Итак, начнем!

В жизни Стайлза было много моментов, когда он был на грани истерики, когда казалось, что бросить всё куда легче, чем пытаться выстроить что-то на руинах былого, если не счастья, то хотя бы стабильного благополучия. Каждый год Стайлз собирал себя по осколкам, он мечтал выйти со сцены, нет, не победителем, просто не неудачником. Но эти взгляды, эта пронзающая тишина перед выступлением — всё это будто прожигало дыру в его теле. Как бы его не пытались поддержать тренера, что бы ни прописывали ему психоаналитики, на какие бы только не ходил он терапии, Стайлз продолжал бояться сцены. Наверное, было величайшей глупостью с подобной проблемой становиться кем-то, чья работа включает регулярные «представления». Но он не всегда был «болен», проблема состояла в том, что ничего другого, как катание на коньках парень не умел. Конечно, он мог виртуозно читать стихи, считать убытки и прибыль каких-то фирм, он мог бы стать прекрасным офисным планктоном, но… Сын Клавдии и Джона не может быть обычным офисным работником! Возможно, кто-то предположит, что это говорила ему когда-то мать, но нет. Какой бы строгой женщиной та не была, как высоко бы не ставила она интересы свои и фирмы, в её душе всё же теплилась любовь к сыну и она отчасти уважала его выбор. Хотя и считала его до абсурдности глупым. Никто никогда не говорил это подростку в лицо, но Стайлз мог видеть и слышать, как и любой другой человек, если тот хочет видеть и слышать всё, что происходит рядом с ним, а не купаться в приятной лжи и лицемерии. Он видел, как люди сочувствовали ему и его матери на похоронах, и он же слышал, как в зале его дома один из приглашённых на поминки невзначай спросил у Клавдии, как скоро она подпишет соглашение о передачи обязанностей главы S.ent. Стайлзу было ни горячо, ни холодно от того, кто станет во главе компании, которую называл болотом отец, «холодно» было последней женщине семьи известной фамилии, и стало «горячо» всем этим желающим занять освободившееся место директора, когда началась зачистка. И если раньше, когда отец ещё был жив, именно он был тем членом семьи, что постоянно нет дома, и кого обожествляешь, то теперь это место заняла, когда-то мягкая и домашняя мама, а вот Стайлз… Он так и остался ребёнком, что любил шкодничать на кухне, съедая все конфеты, и в своей комнате, тренируясь рисовать поляну на стене. Наверное, именно с того момента ребёнок почувствовал себя одиноким. У него больше не было той поддержки и любви, что постоянно присутствовало тогда, раньше, когда та же овсянка была не с кислыми яблоками, а с джемом, и даже частенько падала с ложки на чистенькие штанишки. Если бы и сейчас парень что-то такое вытворил, ему бы всё равно никто ничего не сказал, но придурком он бы себя почувствовал со стопроцентной вероятностью. И как бы ужасно неловко было раскрываться перед незнакомыми людьми, проще было довериться незнакомцу, чем собственной матери, что сделала незнакомцами в своей жизни всех без исключений. Так Стайлз, вместо того, чтобы узнав о своих предпочтениях, устроить каминг-аут перед единственным родным человеком, закрылся в себе. Но когда случился первый скандал, а следом и ряд следующих, ребёнку не оставалось ничего иного, как винить во всем себя и всячески контролировать собственное поведение: взгляды, движения, слова и чувства. Возможно, подростку лишь повезло, что, несмотря на все предубеждения прессы, он так и не влюблялся ни в одного из своих учителей, но на деле вся их опека и забота вызывала иные чувства. Словно слепой котёнок, он тыкался в стены, не в силах найти тёплый бок родителя. Он был признателен любому теплу. Ему было не до низменных привязанностей и плотских удовольствий. Стайлз даже никогда и не задумывался о том, что ему пора «развлечься по-взрослому», ведь, по сути, он оставался лишь подростком. Все «проблемы», что неизбежно приходят в пубертатном периоде первое время решались лекарствами, что выписывал ему его психолог, а затем, после скандала между врачом и матерью, что узнала, что у Стайлза начались побочные эффекты, когда лекарства у него изъяли, и просто изматывающими тренировками. Парню было банально некогда, каждый день тренировки усложнялись, каждый тренер привносил своё. По идеи мышцы уже не могли болеть, но вот уже новая программа, новый темп тренировок и какое-то жуткое питание, составленное