Шестое чувство

      Когда будильник зазвонил в третий раз, Виктор со стоном приподнял голову над подушкой и не глядя смахнул горланящий телефон с тумбочки; последующий за этим треск эффекта избавления от заклинания вечного сна также не возымел. Висящее на стене расписание пар прозрачно намекало, что, если он не встанет прямо сейчас, то смысла приходить сегодня на занятия не будет вообще — и какого черта он не пошел сразу на заочное отделение?         — Доброе утро, — раздалось прямо в голове, и Витя протер глаза, уставившись в потолок: одна из светящихся по ночам звездочек почти отклеилась и грозила свалиться в ближайшее время. — Ты в университет не опоздаешь?         — Я уже, — пробормотал он, зарываясь в одеяла. — Без меня обойдутся.         — Тебя… как это по-английски… выгонят? Выгонят!         — Да ради бога…         — Виктор!         — Вот пришлешь мне наконец свое фото, тогда я еще подумаю. Тишина. Витя вздохнул и сел на кровати, машинально погладив приветливо вильнувшего хвостом Маккачина, занявшего добрую ее треть. У его вечной головной боли было имя. Юри.       С момента разговора в самолете прошло больше полугода; улицы Петербурга снежным покрывалом укутала метель, ноябрьское небо привычно хмурилось и, казалось, падало прямо за горизонт. Прошло больше полугода, а Витя помнил все так четко, словно это было вчера: собственный голос, дрожащий, радостный — и голос, который до этого звучал еле заметно, утешающий, обволакивающий, немного робкий; высыхающие на щеках слезы и постепенно уходящую горечь. «Я думал, ты девушка», — внезапное признание, его ответный смех. «Как тебя зовут? Я Виктор. Виктор Никифоров». «Ви… Викутору?» — от того, как забавно он коверкал произношение, захотелось бы по-идиотски захихикать, если бы не прозвучавшее в его голосе удивление, щедро приправленное страхом. «Ты знаешь меня, верно? Ты был на чемпионате. Я так рад, что ты там был. Я катался для тебя, — затараторил Витя, не обращая внимания на шикающих на него соседей по салону — только бы не слышать проклятую пугающую тишину. — Прости меня, я пытался найти тебя, но там было так много людей, что…». «Wakarimasen*… я плохо знаю английский», — акцент у него был и впрямь сильный, но Виктора в тот момент это не волновало вообще. «Так как тебя зовут?» — спросил он снова, все еще чувствуя смятение и страх по ту сторону Связи. «Ю… Юри». Витя улыбнулся, провел пальцем по губам. «Я счастлив наконец-то услышать тебя, Юри». Тот что-то неразборчиво пробормотал, и щеки полыхнули чужим румянцем. А Виктор решил, что, пожалуй, стоит действительно попробовать поступить на филфак и начать учить японский.       Вскоре он смог выяснить несколько интересных деталей: Юри младше на четыре года и только-только перешел в выпускной класс японской средней школы, — черт ногу сломит в их кретинской системе! — его день рождения двадцать девятого ноября, у него тоже есть пудель, кличку которого Юри почему-то до сих пор отказывается называть, он умеет неплохо играть на фортепиано, — Виктор, которому медведь не то что на ухо наступил, а сел на башку и не слезает, им очень гордится — и каждый день пропадает на катке. И… все. Виктор оставил ему свой е-мейл, номер мобильного и домашний адрес. Юри до сих пор не выдал даже своей фамилии. Виктор пытался найти информацию обо всех японских фигуристах-юниорах, но потерпел сокрушительное фиаско, обломав зубы о гранитную плиту, испещренную иероглифами. Юри просил его подождать и не трогать гугл. Виктор категорически отказывался понимать происходящее и, психанув окончательно, отволок-таки документы на отделение восточных языков. Юри мучился с английским, переживал из-за каждой сделанной ошибки, краснея так, что у Виктора по инерции из ушей шел пар, путался в словах и ляпал еще больше ошибок, пока наконец не замолкал пристыженно и горько. В один из жарких летних дней, нервно наматывая круги по катку, Виктор подумал, что без слов они понимали друг друга гораздо лучше.       «Так нечестно», — то и дело всплывало в мыслях, когда очередной конкретный вопрос натыкался на выставленную Юри стену отчуждения. «Так нечестно», — вертелось в голове, когда Юри рассказывал, как смотрел прямую трансляцию с кубка Ростелекома вместе со всеми сопутствующими интервью. «Так нечестно», — вздыхал про себя Витя, стоя рядом с Яковом на банкете в честь финала гран-при, где ему удалось выиграть серебро и побить личный рекорд в произвольной программе, и грустно смотрел по сторонам, игнорируя обращенные к нему заинтересованные взгляды.         — Зря время теряете, девочки, — ехидно ввернул Попович на общей вечеринке после шестого отборочного этапа, когда к Вите подкатила, даром что не на коньках, стайка фигуристок-юниорок. — Он у нас со своим соулмейтом носится, как курица-наседка с яйцами. Целибат блюдет, можно сказать. В Гоше говорила зависть и злость — не на Виктора даже, на себя, но обидные слова запали в душу, отравляя едкой горечью.         — Ему только-только пятнадцать исполнилось, не суди его строго, Витюша, — утешала его мама, когда Витя, не выдержав, рассказал о своих проблемах. — К тому же, Юри японец, у них даже год разницы в возрасте имеет большое значение, а у вас четыре. Он стесняется. Это пройдет. Виктор хотел отправить ему подарок на день рождения. Юри смущенно отговорил, сказав, что это лишнее и что устных поздравлений хватит.         — Вчера по телевизору ты выглядел уставшим, — в его голосе звучало неподдельное участие.         — Может, это потому, что я устал? — огрызнулся действительно донельзя умотанный тотальным непониманием Юри, учебой и тренировками Виктор. «Прости», — сконфуженно прошептали в ответ и словно положили трубку. Витя полтора часа бодрой рысью нарезал круги вокруг дома вместе с неугомонным Маккачином, радуясь, что на лекции с чистой совестью можно забить болт, и пытался придумать хоть что-нибудь, но в голову не пришло ни одной мало-мальски стоящей идеи.       В девятнадцатый день рождения вместо будильника его разбудила нежная фортепианная мелодия, и Виктор с улыбкой свернулся клубочком под одеялом, весь обратившись в слух. «К Элизе» Бетховена в исполнении Юри звучала легко, гармонично и невесомо: интересно, почему он выбрал именно ее? «Otanjōbiomedetō!**», — каждый раз, когда Юри говорил по-японски, его голос становился более глубоким, прочувствованным, вот как сейчас, когда он поздравлял его с праздником. «Arigatō***», — ответил Витя, чьи успехи в изучении японского пока что можно было охарактеризовать словосочетанием «весьма посредственные». Не в последнюю очередь из-за регулярных прогулов и отсутствия времени на учебу. «Виктор. Ты опять занятия пропустишь». Он хотел было возразить, что в день рождения можно и дома остаться, но перспектива нарваться на разнос от своего излишне серьезно относящегося к учебному процессу соулмейта не радовала. «Да встаю я, встаю! — буркнул Витя, сползая с кровати, и насторожился, услышав эхом чьи-то голоса. — Ты сам-то где?» В Японии, судя по всему, было около трех часов дня. «В школе. У меня нет дома пианино». Разговор ни о чем перетек в привычное русло, пока Юри сбивчиво не попрощался, сказав, что уходит на каток, и Витя решил, что сегодняшний день явно удался. А на кухне неожиданно столкнулся с мамой в компании небольшой подарочной упаковки.         — С днем рождения, сынок! — она протянула руки, и он крепко обнял ее, зарывшись лицом в мягкие светлые кудри.         — Ма, а ты чего не на работе?         — Отгул взяла. Я долго думала, что тебе подарить, и решила, что лучше всего подойдет время. Витя уткнулся носом ей в макушку и решил, что университет сегодня точно без него обойдется. И вдруг вспомнил про подарок.         — Это от кого?         — Курьером доставили где-то полчаса назад, открой. Виктор, с ногами забравшись на стул, развернул оберточную бумагу с мелкими голубыми пуделями на светлом фоне и уставился на небольшую, почти плоскую коробку с двумя длинными палочками из серебристого металла, по которым шел выгравированный рисунок из снежинок и — тут он вздрогнул — маленьких коньков для фигурного катания, на лезвиях которых при желании можно было даже разглядеть маленькие зубчики, и пара кандзи, смысла которых Витя пока не знал. Под палочками лежала записка, и Виктор уставился на старательно выписанные ровные строчки: «Здравствуй! Так как у тебя день рождения в Рождество, будет нечестно дарить что-то одно. Пожалуйста, не подумай, что это девчачий подарок. Не знаю, есть ли такое в России, но ими можно заколоть волосы, чтобы не мешали на катке. Моя подруга детства Ю-чан, когда еще занималась фигурным катанием, часто говорила, что с длинными волосами тренироваться не очень удобно. Может быть, они тебе пригодятся. С Рождеством! Юри». На конверте службы доставки не было обратного адреса. А Виктор, гладя пальцами парные заколки, в который раз в своей жизни понял, что он полнейший, феерический идиот.       