Развилка

      Марина еле досидела до конца рабочего дня и, даже не заходя к себе домой, прямиком направилась к Кате.       — Ого! И по какому поводу на лице такие сумерки?       — По такому, что все наши построения провалились. Всего два дня прошло, а ситуация кардинально изменилась.       Устроившись на диване, Марина изложила подружке последние события и свои горести, не забыв про конфеты:       — Ты понимаешь, он меня просто напоказ игнорирует!       — Но ведь и ты нагородила про этого Марио чёрт знает что! Ты же не уверена, да и не можешь знать, насколько честны дела в этом кооперативе, а навешиваешь ярлыки! Ничего странного в том, что он так себя ведёт. Наоборот, даже лучше: значит, неравнодушен.       — Был бы неравнодушен, наскрёб бы из своего графика пару часов на свиху.       — Ну, теперь это вряд ли. Если сразу пошли такие бабки, будет держаться и за кооператив, и за этого Марио. Видишь, как много у него дел — естественно, что свободных рук не остаётся.       — У тебя всё шуточки, а всё сорвалось! Меня уже Лиза пригласила, могли бы выбраться, посидеть! А теперь сиди одна, все праздники коту под хвост, а он нынче деловой, значительный, самоуверенный такой, серьёзный — весь из себя! Матери шикарную кофту приобрёл, а мне — ни конфетки!       — Значит, высоко ценит. Мне кажется, ты снова на него напраслину возводишь. Другой бы на его месте о собственном прикиде прежде всего позаботился, а он — о матери. Видимо, домашний.       — Угу, а как к Лильке мотаться, не домашний. Одно хорошо, что с этим кооперативом и там всё накрылось.       — Ну вот, нет худа без добра.       — Не о том сейчас речь. Дела складываются так, что из наших трёх вариантов один надо зачеркнуть, да и третий — свидания время от времени — тоже не просматривается. Остаются колдушки. Конечно, я не в восторге, но это единственное реальное.       — Скорее, волшебное, — рассмеялась Катя. — Но ты должна хорошенько подумать, прежде чем решиться.       — Да чего раздумывать! Уже думала, уже решила, уже хочу!       — Ладно, тогда к делу! У тебя самой на примете кто-нибудь имеется?       — Нет.       — И у меня. Остаются рекламные объявления в газетах. Это незнакомые люди, это увеличивает возможность риска и провала.       — Я понимаю, но всё равно. У тебя эти газеты есть?       — Нет, но это не проблема: в любом киоске несколько штук наберёшь. А деньги у тебя есть?       — Двести, я откладывала.       Катя задумалась.       — Двести… Как сказать, может и не хватить…       — Да мне и этих жалко: гарантии-то нет! А ты думаешь, что будет больше?       — Возможно. Хотя, — оживилась Катя, — вот, слушай! Покупаешь газеты, отсматриваешь всё, звонишь сначала по тому объявлению, которое приглянулось, потом — по остальным. Перво-наперво договаривайся насчёт цены. Скажут двести — соглашайся. Заломят больше — плюнь, не стоит. И о сроках не забудь спросить. Если делать умеют, должно сработать быстро, если сами сомневаются, начнут юлить: мол, постепенно, неделя за неделей. В общем, определяйся сама, я не хочу тебя к чему-то склонять, а то не получится или получится что-то не то, а я буду виновата, что посоветовала. А насчёт вариантов, — и Катя взялась за сигарету, — то есть и четвёртый.       — Какой?       — Такой. Ты молодая и хорошенькая. Заведи богатого любовника, можно двоих. Они тебя обеспечат, и потом…       — Это же гадко! — брезгливо сморщилась Марина.       — Сначала дослушай. Они тебя обеспечат, и потом с их деньгами, вернее, их деньгами покупай себе всяких смазливеньких…       — Но мне не нужны всякие! Мне нужен только он!       — Это тебе мнится. Ты его встретила, и он оказался первым в твоей жизни с такой степенью красоты, но это вовсе не значит, что он единственный. Сама же говорила, что этот Марио такой же красивый…       — Не такой же, а почти такой же — это большая разница!       — Которая тебе опять мнится. Во-первых, ты говорила о том, что они разные: ну, другой тип красоты, в ком-то больше горячности, в ком-то — томности и так далее. Значит, простое — механическое — сравнение здесь неуместно, и твоё «почти такой же» неубедительно. Во-вторых, против Марио тебя настраивает и то, что он, нагружая Филиппа работой, отнимает его свободное время, в другом случае доставшееся бы тебе. В Марио нет вреда и злобы, но ты ему это приписываешь, потому что для тебя это выходит так. Он оказывается для тебя злым гением, и твой страх умаляет его красоту в твоих глазах. В-третьих, представь, что было бы, если бы Филипп и Марио поменялись местами. Марио бы к вам устроился, а не Филипп. Он бы явился тебе тем самым первым красавцем в твоей жизни — ты бы в него влюбилась, и тогда уже Филипп, который бы пришёл вместо Марио утаскивать этого самого Марио в свой кооператив, — «почти такой же», тогда бы ты всех мерила именно по Марио, тогда Филипп стал бы злым и, следовательно, менее привлекательным. Это же элементарно: и личное восприятие, и частные условия всегда играют огромную роль.       — Не элементарно, а, наоборот, сомнительно. Филипп — красота непревзойдённая, и ты предлагаешь мне его покупать деньгами — это же низко! Да и деньги ему уже не надобны, когда дела идут так…       — Вот видишь, ты уже чуточку отходишь. Ты ещё сто раз влюбишься и разлюбишь, на одном Филиппе свет клином не сошёлся, миллиарды мужиков на нашей планете околачиваются, и глупо думать, что Филипп — самый-самый. Таких красавчиков сотни и тысячи, да что там, если взять даже одного из тысячи совершенством, и то получится пара миллионов.       — Так эта пара в наш город и заявилась! Один из первых — наш толстопузый шеф! Чем не красавец: и задница обширная, и лысина на башке, и рост метр семьдесят — ниже меня на каблуках…       — Вот такие тебе и нужны, если к их лысинам прилагаются приличные бабки! Смотри, ты хочешь, чтобы Филипп тебя полюбил, а это не получается, и ты начинаешь думать о том, как его привлечь, завлечь — в общем, обмануть, а это уже принуждение. Снова не получается — и ты уже готова на колдушки, то есть прямое насилие против естественных чувств, против природы, против человека. Если ты не сомневаешься, если оправдываешь любые средства, к чему тогда разборчивость, к чему думать, чем сражаться, раз всё, что сработает, подойдёт! Какая разница, что использовать? Зачем раздумывать и ограничивать себя разными моральными нормами? Ты убеждена, что мужчины ищут красоту, высокие чувства, добродетели? Как бы не так! Все мы животные, а мужики — законченные эгоисты, их интересует чисто плотское: жратва, вино, бабки и бабы. И в нас им нужны не наши совершенства, не мы сами, а их собственное удовольствие. Предоставь его одному, пусть он заплатит по счёту, а потом уже забирай чем угодно: деньгами, его желанием, зельем — своего драгоценного Филиппа… или кого-нибудь другого.       — Хорошо, будем считать, что я приняла это к сведению. Но, пока я денег ещё не нашла, а в Филиппа уже влюбилась, начну всё-таки с приворота. А деньги от состоятельных любовников… может, я на это и пойду, но сама искать не буду, тем более рьяно: противно же притворяться и врать.       — Само собой, но можешь считать это нудной обязанностью, работой. В конце концов, деньги на полу не валяются, их надо зарабатывать. В общем, желаю тебе удачи с твоим красавцем, но по сторонам всё-таки поглядывай.       