Игры памяти

      Заниматься делами в кресле намного удобнее – в подтверждение своих слов, устраиваюсь поудобнее, смотря поверх сверхсекретных документов на спящего Джима. Он просто спит. Это поправимо, рано или поздно он проснется.       Майкрофт был очень любезен предоставить мне кресло в палату Джеймса, а также договориться, чтобы завтраки, обеды, ужины, лекарства – все, что всем им приспичит, надоедливые мухи, - чтобы все это приносили в комнату Мориарти. Каждый день приносил систематичные вспышки головной боли, длящиеся минуты или часы, но лицо оставалось бесстрастным, нечитаемым – брат навещал меня несколько раз на дню, и не дай Бог он бы заметил что-то - отправил бы обратно в мою палату, в серую отвратительную комнату, полную давящих размышлений, черных бездонных глаз, стремительно приближающихся, но лишь только в больном воспаленном воображении. Эти картины были навязчивыми, их было невозможно прогнать, также, как постоянную боль. О, вспышки длились не все время, но тупая и ноющая, зудящая, мешающая думать, ужасная поганая боль – нет, Боль, БОЛЬ, с большой буквы, из больших букв, она преследовала и ходила по пятам, била по плечу отвратительными костлявыми пальцами, заставляя оборачиваться, смеялась по углам, стискивала горло. Болело меньше только, когда рядом спал Джеймс.       Это была своего рода игра – отвлекшись от прочтения очередного досье или какой-то другой безмерно важной информации, положить папку на тумбочку, провести рукой, пальцами, едва касаясь, почти что теплом, исходящим от кончиков, по предплечью, груди, шее, вслушаться в пульс, чувствуя ритмичные удары крови в сонной артерии. С восторгом наблюдать за реакцией – каждый раз с восторгом, за все эти дни ни разу не надоело. Это было восхитительно – Мориарти все еще здесь, осознание этого факта успокаивало, давало силы стиснуть зубы и закрыть глаза на очередную ужасную вспышку, мерзким писком отдающую в ушах.       Но было еще кое-что. Не думать об этом, сидя в кресле возле его постели, было довольно просто, но рано или поздно приходил Майкрофт, смотрел пристально, ждал и стоял над душой, мучитель, он уводил меня в мою палату, заставляя лечь спать. Тогда начинался Ад. Ночь была полна звуков, запахов, шагов за стеной и в комнате, чудились выстрелы то тут, то там, - не множественное число, единственное, один единственный выстрел, нелогичный, нежеланный, испортивший все. За закрытыми веками Джеймс разрывал свое лицо, растягивая челюсть в разные стороны, и кровь хлестала повсюду, а я смеялся, кричал, срывая голос, затем прыгал с крыши, игнорируя план. Просто так прыгал. Необдуманный выстрел – необдуманный шаг. Джим был неясным, он что-то говорил, задавал вопросы, был злым и сразу же – спокойным, улыбался или бил меня по лицу, ногами, давил грудную клетку. Пот стекал со лба, ночь была самым ужасным временем суток. Когда Джеймса не было рядом, ломка была нестерпимой. Руки ощущались изъеденными червями, в рытвинах, огромных ямах и пещерах, они зудели, болели и пульсировали, они требовали дозы, не подчинялись мне – но подчиняли меня себе. Я все продумал, остается потерпеть совсем немного.       Стараясь унять все неприятные ощущения, чтобы не мешали действовать, я прислушиваюсь к звукам в коридоре, надеясь, что смогу отличить галлюцинации от реальных приглушенных разговоров и шагов. После некоторого времени усиленного анализа и сравнения, у меня получается определить некий критерий различия – по реальным звукам можно определить, где находится их источник, а выдуманные моим больным воображением звучат хотя и рядом, но нигде, невозможные и нереальные фантазии-воспоминания, ухмылка не сходит с губ, рука притягивает за шарф, глаза затягивают, черные-черные дыры, и не выбраться…       Хватит.       