Весна, заполненная льдом, пролетела незаметно: в тренировках и соревнованиях, в разговорах с Юри и на учебе, куда Юри его старательно загонял, а Виктор продолжал упорно ворчать. Когда Витя честно отметил, что его английский стал намного лучше, тот покраснел так, что на его лице (и на Витином заодно), наверное, можно было жарить блинчики, что Витя и пообещал сделать для него при случае, только, конечно, на сковородке. Он поздравил Юри с поступлением в старшую школу и вновь заикнулся об адресе, но тот, как всегда, свернул разговор, и Виктору не оставалось ничего, кроме как сдаться. Нечестно. Ужасно нечестно. Но на оба проката на чемпионате мира и, будучи золотым медалистом, на показательное выступление он выехал с забранными в пучок волосами, улыбнувшись при последующем просмотре видео, когда один из операторов заснял заколки крупным планом. На них было написано «победа», разве он мог проиграть?         — Он так любит тебя, сынок, — с радостью говорила мама, когда Витя рассказывал ей о Юри. — Я знаю, что тебе трудно, но разве Юри не стоит того, чтобы ждать? Стоил. Еще как стоил. Но ожидание день ото дня становилось все невыносимее, и Витя, на которого одновременно свалилась и благополучно позабытая сессия, и постановка собственной программы, чувствовал, что и без того не ангельское терпение скоро себя исчерпает. А потом он вспоминал ежедневные слова ободрения, тепло, трогательную заботу, и злость лопалась, как мыльный пузырь, но все равно оставляла вяжущий, неприятный осадок. Виктор пытался поддерживать Юри в ответ. Вызывался помочь, каждый раз натыкаясь на уверенное «спасибо, я сам справлюсь». Старался не забывать о важных вещах и вовремя желать Юри удачи на школьных контрольных и экзаменах, но, если зашивался с учебой и катком, то и дело путал все даты. Юри отвечал на абстрактные вопросы, но так редко на конкретные, что Витя готов был скрежетать зубами и вопить: дай мне, черт возьми, шанс приблизиться и узнать тебя лучше! Юри все просил подождать. Виктор ждал. И это его убивало.         — Давай встретимся? — вцепившись в последнюю надежду, предложил он, сидя на балконе летней ночью в компании Маккачина.         — Разве тебе не нужно тренироваться? В сентябре начнется сезон, — испуганно затараторил Юри, то и дело заикаясь и сбиваясь на японский.         — Я сам поставил себе программу, нужно просто обкатать. А ты сам говорил, что живешь в получасе ходьбы от катка. Думаю, если устроюсь работать на месяц-полтора, смогу накопить на поездку.         — Не нужно! — в панике почти взвыл он. — Пожалуйста, Виктор. Не хочу причинять тебе беспокойство. Я буду тебе мешать.         — Да не будешь! Господи, Юри, я просто хочу тебя увидеть! Или… или ты не хочешь увидеть меня?         — Все не так. Поверь мне, пожалуйста. Дело не в тебе, а во мне.         — Так объясни мне. Я постараюсь понять или хотя бы принять, но мне нужно знать, почему…         — Не могу. Пока не могу. Глаза жгло, словно в них насыпали горячего песка, и Виктор понял, что с него довольно.         — Как хочешь, — бросил он в ответ. И мысленно поставил между ними стену.       Когда на тренировке Виктор упал в шестой раз, разбив не защищенные перчатками руки в кровь, Яков за шкирку вытащил его со льда и так же за шкирку поволок в сторону раздевалки, игнорируя остальных фигуристов и тот факт, что Витя даже не успел надеть блокираторы на лезвия коньков.         — Жду на улице через двадцать минут, — бросил Яков, одарив ученика тяжелым взглядом. — Опоздаешь — прибью. С тренером шутки плохи, поэтому растрепанный Виктор после душа выбежал на крыльцо уже через четверть часа. Чтобы через час сидеть у Якова на кухне и, захлебываясь слезами и наматывая на кулак сопли, как в далеком детстве, рассказывать о том, как он провел последние пятнадцать месяцев. О том, как пытался пробиться сквозь стену — руками, ногами и головой. И о том, что у него не осталось на это сил.         — Ну, будет, будет, — потрепал его по волосам Яков. — Поймет все скоро этот твой японец, еще одна башка дурья, помяни мое слово. Связь штука такая, тяжко с ней, да без нее в разы хуже. Не отказывайся от нее. И от него не отказывайся, кто вас, баранов, терпеть-то будет, кроме друг друга… Якову Витя верил всегда. Поверил и сейчас, вместо привычной смеси образов, которыми они с Юри обменивались годами, чувствуя мерзкую сосущую пустоту.       Когда браузер пиликнул, уведомляя о новом сообщении, Виктор открыл вкладку с почтой, приготовившись отправить в корзину очередной спам, и застыл перед экраном. «Здравствуй, Виктор», — светилось на английском в первой строчке письма, развернувшегося чуть ли не на страницу. Он прочел его, а потом еще раз и еще… чтобы в итоге с чувством приложиться лбом об стол и, стараясь унять сердцебиение, начать настраивать веб-камеру.