Филипп ехал домой и, не обращая внимания на толчею в автобусе, складывал в уме, с какими фразами обратится к матери. Его охватывало радостное возбуждение от предвкушения того, как она удивится, он пытался угадать, как она будет благодарить, что ответит. Всё это было для него внове: ведь раньше ему не приходилось подносить такие презенты! Больше всего Филипп боялся, что мать, зная дороговизну всего модного, откажется, сославшись на какую-нибудь фикцию: мол, цвет мрачноват и её старит или фасон неудачен и полнит. «Припру к стенке, чтоб отвечала честно, — решил он. — Только бы размер подошёл».       Войдя в квартиру, Филипп подивился тому горделивому взгляду Надежды Антоновны, который тут же был потушен, но вскоре понял причину затаённой радости: чертежи двумя аккуратно скрученными рулонами лежали на письменном столе, стекло было вставлено в сервант, циркули убраны в готовальню.       — Мама! Как же? Ты всё сделала?!       — Ну конечно! У меня же сегодня только два урока — вот я тебе и облегчила…       — Ну зачем, зачем всё сразу? — ласково пенял Филипп матери. — Ты же переутомилась, небось глаза заболели. Я бы и сам вечерком…       — Ничуть не заболели. Всё равно делать нечего было, пока все на работе, а вечерком тебе дело останется: проверишь после обеда на отдохнувшую голову, всё ли правильно.       Они молча глядели друг на друга и счастливо улыбались, пока мать не спохватилась:       — Ой, что же я! Сейчас суп…       — Нет, подожди, оставь суп на десять минут. У меня к тебе один вопрос, только обещай, что ответишь честно. Честно-честно, как на духу…       — Разумеется. А что такое? — удивилась Надежда Антоновна.       — Такое чёрное и пушистое. — Филипп вытащил пакет из-за пазухи. — Пойди в спальню и примерь, а потом меня позови и скажи, нравится или нет. Только помни: ты обещала честно!       — А что это?       — Ничего особенного. Пойди, разверни и надень.       Надежда Антоновна скрылась в спальне, бросив на Филиппа ещё не всё понимающий взгляд, и через полминуты смущённо распахнула дверь.       — По-моему, всё в норме. Ну, пошли в зеркало глядеться. — И Филипп опять затащил мать в спальню и подвёл её к трюмо.       Неясные переговоры родни так заинтриговали отца, что и он поспешил в спальню, оторвавшись от драгоценного телевизора.       — Ой да ой! Это ж, наверно, куча денег! Сейчас любая тряпка сотни… — оценил Александр Дмитриевич, поскрёб затылок и вышел, неодобрительно качая головой: — То кофта, то куртка, все шикуют, а о папеньке в последнюю очередь вспоминают…       — По мне, так даже очень к лицу. А тебе как?       — Ой, Филипп, ну это же очень дорого. Сколько за неё просят? — Надежда Антоновна с удовольствием гладила мягкую шерсть и перебирала жемчужинки.       — Это неважно, потом. Давай сначала по-другому оценим. Во-первых, качество. Шестьдесят процентов ангорки и Австрия. Не какая-нибудь Индия. Во-вторых, смотри, как выгодно оттеняет лицо. И когда беленькая, и когда чуть порозовеешь. В-третьих, универсальность. И под любую юбку подойдёт, и в гости, и на работу можно. В-четвёртых, цвет. И изысканно, и достойно, и не мрачно, потому что этот узор и жемчужинки. Был бы только чёрный, так вышло бы слишком строго, а так чуть кокетливо и в то же время без крикливости: не какой-нибудь дешёвый розовый или ядовитый зелёный. В-пятых, у тебя ангорки ещё не было, и, вообще, ты обновками давно не обзаводилась. Ну, а в-шестых, просто красиво и модно, и женщина должна такие вещи носить. Теперь твоё мнение, но помни, что обещала честно.       — Помню, честно. Очень нравится, но может подождать и до следующего года, после твоей куртки.       — Вот и прекрасно, а куртка к делу не относится. Это тебе от меня подарок.       — Ой, ну что ты, не надо! Зачем баловать?       — Никаких возражений, кроме одного: я взял с условием, что верну, если что-то не устроит. Но не просто верну с концами, а обменяю на что-то подобное. Так что осмотри окончательно. Если всем довольна, носи на здоровье. Если что-то смущает, скажи, что хочешь, но в любом случае не отвертишься: не это, так другое.       