: в конце концов, его родственная душа не могла бы быть родственной, если бы не любила фигурное катание, — но этот факт разжигал новый неуемный интерес. Как он катается? Любитель или профессионал? Если профессионал, то как выглядит его программа? Под какую музыку? Участвует ли он в чемпионатах?
— Никифоров!
Витя подпрыгнул на стуле, поймав себя на том, что все это время что-то бубнил себе под нос, касаясь пальцами подрагивающих губ, а математичка, судя по всему, ждала от него то ли реакции, то ли ответа на неуслышанный вопрос.
— А чего я-то сразу?
Класс грохнул от смеха.
— Ты все проспал, пока Людмила Петровна пыталась поздравить тебя с победой на всероссийских соревнованиях, придурок! — хлопнул его по плечу Вася, перегнувшись через проход.
— Ой… с-спасибо? — все еще растерянно произнес Витя, и одноклассники заржали еще громче.
— Сил моих нет на тебя, Никифоров, — вздохнула Людмила Петровна. — Домой иди, проспись. Скажешь охраннику, что я отпускаю.
Не веря, что ему неожиданно так подфартило, Витя быстро собрал сумку, пулей вылетел из класса — куда только девалась сонливость? — и помчался на улицу, вихрем пронесшись через гардероб и на ходу надевая пальто и шапку. Яков, конечно, запретил показываться на катке в первый же день после кубка России, но тренироваться в полную силу он и не собирался. «Я занимаюсь фигурным катанием, — хотелось рассказать мальчику в тысячах километров отсюда. — Мы с тобой и в этом похожи, видишь?» Додумать Витя не успел. Правую ногу вдруг словно обожгло, задергало, как от сильного удара, и он шлепнулся прямо в сугроб, подвывая от нахлынувшего на него ужаса. Снять ботинок и закатать брюки было делом нескольких секунд, и Витя уставился на свою абсолютно целую, неповрежденную — как минимум, пока что — ногу, а ощущение было, словно он со всего размаху долбанулся коленом об лед и содрал его до крови. Понимание ударило позже. Это не его, Виктора, боль. Это его соулмейт по ту сторону земного шара сейчас сидит, примерзая к холодной поверхности катка, и плачет — он чувствовал, как щеки становятся влажными.
— Тшш, потерпи, скоро пройдет, — зашептал Витя, аккуратно гладя собственное колено холодными пальцами и ласково дуя на то место, где содранная кожа горела огнем.
Он даром что не облепил ногу снегом, радуясь, что на дворе зима, и уже начал стучать зубами от холода, когда почувствовал на себе прикосновение чьих-то рук, уверенных и теплых. «Мама, наверное», — эта мысль успокаивала, и Витя, кое-как отряхнувшись, повернул в сторону дома: визит на каток придется отложить на потом.
С момента последнего усиления Связь с каждым днем ощущалась все явственнее, проникая, казалось, повсюду, и от этого по венам искрила бурная радость, а сердце билось в груди заполошной птицей. Только когда его половинка впервые поделилась с ним новыми образами, он понял, как много информации до этого было им недоступно — и постарался как можно скорее сгладить этот пробел. Теперь Виктор точно знал, что его соулмейт — мальчик, судя по тому, что он смог почувствовать, когда тот случайно провел ему короткую прямую трансляцию из ванной, а после того, как он осознал сей дивный факт, уши и щеки у Виктора синхронно горели еще несколько часов. Повторять эксперимент в обратную сторону Витя так и не решился, зато попробовал кое-что другое: вернувшись с катка, уселся на кровати в своей комнате и провел подушечками пальцев по подбородку, линии скул, бровям, немного курносому носу… и вдруг хихикнул, почувствовав, как кто-то щекотно пробежался по его боку легкими касаниями. У его соулмейта были густые, жестковатые на ощупь взъерошенные волосы, аккуратные, чуть оттопыренные уши и по-детски пухлые щечки, и на этом моменте умиление всегда отличавшегося хорошим воображением Виктора достигло критической отметки. И на одноклассников и товарищей по катку, разбившихся на парочки, он понемногу начинал смотреть с завистью: до одури хотелось прикоснуться, не так, через Связь, а своими руками, обнять, прижаться всем телом.
— Будешь в облаках витать, даже с твоей внешностью один останешься, — брякнул как-то раз Попович, на руке которого после тренировки висла очередная глуповатого вида девица.
— Лучше один, чем с кем попало, — огрызнулся доведенный до ручки Витя и ушел, сердито фыркая и пиная по дороге подвернувшуюся под ноги жестяную банку.
И остановился, почувствовав, как на его ладони, словно пальцем на запотевшем стекле, рисуют маленькую снежинку. «Мы обязательно скоро встретимся», — говорил сам себе Виктор, поглядывая на календарь. Чемпионат мира этого года проходил в Токио.
Радостное возбуждение, охватившее Витю еще на борту самолета, усиливалось по мере приближения к пункту назначения: стоило ли уточнять, что за все десять часов полета он не смог сомкнуть глаз? — а по прибытии в японскую столицу захлестнуло с головой. Отпросившись у тренера (мне восемнадцать, Яков, я уже не маленький!), он выбрался на прогулку в огромный парк в двух шагах от отеля, радуясь солнечной погоде. Ветер принес до боли знакомый аромат, и вскоре Виктор, чувствуя нечто, похожее на благоговение, стоял под огромной старой сакурой, недавно начавшей цвести; небо просвечивало редкими голубыми пятнами сквозь бледно-розовую шапку-крону. Не удержавшись, Витя высоко подпрыгнул и поймал одну из тонких веточек, наклонил поближе и зарылся носом в цветы, бережно гладя подушечками пальцев шершавую кору и нежные хрупкие лепестки. «Я приехал, в твою страну приехал, — передавал он мысленно, — и я умираю, как хочу встретиться с тобой».