Прислушиваюсь к шорохам снаружи, дожидаясь, когда пара охранников сменится еще одной двойкой, со свежими силами и готовностью охранять палату опаснейшего преступника во что бы то ни стало. Но эти – особенные. За все свои восемь дней лечения-заточения я проследил за всеми охранниками, и именно эта четверка старых приятелей перед сменой уходит покурить на улицу, в самом деле, что же может случиться в крыле за недолгое отсутствие?       Они уходят. У меня есть около пяти минут.       Вытаскиваю иглу капельницы из руки, морщась – не то, все не то, грубый суррогат, - и неслышно поднимаюсь на ноги. Жду, наблюдая в прорезь между дверью и дверным проемом, когда камера, направленная на дверь в мою палату, будет смотреть в другую сторону. Выхожу осторожно, смех охранников слышен на лестничной площадке. Затем направляюсь по коридору прямо, а не вправо, как привык за эту неделю, захожу во вторую по счету дверь, чуть не попал в объектив другой камеры – пронесло, спокойно. Здесь лежит мужчина с аккуратно залеченными пулевыми ранениями, без сознания, и морфин капает, льется спасительной рекой ему в вены. Достаю из-под его матраса украденный и спрятанный мной пакет, лелею в руках, пусть и не кокаин, но выбор невелик в нашем случае, неправда ли? Отсчитав нужное количество секунд – время, когда камеры вновь отвернутся и не помешают мне, - возвращаюсь в свою палату, и пальцы ходят ходуном, голодные пальцы, голодные руки, словно кровь кончилась и больше не бежит, нужно срочно наполнить вены хоть чем-то, что принесет покой и расслабление. Я заменяю пакеты на стойке для капельницы, почти роняю их, ругаюсь, нетерпение струится по венам, не кровь. Когда покончено с формальностями, ложусь в кровать, ожидание покоя нестерпимо рвет на части. Неспешно ввожу иглу в вену, опускаю голову на подушку, добавляю себе максимальную дозу и закрываю глаза. То ли морфин действует так быстро, то ли это психика лечит сама себя, но боль отступает, ранящие ласки ее отодвигаются на второй план, а затем почти исчезают. Я парю в небытие, наконец-то не чувствую себя пережеванным и переваренным куском плоти, телом, мертвым телом, упавшим спиной на крышу.       У меня есть совсем немного времени, прежде чем внутричерепное давление из-за морфина достигнет пределов, когда спасти меня сможет только врачебное вмешательство, но я уверен в своем брате и в том, что он не допустит моей смерти – ведь кто тогда будет бегать, словно собачка, за прихвостнями Мориарти по всему миру?       - Мне лестны твои мысли, только обо мне и только для меня, ты словно ласкаешь сам себя, мастурбируешь ментально на меня и нашу последнюю встречу, Шерлок, - Джим мурлычет, словно кот, о, эти интонации, словно он жив, словно это не игры разума, не игры памяти, шутящие со мной зло, словно он и вправду стоит у стены, разделяющей наши палаты, опираясь на нее спиной. Он одет также, как в нашу последнюю встречу. И выглядит, словно только что пришел оттуда, словно не стрелял себе в голову. Ненавижу. Моя голова не позволяет мне внятно мыслить, объективно, не позволяет поймать за хвост ускользающие детали и факты, но возможно живое воплощение самых глубинных и страшных черт, возможно мое второе Я подскажет мне ответы на вопросы, которые я не могу осознать? Это словно возможность спросить самого себя и получить ответ извне, будто бы извне, не стоит забывать, что Джеймс, стоящий напротив меня и ухмыляющийся бесстрастно – тупая боль, не кувалда, но игла, даже не физическая, мысленная, режет осознанием – это не Джеймс. Но так хочется забыть об этом. – Ну же, Шерлок, не смотри так холодно, ты ранишь мое сердце своим равнодушием!       Я встаю, это получается легко и безболезненно, видимо, я в бреду сейчас.       Подхожу ближе – и не знаю, что сделать, путаюсь в руках, в мыслях, комната пульсирует в такт сердцебиению.       - Трусишка Шерлок, - Джеймс отталкивается от стены, подходит ко мне, приближается лицом, я и жду, и боюсь, я не знаю, я ничего не знаю. Джим почти соприкасается со мной губами, но в последний момент проходит мимо, справа от меня, отклоняется, а я выдыхаю. Проклятый. Оборачиваюсь, слежу взглядом за ним, молчу. – Думаю, у тебя есть вопросы ко мне?       - Почему ты хотел застрелиться? – Джеймс садится на мою постель, я же – на стул, на котором сидел Майкрофт в мой первый день пребывания здесь. Сажусь, кладу руки на колени, дрожащие пальцы соприкасаются кончиками – боли нет, нет стресса и ломки, ничего нет, только Джим Мориарти, отчего же эта дрожь?       - Я не просто хотел, но и сделал это! Ах, ну конечно, если бы не ты, зачем лезть под руку, когда взрослые работают, а, Шерлок? Тебе не знакомо понятие личной жизни, в которую не лезут посторонние? Есть такая, знаешь ли, у людей, мистер девственник, - пальцы, словно линии ломаные, сплетаются между собой, я смотрю на них, пытаюсь угадать, какой они температуры. У Джима из соседней комнаты они холодные.       - Прекрати. – Собираюсь с мыслями, наблюдая за почти прозрачным человеком, тенью человека, что сидит передо мной. Расслабленно и прямо, смотрит в ответ, щурится. Хочется снять это напускное шутовство, вытащить настоящего Джима. Настоящего Джеймса Мориарти в моей персональной галлюцинации. – Расскажи мне, мы ведь оба понимаем…       - Что я не настоящий? Что я лишь твое воображение, твои мечты, страстные мокрые фантазии? – Он улыбается довольно. – Должен ли я отвечать на твои вопросы смиренно и покорно, словно твой поклонник, или Джонни, расскажи-ка мне, Джонни достаточно покорен, тебя все утраивает?       - У нас никогда ничего не было, что за дикость! - Это какая-то дурная шутка. У меня чувство, словно стены сжимаются, в комнате темнеет, а держаться прямо становится все тяжелее. Времени мало, мне хуже. Вскакиваю, беру его за грудки, встряхиваю резко, рассерженно выкрикиваю в лицо: - Мне нужен ответ!       - Ах, какая прыть, жаль, что пока я был жив, мы не дошли с тобой до той пикантной близости, когда ты показал бы мне весь свой пыл, - он смеется, берется за мои руки, удерживая равновесие, приближается к лицу – снова дразнит, издевается, проклятье. – А правда в том, о, Шерлок, - он шепчет, сдавливая мне руки все сильнее, сдавливает так, что отдает в голову, она разрывается и раскалывается, - что тебе ни черта не известно и не понятно, ведь я не открытая книга, как все остальные, как Джонни, как фанаты вашего милого блога, ты можешь только гадать, только выдвигать версии и ничего больше! – Он говорит все тише, каждое слово различаю с трудом. Но проникновеннее, несомненно. Подвинувшись ближе и откинув мои руки от своего пальто, он обхватывает мою голову, поворачивая так, чтобы прошептать мне что-то на ухо, совсем неслышно: - И тебе это нравится, ты стонешь в своих фантазиях от неизведанного и непонятного, ты кайфуешь больше, чем от сраного кокаина, Шерлок. Но я уничтожу тебя раньше, чем ты сдохнешь от наркотиков.       Сил больше нет, стены сомкнулись вокруг меня, стены погребли меня под собой. Джеймс встает с постели, укладывает меня на нее, смотрит заботливо – наигранно, чертов актер, - но потом лицо искажается злобой, он кричит: - Я лежу ебаным трупом в соседней комнате, но я все равно убью тебя раньше!       Слышал ли я это или мне показалось? Забавный момент, могла ли быть у меня галлюцинация в галлюцинации? Джеймс кажется таким настоящим.       - О, но ты не переживай, тихо-тихо, - я лежу в постели, сдавливая голову руками, надеясь выдавить из нее это ужасное ощущение, эту проклятую боль, она сжирает мозги, сжирает, словно ненасытное животное, я не могу поговорить с Джимом. Кажется, он не нуждается в моих ответах – сидит на постели, наблюдая, как меня качает из стороны в сторону, как еле слышные стоны сквозь сомкнутые зубы нет-нет, но прорываются наружу. Он гладит меня по волосам, по рукам, шепчет что-то успокаивающе, целует в лоб. Становится легче. Когда черные-черные глаза поглощают меня полностью, когда исчезает комната и нет больше сил слушать, смотреть, чувствовать холодные пальцы на коже – пальцы Мориарти такие же холодные, как у Мориарти, вот смех – он пропадает, испаряется болезненной фантазией, видением, я проваливаюсь в забытье. Чернота манит своей тайной, чернота дурманит холодом кожи, грубостью, непокорностью, вечным противостоянием Игры, сладкой мукой ожидания пробуждения, ожиданием смерти из ее рук. Сладкая-сладкая тьма. ***       Сознание приходит с трудом, продирается сквозь закрытые веки, сквозь тяжесть головы. Слабость стискивает виски, струится вдоль волос – абсолютно не те ощущения.       Я вижу Майкрофта – рассерженного Майкрофта, раздосадованного Майкрофта, Майкрофта, что винит себя за недосмотр, но и корящий меня за необдуманное поведение. Майкрофта, еле сдерживаемого неподобающее поведение.       - Тебя едва вытащили с того света, Шерлок, - он поджимает губы, стискивает подлокотник. - Ты же не можешь быть так непроходимо туп, чтобы не знать, что при черепно-мозговой травме противопоказан морфин. Повышение внутричерепного давления, слышал что-нибудь об этом?       - О, совсем вылетело из головы! – Приподнимаюсь на постели, желание поправить поудобнее подушку кажется неосуществимым – рука прикована наручниками к спинке кровати. – Ты думаешь, это меня остановит, если я захочу сбежать?       - Тебя остановят не цепи, тебя остановлю я, - лицо брата становится на секунду пугающим. Майкрофт дает понять мне всю серьезность своих намерений, о, будто бы раньше он уделял мне лишь часть своих сил, не выйдет, не надейся, я буду подыхать как мне вздумается.       - Мы проходили это еще в школе, умоляю, давай не будем начинать сначала.       - Твой выход в свет откладывается на неопределенный срок, - он встает, давая понять, что разговор про мою выходку окончен. – Десять дней ты пролежал в больнице, сутки из которых был без сознания, теперь будешь отлеживаться, пока не восстановишься. У твоих дверей охрана, к Джеймсу Мориарти тебе приближаться запрещено. – Стискиваю зубы. - Я так решил. Занимайся делами, изучай, работай, как будешь в добром здравии – отправишься во Францию, начнешь с нее. Я хотел предоставить тебе свободу действий… но похоже, что немного контроля тебе не повредит.       «Признайся, ты подумал совершенно не о том, о, сладкие-сладкие мысли, как жаль, что мне не проделать этого с тобой» - я закрываю глаза и отворачиваюсь, лишь бы не улыбнуться, не выдать глазами своего веселья. Джим в моей голове. Скучно не будет.       - Вижу, что ты услышал меня, Шерлок. Не буду мешать. – Стук каблуков дорогих лакированных туфель проносится по коридору.       Прибавим к моему состоянию звуковые галлюцинации в режиме реального времени – не во сне, не в бреду, - а также то, что куда-то из моей памяти пропали целые сутки. Майкрофт сказал, что сегодня десятый день моего принудительного лечения, что сутки я пролежал без сознания, но куда пропал еще один день, если я помню только восемь из них?       Брат закроет меня здесь навечно, если узнает, что со мной что-то не так. Если узнает, что у меня бред, потеря памяти, головные боли, которые должны были бы уже постепенно сходить на нет при должном лечении – думаю, тяжесть моего состояния была неверно оценена доктором, которого он прислал. Я могу справиться с этим сам, ничего серьезного, главное, чтобы он ничего не узнал. Иначе не достать кокаин, не увидеть Джима, не поговорить… с Джимом. Ведь это все, что осталось.