Надежда Антоновна была растрогана до слёз, но всё ещё пыталась возражать:       — Мне очень нравится, меня всё устраивает, но зачем же так транжирить! Во сколько она тебе обошлась?       — Двести пятьдесят.       — Давай я хоть половину…       — Не надо ни половины, ни четверти. Рассуди здраво: если я вчера за сорок минут заработал пятьсот, неужели ты за целый день не имеешь права на двести пятьдесят? Ты меня разгрузила, я теперь не буду отвлекаться и быстрей закончу с эскизами, а там, глядишь, и регулярнее буду вкладывать. И на хозяйство, и на прочее, а то ты всё в старом ходишь. Растила меня, растила — вот и вырастила, тебе и отдача. Пойми, что для меня это даже приятнее, чем для тебя, потому что я ещё ничего ценного тебе никогда не преподносил. Смотри, как я раздуваюсь от гордости, когда представляю, что тебя будут спрашивать, где взяла, а ты значительно: «Сынок достал, маму любит». Любит, а, правда, любит? — И Филипп затормошил мать, влепляя ей детские поцелуи в сияющее лицо.       Надежда Антоновна преисполнилась довольством и гордостью вслед за сыном, в столовую вышла важно, с тарелками шествовала степенно, даже суетилась значительно и так же, с достоинством, подсела к столу:       — Где ж ты раздобыл такую красоту?       — А у нас на работе у одной спекулянтка знакомая, в «Нефтехиме» обретается, это от нас три остановки на метро. Она позвонила по моей просьбе, ей тоже что-то надо было — вот мы в перерыв и смотались, я сразу узрел и загорелся, а она для себя ничего не выбрала, искала что-то посветлее и, кажется, с валиками на плечах.       Надежда Антоновна любовно оглаживала Филиппа по пепельным прядям.       — Ну вот, из-за меня не перекусил…       — Не, я после перерыва картошку с огурцами умял, так что не волнуйся.       — И всё равно, спасибо огромное.       — Принято, и тебе то же самое: и за чертежи, и за суп, и за котлеты. Сейчас отдохну немножко, — Филипп развалился на стуле, — а потом пойду свои идеи на бумагу выгружать, они у меня с утра в голове скребутся. А папа нынче всё дуется. Опять по телевизору передали, что где-то что-то взорвалось или грохнулось?       — Сегодня пока всё на месте, да после Чернобыля… Значит, скооперировались: с мамы чертежи, с сына кофта. Я бы и сам перечертил, если бы знал.       — Поздно сообразил, — весело возразила Надежда Антоновна. — И вообще тебе в последнее время не везёт. Вот закроют институт, и спустишься на первый этаж игрушки лепить и шарики надувать.       Филипп заржал, представив отца с охапкой разноцветных шариков. Как хорошо, что мать довольна и весела! Конечно, надо ей по мере возможностей делать приятное…

***

      Предыдущим вечером       — Наконец-то! Чё эт ты так задержался в доме своего нового знакомого?       — С клиентами созванивался. Ты лучше скажи, какая нелёгкая тебя принесла в ресторан.       — Так скучно одному сидеть! Поставил бы мне видео, я бы не разгуливал по городу…       — Обойдёшься и телевизором. А чтобы не разгуливать по городу, лучше бы учебник открыть и попытаться хоть что-то решить самому.       — Минимумы, максимумы… Тоска смертная.       — У тебя всё «тоска смертная». Алгебра — тоска, тригонометрия — тоска… «Войну и мир» хотя бы осилил, так нет: такая толстая — тоже тоска. А у меня больше и дел нету, как решать твои задачки…       — А чего ты злишься? Хотел со своим новым прекрасным знакомцем перевести деловой обед в интимный ужин, а я расстроил твои хитроумные замыслы?       — Я не люблю, когда в мои переговоры вмешиваются с дурацкими комментариями, а потом пристают с семечками и сочинениями.       — То были орешки. На, держи. Видишь — пригодились.       — Что же касается «хитроумных замыслов», то Филипп в наши игры не играет.       — Ну да, и ты хотел в машине не только довезти его до дому, но и наставить на путь истинный. Где ты его нашёл?       — В одном СМУ насчёт техники справлялся — он мне и помог.       — Допустим. А при чём тут продолжение?       — При том, что у меня дел полно, а с ним весь проект быстрее освоим и примемся за новый.       — Не был бы он так смазлив, сдаётся мне, ты не так бы радел за сроки.       — Было бы у тебя немного трудолюбия, ты сам бы встал на его место и под моим чутким руководством и меня бы разгрузил, и сам бы заработал.       — Но я ничего не понимаю в строительстве.       — Здесь требуются в основном вкус и фантазия.       — А, так я прав, что Филипп тебе не так уж и потребен?       — Ты меня забодал со своей ревностью. Сказал же я тебе, что он не такой, а деньгами я покупать никого не собираюсь: и миллионами пока не обзавёлся, и со своими физиономией и возрастом покупными мальчиками заниматься не намерен.       — Ладно, можешь считать, что я почти успокоился. С тебя теперь только шампанское, алгебра и… — Андрей просунул тонкую руку под джемпер Марио.       — «И» потерпит до постели, — ответил Марио, но всё же сжал тонкую лапку.       Марио вёл машину и думал о Филиппе и о странном стечении обстоятельств, сведшем их двоих. Андрей угадывал верно: если бы Марио не был так очарован серыми очами и пепельными волосами, то расстался бы с Филиппом без всяких сожалений через сорок минут после встречи. Отрывочные кадры мелькали перед ним: вот он оборачивается, видит Филиппа в первый раз и замирает как вкопанный, лишь через несколько секунд приходя в себя; вот он машет рукой на прощание, уже начиная считать остающиеся до шести часы; вот он сгребает Филиппа в охапку в фотоателье. Пожалуй, первый раз в своей жизни Марио столкнулся с такой ситуацией: ему теперь приходилось только ждать звонка от Филиппа, всё же остальное тонуло в неясности, и этот омут был чёрен и сомнителен. Нечаянная влюблённость надоедливой мухой билась о стекло, он её не предвидел, он на неё не рассчитывал, он не учитывал её в своих планах. Это чувство Марио принял как определённо лишнее, покушающееся на ритм жизни, к которому он уже прибился, на привычки, которыми обзавёлся, на Андрея, который чаще был соблазнителен и очарователен, чем надоедлив и подозрителен, на свои планы, на свои карты, на своё время и, главное, на своё сердце, на свою душу, на свои мысли. Марио надеялся, что Андрей до поры до времени будет удерживать его от опрометчивых шагов, но он знал также и себя и был уверен, что рано или поздно всё равно пойдёт на приступ. Его унижало, что для этого он должен будет вступить в стычку с какими-то Полинами, или Маринами, или как их там ещё, и, даже если он избавит Филиппа от их влияния, это вовсе не будет означать его победу и сбывшиеся желания. «Каждый человек бисексуален, — думал Марио. — Плохо, что в Филиппе девяносто девять процентов того, что мне не нужно, иначе он смотрел бы на меня совсем по-другому: возможность сговора я понял бы сразу. Эту точку от девяноста девяти процентов надо сместить до сорока девяти. И пока… пока мне остаётся Андрей, а Филипп… Филипп… Поживём — увидим».       — Вылазь, Болконский. Сейчас я с тобой рассчитаюсь за твоё ворчание.       — Сначала алгебра. У, к нам «Машина времени» приезжает. Достанешь билеты? Они с послезавтра…       — Исключено: в ближайшие дни я с утра до вечера на стройке буду ошиваться. Пойдёшь с одноклассниками.       «Почему бы и нет? Вытащу Филиппа. Пойдёт — в антракте можно будет приняться за обработку. Только исподволь. Ничего не показывать, ни к чему не склонять: от явного легче всего шарахнуться в сторону. Слава богу, хоть что-то прояснилось».