Волнение, переросшее в странную взбудораженность, исчезать не спешило: наоборот, по мере приближения дня соревнований мужчин-одиночников оно становилось сильнее, но с фигурным катанием связано не было от слова совсем — это Витя мог сказать с полной уверенностью. На открытой тренировке он, то и дело нервно дергая себя за кончик длинного хвоста, исполосовал весь лед, но успокоиться так и не смог, и Яков, в сердцах обложив нерадивого ученика трехэтажными матюками, прогнал его с катка обратно в номер. С разбегу прыгнув на кровать и развалившись на ней, раскинув руки, Витя закрыл глаза; ему казалось, что он слышит свист — с таким звуком пролетают мимо платформы скоростные поезда, обдав пассажиров ударной волной. А Связь, уже давно не нить, а толстая прочная бечева, словно резонировала, как натянутая гитарная струна, дрожала, отдаваясь эхом. «Он где-то рядом, — в памяти всплывали строчки из книг о природе Связи, которые он смог выкопать в школьной библиотеке. — Рядом. Только скажи, как мне тебя найти? Как?»
Скользя по льду спортивной арены Токио, освещенной холодным светом прожекторов, Витя чувствовал себя той самой струной, натянутой до предела, так, что уже не подкрутить колки, вот-вот и лопнет с надрывным звоном. «Если ты и вправду здесь, смотри на меня, пожалуйста, смотри на меня, я для тебя сейчас катаюсь, если не всегда для тебя катался, не смей взгляд от меня отводить, я же только это и умею, я же не найду тебя по-другому», — билось у него в голове, когда, изящно вскинув руки, Виктор прыгал четверной сальхов, а за ним — тройной тулуп, приземляясь на лед и отталкиваясь, легко и невесомо. А после — очнуться на скамейке рядом с ворчащим Яковом в ожидании оценок, сжимая в руках плюшевую игрушку и букет роз в цвет его костюма, и, закусив губу, сквозь камеры и бешеный стук сердца смотреть на далекие трибуны.
Если бы не журналисты с интервью и пудовый кулак Якова, показываемый ему при каждом взгляде в сторону, Виктор улизнул бы к зрителям, познакомился бы со всеми японцами, подходящими под имеющиеся критерии, и со всеми неподходящими тоже. За ужином он смотрел на меню, и в душе шевелилась робкая радость, что многие блюда местной кухни он уже успел полюбить; во рту вдруг появился знакомый вкус лепешки с сыром и морепродуктами. «Окономияки», — вспомнил Виктор название и на автомате заказал то же самое.
Его родственная душа была здесь, в одном с ним здании второй день подряд, а Вите оставалось только скрежетать зубами во время общей разминки да ждать своей очереди, и выступать последним никогда еще не было настолько мучительно. Он на две секунды опоздал с началом программы, перепутал местами три прыжка и чудом не впаялся в бортик, о который зловеще чиркнули зубцы, но выступал как никогда: на эмоциях, коих его катанию вечно недоставало, на чувствах, выворачивающих наизнанку, на чем угодно еще, что раньше было недоступно; пламенная вспышка морозного огня, успевшая родиться и умереть, чтобы воскреснуть подобно фениксу, стряхнуть пепел с птенцовых общипанных крыльев. В ушах звенящим шепотом звучала восторженная японская речь, перемежающаяся то и дело с придыханием вставляемым «вау!», а Яков, дождавшись окончания гимна России и традиционной фотосессии золотого медалиста с его тренером, грозно поинтересовался:
— Что это полчаса назад за мракобесие на льду было, а?
Выдержка кончилась. Силы тоже. И Витя, запустив обе руки в растрепанные волосы, едва ли не взвыл:
— Он где-то здесь! Мой соулмейт, которого я никогда раньше не видел! Я чувствую, понимаете?
— Понимаю. Чеши давай.
И Витя послушался.
— Где же ты, где ты, где ты? — проговаривал как мантру, натянул на голову капюшон олимпийки, чтобы не узнали, и наматывал круги от одного выхода к другому, стараясь не хромать на сбитых вусмерть ногах.
Чей-то голос, мальчишечий, высокий, звонкий, шурупами ввинчивался в виски, отдалялся, теряясь в темноте. Когда арена опустела, Витя как подкошенный рухнул на ближайшую скамейку, сжимая в руках висящую на шее медаль. Таким его и нашел Яков, пинками отбуксировавший его в отель, а наутро в аэропорт.
В самолете он с ногами забрался в кресло, прислонившись к стеклу иллюминатора и до кончика носа замотавшись в плед, и почти сразу уснул: энергия, обычно бьющая из него ключом, истратилась, вошла в лед, в коньки, в золотые лезвия и острые зубцы, как молния в громоотвод. Над облаками догорал закат; разговора на японском языке, волнами доносящегося до ушей, Витя уже не услышал.