***

      Юри выкрутил кран до упора и блаженно вздохнул, когда из душа по коже забили хлесткие прохладные струи. После долгой тренировки все тело ныло, а от мысли, сколько домашней работы им в школе задали на выходные, хотелось забиться в угол и тихонько помереть. Шум воды вдруг сдвинулся на задний план, и уши заполнил гул перемежающихся голосов, пока один из них, знакомый с двенадцати лет, не сказал, отчетливо и громко:       — Привет, Юри! Как дела? Юри выключил душ и завернулся в большое махровое полотенце; уселся на скамейку, выжимая мокрые волосы.         — Здравствуй, Виктор. Все хорошо. Ты в университете? Виктор бегло заговорил про обеденный перерыв, длинную очередь в столовой, поделился запахом булочек и кофе, со скуки начал заплетать волосы в мелкие косички — Юри чувствовал скольжение тонких прядок между пальцами — и продолжал болтать; нить повествования то и дело ускользала, и Юри, в который раз клятвенно обещая себе, что сядет за английский прямо сейчас, как только вернется домой, почти перестал понимать, о чем идет речь, и погрузился в пучину самоуничижения так глубоко, что выдернуло его оттуда только грустное:         — Я тебя отвлекаю?         — Нет, я просто… только после… тренировка. Устал, — честно ответил Юри, мучительно краснея, и от мысли, что Виктор чувствует то же самое, покраснел еще сильнее. Позорище. Зеркало отразило лицо цвета перезрелого помидора, всклокоченные волосы и криво надетые очки. Если Виктор когда-нибудь увидит его, того точно хватит удар.         — У тебя что-то не получается? — участливо поинтересовались по ту сторону Связи, заставив едва не поскользнуться на мокром полу душевой. — Это нормально, не переживай. Никто не рождается обутым в коньки. Он вообще правильно расслышал? Что это…         — Расскажи, с какими элементами у тебя проблемы? С четверными прыжками. Со всеми.         — Н-не переживай, Виктор, все в порядке. Я справлюсь. На языке возник вкус горячего шоколада и булочки с джемом, и Юри невольно улыбнулся: Виктор оставался верен себе и своей нездоровой тяге к сладостям. Желудок недовольно заурчал — за время подготовки к экзаменам он опять прибавил в весе и теперь сидел на диете, за ужином бросая завистливые взгляды на мамин кацудон.         — Надеюсь, что скоро увижу, как ты катаешься, — говорил Виктор в перерыве между какао и булочкой. — Может, где-то в интернете есть видео? Мне очень интересно! «Только через мой труп, — подумал Юри. — Если ты увидишь, как я катаюсь сейчас, мне останется только прыгнуть с моста. И то лучше получится, чем мой четверной сальхов».         — Ю-ю-юри, что ты хочешь на день рождения? Юри замер на месте, покосившись на рыбака с удочкой в руках, насвистывающего себе под нос какую-то песенку; мост казался все более притягательным.         — Хорошо сдать экзамены в этом триместре. Виктор — свет, яркий, ослепляющий. Виктора слишком много, и теперь он у него в голове, внутри и снаружи, повсюду. Его соулмейт тоже Виктор, и от этого факта дыбом до сих пор встают даже короткие волосы на затылке.         — Предупреди заранее, когда они будут. Я тебя поругаю.         — Ч-чего?!         — Ой. Извини. Примета такая, когда делаешь что-то важное, что-то, что обязательно надо выполнить хорошо, нужно, чтобы тебя поругали последними словами в это время. Тогда все получится. Юри в очередной раз убедился, что русские действительно очень странный народ. А Виктор… ну, это просто Виктор.         — Буду благодарен, — он кивнул сам себе и ускорил шаг.         — Так все-таки, что тебе подарить на день рождения?         — Ничего не надо, все хорошо. Если дать ему адрес, он точно докопается до всей информации, которую только сможет найти, а это последнее, чего Юри бы в данный момент хотелось. Он уныло вздохнул, пнув носком ботинка попавший под ноги маленький камушек. У ками-сама, сделавшего его соулмейтом Виктора Никифорова, было отвратительное чувство юмора.       Два образа, две личности, которые в его жизни имели значение гораздо большее, чем кто-либо другой, никак не хотели складываться воедино, сколько Юри ни старался убедить себя, что его половинка, его родственная душа, его соулмейт, с рождения окружающий его своей заботой и теплом, и сияющий, непревзойденный во всех отношениях Виктор Никифоров — один и тот же человек. Точнее, они складывались, иногда даже весьма органично, но… Чем Виктор так провинился в прошлой жизни, что в этой в качестве второй половинки ему достался именно он, Кацуки Юри, неидеальный настолько же, насколько идеален сам Виктор? Виктор, который часами транслировал ему всякие забавные мелочи из собственной жизни, за которые его фанатки продали бы душу хоть ёкаям, хоть самому дьяволу, который утешал его, когда он снова падал на катке, зарабатывая очередные синяки еще до того, как успевали сойти старые, который искал его в ледовом дворце в Токио… И который, услышав его отвратительный английский, поступил на факультет востоковедения в Санкт-Петербургский университет и теперь старательно учил японский, безбожно коверкая слова. И от всего этого становилось только хуже.       Виктор перестал просить у него фамилию, адрес и номер телефона. Он задавал вопросы в обход, и Юри стоило больших усилий избегать конкретики. Виктор закономерно обижался, — а кто бы не обиделся на его месте?! — злился, расстраивался и выглядел все более уставшим. «Может, это потому, что я устал?» — и от тона его голоса Юри захотелось провалиться сквозь землю. Он не отрываясь смотрел все прямые трансляции с его выступлений, растворяясь в звучащей в голове музыке, под которую Виктор откатывал свои программы, и уже привычно краснел, видя, как тот машинально поправляет канзаши, удерживающие толстый пучок серебристых волос. «Подожди меня, пожалуйста, — мысленно умолял Юри, смотря на любимый плакат на стене, который он так и не смог убрать. — Подожди, пока я подойду к тебе поближе, чтобы ты не смотрел на меня сверху вниз!»         — Давай встретимся? Я устроюсь на работу, накоплю денег на поездку, — и сердце ухнуло в пятки. Юри не заслужил, чтобы Виктор Никифоров ради встречи с ним в Японии после учебы и тренировок еще и работал. А еще боялся, что Виктор, встретившись с ним лицом к лицу, развернется и уйдет.         — Как хочешь. И внутри вдруг стало холодно и пусто.       Страх, который вселяла эта жуткая тишина, к концу дня превратился в настоящую панику: Виктор, даже не разговаривая, всегда по-своему рассказывал, чем занимается — гуляет с Маккачином, штудирует учебники, спорит с Яковом Фельцманом на катке, украдкой трескает конфеты и шоколадные батончики из автомата, шурша фантиками, а сейчас — ничего. «Виктор?» — неуверенно позвал Юри, комкая в пальцах пододеяльник. И похолодел, не получив ответа.       На следующее утро ничего не изменилось: Юри слышал гавканье Виччана, бегающего кругами по территории Ю-топии, но не слышал шума общественного транспорта («это трамвай, Юри, приедешь в Питер, я тебя на нем покатаю!»), чувствовал вкус и запах маминой стряпни, а не шоколадок и слоеных булочек из студенческой столовой, ощущал под пальцами собственные жесткие волосы, никак не желающие приглаживаться расческой, а не мягкие струящиеся пряди, заплетаемые в длинную толстую косу. Хотел, Юри, чтобы Виктор не был твоим соулмейтом? Молодец. Кажется, ты добился цели. Радуйся.       Радоваться не получалось; наоборот, единственное, что Юри мог чувствовать — неконтролируемый ужас, а еще — жгучую, саднящую боль потери. Виктор не отказывался от Связи. Он просто запер на ключ двери, которые Юри привык видеть всегда открытыми. Которые принимал как должное, неизменное, вечное, тогда как сам частенько прятался в своей раковине, несмотря на настойчивый стук с внешней стороны. Теперь Юри стучался сам и был бы рад, даже если бы Виктор на него наорал. В конце концов, он имел на это полное право.       