лично для него, и у парня не остаётся времени не то, что на дрочку, банально принять вечерний душ порой нет сил. Но с приходом Пабло, всё немного изменилось, и если Стайлз сперва этому очень даже обрадовался, то теперь ему становилось страшно. Если с глотком свободы Стайлзу стало хватать время на новые знакомства и банальное задротство на телефоне в различных приложениях, спустя примерно месяц начал меняться и его привычный распорядок дня. Если раньше на сборы ему хватало минут пятнадцать, то теперь приходилось подниматься на десяток минут раньше. И если для многих парней его возраста эта «проблема» была привычна и как таковой-то и «проблемой» не была, то для Стайлза это стало чем-то смущающие-унизительным. У него не было человека, с которым он мог бы это обсудить, и поэтому со всем приходилось справлять в одиночку. Да, парень знал, откуда берутся дети и прочее, но почему-то он никогда не задумывался в подобном ключе по отношению к себе. Также с приходом вполне себе подростковых открытий, у юноши начались вполне себе естественные подростковые заскоки. И он срывался на всех, кто только мог ему не угодить. Со временем в газетах его начали называть избалованным сыночком богатенькой мамаши, но эти слова не могли передать то, насколько парень старался порой унизить своего собеседника, что посмел ему помешать, нагрубить, высмеять, либо всё вместе взятое. Зато это смог прочувствовать на себе Тео. И если сначала охранник пытался уязвить молодого спортсмена, то теперь он лишь старался уничтожить своими словами наглеца. Непозволительные мысли, для того, кто полностью осознано отправил резюме в подобную фирму, для того, кто понимал, на что подписывается. Только вот парень не взял, как всегда, в расчёт самого себя. Каждые полученные в ответ оскорбления принимались слишком близко к сердцу, и постепенно обычная пренебрежительность, к, по сути, ребёнку, стала темнейшей ненавистью и завистью, что пряталась за дежурной улыбочкой. А Стайлз, он даже не особо то и помнил о своём «подчинённом». Если поначалу тот его напрягал, то по приезду к Пабло, парень просто не пустил секьюрити на порог дома, попросив зайти за ним часов в семь утра, а до следующего дня не являться на глаза. На самом деле подросток никогда особо не запоминал что и когда он кому-то говорит, поэтому было неудивительно, что и того, как сам выращивает себе врага, он не заметил. Для него было важнее, то, что Пабло никак не соглашался на усложнение его короткой программы. Он понимал причину, почему тренер отказывался это делать, но так не вовремя проснувшийся подростковый максимализм был против. Он впервые ссорился с мужчиной и лишь благодаря схожести их характеров умудрялся мириться в первые же полчаса. Так больше не могло продолжаться. Изначальная программа была откатана до автоматизма, а видео должно было быть отправлено не позже следующих двух дней. Стайлз знал что может, он верил в свои возможности и опасался такого себя. Было проще, когда страх не давал мыслить радикально и идти на риск, было спокойнее, когда программы не представляли из себя явного кандидата на победу по уровню сложности. Но теперь… Он не знал что, от себя ждать, он не понимал, для чего он так стремиться сделать невозможное, единственное, что оставалось кристально чистым для парня — это желание стать признанным если не миром, если не матерью, то семьёй Марсинеса. Ему лишь хотелось отдать долг этой прекрасной семье и со всей возможной отдачей постараться на соревнованиях, чтобы на следующий сезон не знакомиться с новым сенсеем. — Стайлз, что думаешь, сможешь выполнить половину прыжков с поднятой рукой на отборочных? Я видел списки кандидатов, помимо привычных для нас с тобой имён, вместе с тобой во взрослой группе дебютируют и много сильных новичков, что до этого ты хоть и обходил, но лишь за счёт их волнения, что было посильней твоего. Теперь детишки знают, что такое лёд и выступления под взглядами зрителей, а вот ты всё на том же уровне, в этом плане. Хоть я и был против, но давай попробуем усложнить программу так, чтобы в случае, если ты не сможешь этого сделать на самом соревновании, то и штрафных мы бы не получили. Все в выигрыше. Так что отработаем короткую программу с поднятой рукой, хорошо? — не поднимая головы от ежедневника с записями, поинтересовался Пабло у парня, что перешнуровал коньки на скамейке близ катка. — Хорошо, но знаешь, у меня есть проблемы с серией шажков, дыхалка не выдерживает, могу сбиться. Мы можем поменять четверной прыжок с шажков с тем, что в комбинации? Боюсь, после комбинации я не выдержу. — Тогда надо просмотреть, как это будет выглядеть под музыку, может вообще многое придётся менять из-за этого… Почему ты раньше не сказал? — Потому что не замечал до этого какая у меня отвратная выносливость для спортсмена? — зло усмехнувшись, дерзко спросил парень, повысив голос. Это была уже не первая его провокация за день, из-за которой всё срывалось. Они были на катке с девяти утра, но на часах было уже четыре, а они так нихрена и не смогли выполнить за день, кроме как изрядно вымотанных нервов, что у одного, что у другого, что были напряжены до предела. Только вот если Стайлз не мог держать раздражение в себе и старался сорваться, то Пабло был уже умудрён опытом и помимо таких вот шебутных подростков, он воспитал двух дочерей. Ему были знакомы все эти истеричные интонации, характерные для подростков двенадцати-пятнадцати лет и он порой забывался, что и этот юноша всего лишь дитя. Дитя, что не видело полной прелести детских развлечений и юношеских переживаний, что вдохнув воздух свободы, начал в бешеном темпе догонять своих ровесников, натыкаясь на все проблемы взросления с упорством барана. И хоть Марсинес повидал в своей жизни и людей с более взрывными характерами, не этого он ожидал от контракта с юношей, что вот-вот должен был переступить черту совершеннолетия. Но все же было приятно ощутить себя отцом слегка бешеного ребёнка, будучи почти что дедушкой, учитывая, как старшая дочь стремиться замуж. — Я не намерен с тобой ссориться Стайлз, так что давай ты покажешь мне короткую программу, так как видишь её со сменой прыжков, но тогда с поднятой рукой. На темп музыки не обращай внимания. Если что, то я немного сменю твои прокаты на льду и поменяю по мелочи, если что будет не так. Самое главное покажи всё так, как будешь прокатывать перед судьями. Пора бы потренировать твоё воображение. Пожилой мужчина проехал на коньках до выхода со льда и, сняв обувь, пробежал босиком до ноутбука, подключённого к колонкам, нашёл нужный трек. Получив утвердительный кивок от спортсмена, он включил музыку, что плавно, но чётко запустила какую-то свою волшебную атмосферу из детства и сказок. Эту музыку они выбирали вместе, так как Пабло показалось, что в этот раз ребёнок должен показать миру себя таким, какой он есть на самом деле. Не жутким и избалованным красавчиком, с завышенными ожиданиями и самомнением, а мечтателем и восторженным подростком. Музыка из мультфильма, знакомая многим, наверняка запомнилась бы зрителям, как и программа, что с особенной плавностью ног и легкой резкостью в движениях рук откатывалась юношей на льду. "Once upon a december" делала образ Стайлза загадочным и даже каким-то мифическим, словно он был кем-то не из этого мира. Взгляд ребёнка не цеплялся не за что, будто его и не было здесь в этот момент, словно он там, где реальное сплелось с мистикой и магией, и только его тело отрывается от холодного пола, поднимая за собой шлейф отколотых льдинок. С момента изменения программы темп не подходил под движения, но, если изменить прокаты хуже танец не станет, ведь наедине с тренерами этот ребенок становился словно ледяным божеством, от чьего очередного прыжка или движения головы поднимаются волоски на руках и голове, по спине пробегал холодок, а глаза порой забывали моргать. Он был прекрасен, сливаясь с музыкой, будто ныряя в воду, будто живя в ней. И вот музыка заканчивается и вопреки всему романтизму, звучащему в чарующей мелодии, голова парня словно отворачивается от невидимого собеседника, одна рука отталкивает кого-то невидимого, а другая приобнимает себя за талию. И все его тело выражает грусть, словно не наигранная, а реальная тоска сжимается в сердце, заставляя всё его существо сжиматься, в ожидании очередного удара судьбы. Последние три секунды он все медленней откатывается спиной на середину ледяного зала и садится на колени, опуская голову вниз, упирая руки в лёд. Программа прекрасна и Пабло уже согласен на все, лишь мир увидел его таким, искренним, страдающим и почти что сломленным. Чтобы больше никакая тварь не посмела говорить об это ледяном божестве, всю ту грязь, что пестрит вечно на обложка прессы.