На третий день Юри не выдержал и как на духу выложил все старшей сестре, долгие годы бывшей его доверенным лицом. Мари, выслушав его, задумчиво почесала в затылке и ультимативно заявила:         — Ну и дебил же ты, братец.         — Знаю, но…         — Да ни черта ты не знаешь. Ты почему-то вбил в свою дурную башку, что по сравнению с Виктором не представляешь из себя ровным счетом ничего, но тебе не кажется, что кто-кто, а Виктор вообще никогда не сравнивал себя с тобой? А знаешь, почему? Да потому что ему все равно. Потому что он заботился о тебе, не имея понятия, кто ты и откуда. Потому что всегда был рядом, когда тебе было надо и когда не надо, видимо, тоже, но это уже мелочи. А ты почти полтора года отталкивал его из страха, что ты ему не понравишься? Ками-сама, отсыпь мне такого же терпения, я б тебя на месте Виктора придушила голыми руками и сказала потом, что так и было. То, что ты стараешься стать лучше, чтобы когда-нибудь сравняться с ним, похвально. Но ты это доказываешь себе. А Виктору эти доказательства не нужны. Зато объяснение ты ему конкретно задолжал. Мари затушила сигарету и похлопала его по плечу — мол, давай, заглаживай вину — и вернулась внутрь, помогать с посетителями; Юри скользнул в боковой коридор и юркнул в свою комнату. Связь молчала. Значит, оставался только один выход. Юри включил мирно загудевший компьютер и достал из ящика стола бумажку с адресом электронной почты.       «Здравствуй, Виктор. Во-первых, я надеюсь, что у тебя все в порядке, потому что я несколько дней не могу до тебя достучаться. Пожалуйста, дай мне знать, как прочтешь это письмо, даже если ты все еще на меня злишься. Во-вторых, я хочу извиниться за свое поведение. И, по возможности, объяснить, почему оно было именно таким. Мне нужно было сделать это гораздо раньше, но английский язык дается мне непросто, и мне легче писать, чем говорить. Я всегда тобой восхищался и мечтал, что когда-нибудь смогу приблизиться к тебе, но пока что до этого далеко. Я знаю, что для достижения этой цели придется изрядно потрудиться, но, когда ты предлагаешь свою помощь, мне кажется, что этим ты словно пытаешься показать, что я без нее не справлюсь. Я понимаю, что ты никогда не имел этого в виду, но, пожалуйста, мне важно чувствовать, что ты веришь мне. И веришь в меня, даже если просить об этом эгоистично с моей стороны. Ты и так столько всего делаешь для меня, что мне от этого страшно. Страшно, что я никогда тебя не догоню. Я не хотел, чтобы ты увидел мои ошибки, но ты видишь их каждый день, и мне стыдно за самого себя. Я боюсь узнать, каким ты меня видишь и кем меня считаешь, боюсь, что подведу тебя, потому что тебе не соответствую. Я меньше всего на свете хотел бы, чтобы ты во мне разочаровался. А еще я не хотел, чтобы ты видел меня на фотографиях. Я очень хочу, чтобы впервые ты посмотрел на меня с помощью Связи или при личной встрече, но не на фото, сделанные чужими людьми и выложенные в интернете. Мне очень жаль, что я так обидел тебя, и прошу за это прощения. Ты заслуживаешь намного лучшего, чем я. Юри». Перечитав написанный текст несколько раз, Юри глубоко вздохнул и нажал на «отправить».       Он проверял почту каждые пять минут в ожидании ответа, пока не заснул прямо за письменным столом, уронив голову на скрещенные перед клавиатурой руки, а когда проснулся и привычным жестом нажал на стрелочку обновления вкладки, едва не подпрыгнул на стуле, заметив одно непрочитанное сообщение на самом верху списка. От Виктора. И в нем не было текста — только прикрепленный к письму видеофайл. Юри нервно грыз ручку, следя за прогрессом загрузки, и, стоило файлу скачаться, тут же открыл его в проигрывателе. И невольно отшатнулся назад, когда с экрана на него посмотрел Виктор и помахал ему рукой.         — Здравствуйте, с вами Виктор Никифоров и семнадцатый дубль гребаного видео, — начал он преувеличенно бодрым голосом. — Не знаю, зачем я это говорю, но я уже сказал, так что неважно. Пересмотрев предыдущие шестнадцать вариантов, я осознал, что сам с трудом понимаю, что несу на камеру, поэтому к этой, последней версии сделаю субтитры. Поверх видеоряда действительно шел текст, но Юри смотрел только на самого Виктора, с ногами сидящего на высоком компьютерном стуле, одетого в линялую потертую футболку непонятного цвета, с волосами, часть которых была убрана в лохматый растрепанный хвост, и темными кругами под глазами от хронического недосыпа.         — Юри, я честно не имею понятия, что за идеальный образ меня ты создал в своей голове, но, боюсь, я разочарую тебя тем, что вряд ли ему соответствую. Хм. Начнем с того, что, кроме фигурного катания, я не умею ровным счетом ничего, над моими итоговыми школьными оценками мама рыдала не один вечер, а в университет меня взяли исключительно из жалости и из жалости же до сих пор оттуда не выперли. У меня ужасная память и на редкость паршивый характер, из чего напрямую вытекает факт, что у меня нет друзей. А еще, — он наклонился ближе к камере, показывая что-то на своем лице, — от сладкого, которое я жру как не в себя, у меня прыщи на морде, которые визажисты по часу замазывают тональным кремом, чтобы их не было видно на записях с моего проката. Но это все неважно. Никто из них, по сути, не знает настоящего меня. Потому что все они видят меня снаружи, тогда как ты единственный, кто может увидеть меня изнутри. И именно поэтому для меня ты особенный, Юри. И — Маккачин, прекрати гавкать! — всегда им будешь. Если для тебя действительно так важно доказать себе все то, что ты решил доказать — докажи. Я уважаю тебя за это. Но не думай при этом, что ты чем-то хуже меня. Знаешь, что? Я тебе как-нибудь спою, если удастся свистнуть у Гоши гитару, и вот тогда ты поймешь, что значит действительно плохо. Как в анекдоте про мужика, который, когда у него все валится из рук, начинает петь и понимает, что его голос гораздо хуже, чем все его проблемы. И еще мне жаль, что я не могу записать твою игру на пианино. Я бы все время слушал. Честно. Я так никогда не смогу. И да, кстати, — Виктор почесал в затылке и поднял вверх палец другой, свободной руки. — Японский я решил выучить еще в шестнадцать, когда узнал, откуда ты родом. Просто тогда у меня совсем не было на это времени. И… — он подпер рукой подбородок, смотря в камеру немного грустным взглядом, — я не собираюсь на тебя давить. И жалеть я тебя не стану, уж прости, любимым людям я никогда не даю спуску. Я просто хочу, чтобы ты знал, что нужен мне таким, какой ты есть. Только я могу это утверждать, потому что знаю тебя с рождения. И ты всегда можешь попросить меня о помощи, если тебе это будет нужно. Экран погас; Юри, закрыв лицо руками, пытался удержать рвущиеся наружу слезы, но потерпел полное фиаско. И в ответ на отправленное «спасибо» услышал в голове:         — Всегда пожалуйста. На следующей тренировке он впервые чисто приземлил четверной тулуп.       На шестнадцатый день рождения Виктор записал ему видеопоздравление, взорвав в своей комнате хлопушку и засыпав все вокруг разноцветным конфетти, и прислал запись, на которой он под громкое хихиканье оператора пытается сделать сальто на льду. Юри пишет ему длинные письма, но и говорить на английском становится уже намного проще. И однажды вечером, когда он готовится ложиться спать, спальня вдруг резко плывет, как будто кто-то перелистнул страницу в фотоальбоме, и взгляд упирается в русский рекламный баннер на бортике катка; Юри чувствует, что у него в руках чехлы для лезвий, и вскоре он оказывается в раздевалке, из зеркала в которой ярко-синими глазами на него смотрит Виктор.