Развилка

      Мило попрощавшись, Марио и Филипп начали спускаться по лестнице, но их чинного шествия хватило лишь на три пролёта. На очередной лестничной клетке Марио опустил свой полудипломат-получемодан, круто развернулся и в порыве восторга пихнул Филиппа в плечо. Филипп ответил, Марио продолжил.       — Получилось!       — Получилось!       — Получилось!       В темноте призрачно блестели глаза, ветер из разбитого окна трепал волосы. Как они стояли, так и обнялись: конусом, ногами в полуметре друг от друга, но соприкасаясь лбами. Захлестнув правой рукой плечо Филиппа, левой Марио похлопывал его по груди, как бы силясь что-то сказать, но позабыв это. Филипп начал первый:       — Я думал, что они откажутся от драпировок: вычурно всё-таки…       — Здесь сработало то, что их легко можно снять.       — Да, но всё-таки неожиданно, что подписались на полную программу.       — Я тоже процентов на шестьдесят-семьдесят рассчитывал, но сегодня наш день. Заметил, как она среагировала на упоминание о валюте и предположительное открытие комиссионки? Я тебе говорил, что у этих завмагов всегда далеко идущие планы, в уме они уже продумывают следующую комбинацию, а соседство с обеспеченными и магазин в этом районе для них — золотая жила.       — Само собой, но твои комментарии чертовски помогли. Я бы так дело не смог обставить, а ты обстреливал со всех сторон и вовремя давал передышку, чтоб оценили перспективы.       — Служу Советскому Союзу!       Филипп замер, ему показалось, что пальцы Марио сжали его плечо не по-дружески, а более страстно. Нет, это ему только показалось. Объятия уже разомкнулись, Марио подхватывает дипломат и продолжает спуск.       — Пошли, пошли к машине, холодно тут вечером, да ещё у разбитого окна.       Сев в машину, Марио медлил: ему не хотелось заводить, разворачиваться, вести…       — Устал?       — Есть немного, я с утра на ногах. Чёрт, жрать охота, а в ресторан мотнуться смысла нет: пока закажешь, пока принесут…       — А поехали к нам! Мама на работу звонила, хвалилась, что супчик с рисом удался и жаркое вышло на славу. Умнём полкастрюльки и полсоусницы за милую душу.       Марио заколебался, посмотрел на Филиппа, но всё-таки решил отказаться:       — Не стоит, а то буду чавкать как из голодного края, перепугаю родичей. Лучше отвезу тебя, а сам домой завалюсь, — раза два крутанул плечами, включил зажигание и тронулся с места. — Некогда в гостях рассиживаться, завтра день тяжёлый.       — Первым пунктом…       — Первым пунктом я еду на стройку, указываю, где проводку выводить на свет божий, и размечаю камины. Потом за материалами.       — Может, есть смысл сразу оптом взять?       — Так я оптом и закажу, ведь с завтрашнего дня уже другой набор нужен. Естественно, ванны, плиты вывезем на грузовике, но раз уже поеду и начну договариваться, то и перекину то, что в машину влезет. Болтовня — болтовнёй, а оперативность не помешает: цены к Новому году вполне могут подняться. К часу заеду к тебе на работу, снова едем на стройку, ты берёшь рабочих под своё руководство, в санузлах уже можно кафель класть. Раздаёшь указания, дери по три шкуры, чтоб по десять плиток за день не укладывали, оплата сдельная, впрочем, ты объёмы и производительность знаешь. Качество можешь хоть в лупу проверять, после тебя ещё тройная проверка: я, мой пахан и заказчик. Теперь тебе надо уже регулярно на стройплощадки наведываться… Это дневная программа. Далее: отвожу тебя в контору, ты отсиживаешь там до шести, едешь домой, прилично подкрепляешься, и в половине восьмого я снова заезжаю за тобой. Объект номер один…       — Любительница дерева?       — Именно.       — Мы опять с женской половиной сперва будем договариваться?       — И сперва, и впоследствии. Муж — крутой воротила, что-то криминальное. Наркота, кажется. Он в подробности входить не будет, доверится вкусу жены, и ты увидишь, что не ошибётся, как только на дамочку посмотришь. Это нечто… В общем, сам оценишь. Тон разговора другой: никаких фривольностей, никаких дешёвых комплиментов, никаких посторонних вопросов. Люди серьёзные, в их жизнь, в их дела и кончик ногтя не просовывай. Исключительно по делу, взвешенно, убедительно, выдержанно. На любые поправки соглашайся. Помпезность здесь не надобна, упор на изысканность, а в проекте она у тебя имеется. Оттенки, комбинаторика, изящность. Впрочем, я уже видел. — Марио снова хлопнул Филиппа по плечу. — Теперь финансы. Тебе завтра вечером отстегнуть или в конце декабря вдвое?       — Лучше к Новому году, чтобы не разбазарить.       — Значит, бабки к тридцать первому декабря. Хорошо. Кстати, на базар времени у тебя уже не останется, разве что несколько часов в неделю на девиц. Мы уже вошли в самую интенсивную фазу, попотеть придётся. Приемлешь?       — Всегда готов!       Доехав до дому, Филипп распрощался с Марио и поспешил к лестнице, которую преодолел, перескакивая через три ступеньки. Он был охвачен радостным возбуждением, гасившим любую усталость, он обязательно должен был поделиться с матерью своим первым настоящим успехом, а что он завтра устроит на работе, какая буря поднимется!       — Ма, давай обедать! Проголодался как волк… — Филипп ходил, описывая круги вокруг матери, захлопотавшей на кухне. — Ты не представляешь, что было! Мой первый проект приняли, утвердили, согласовали, завтра уже начинаем отделку. Ты не представляешь! Полностью, на все сто процентов, ничего не выкинули, не урезали, всё так понравилось! А Марио — такая голова, он так всё расписал, такие комментарии, что уже предполагается следующее. У них в планах уже и частная комиссионка в том же районе, надо будет и архитектуру торговых помещений в мозгах оживить… Ничего не урезали, даже наружную облицовку. Только деньги я пока не взял, лучше к Новому году вдвое…       — Ну и правильно! Так вернее скопится. — Надежда Антоновна тоже разволновалась, заахала, расцеловала сына. — Вот уже и первый шаг. Это с бронзой, да, и с обоями в гипсе? Ты показывал, помнишь, я смотрела? Действительно, так красиво! Теперь совсем времени не останется…       — И правильно, лучше потратить его на дело, а не по пустякам. Завтра вечером поедем второй сдавать, с деревом. Но Марио!.. Это такая голова, такая кладовая ценных сведений! И как он тонко всё повёл, всё учёл: и психологию, и перспективы, и положение дел! Такие дела сейчас, такие грандиозные сдвиги намечаются… И переоценка ценностей, и рубли, и валюта, и торговля. Готово? Присядь, присядь, сейчас всё расскажу.       Филипп ел, обжигаясь вкусным супом, ораторствовал, перескакивая с результатов на новости и обратно. Сегодня он был на коне, он был победителем, и как это здорово, что мама рядом, всё понимает и тоже сияет! Всё, всё у него получится, он справится, организует, доведёт до конца и начнёт новое! Может, и сам через год-два отпочкуется, заведёт собственное дело…       — Ну, об этом пока рано говорить. Ты за Марио держись: у него и связи, и дело на мази, и сам умён, оборотист, сообразителен: знает, куда ветер дует…       — Да, конечно, пока с ним, так вернее.       — Так ты всецело от Марио зависишь?       Вопрос Александра Дмитриевича прозвучал резким диссонансом среди общего тона разговора; Филипп поднял на отца удивлённые глаза:       — Разумеется, я от него завишу.       — Значит, всё это на девяносто процентов — дело на его усмотрение и настроение и только частично касается непосредственно мм… производства и твоих изысканий?       Филипп насторожился: что-то подобное он слышал от Лилии, и если о причинах отцова холодка можно было догадаться, не долго раздумывая, то у Лилии эти причины напрочь отсутствовали.       — Завидовать своему сыну — где это видано… — безнадёжно махнула рукой Надежда Антоновна. — Был бы порасторопнее — сам бы устроился примерно так же.       — И тебе встречное: много ли заработаешь частными уроками по непрофильному предмету? Я же имел в виду следующее: твои придумки — просто хороший вкус и немного фантазии, не ах какие сложнейшие космические расчёты, и, потом, если всё это подлежит тройной проверке, ты становишься лишним звеном.       — Это неверно, — возразил Филипп. — Придумать несложно, но клиенту свои мысли не передашь, он должен увидеть их хотя бы на бумаге, их надо разрисовать и расчертить, а на это требуется время. Относительно проверки то же самое: у Марио полно дел, кроме отделки. Он и сам зашивается, и виделись мы не особенно часто, если припоминаешь. Все работы отделкой не заканчиваются. Оборудование, материалы достать, качество проверить, ограды возвести, асфальт уложить — не будут же собственники перед тем, как войти в дом, сапогами грязь месить на улицах: вон сейчас австрийской паре сто сорок госцена…       — Ты что?! — изумилась Надежда Антоновна, на время сбросив гримасу презрения, относившуюся к тугоумию мужа.       — Ага, но ты не волнуйся, дай время — экипируем.       — Ой нет, нет, меня оставь, только на себя, ты и так уже…       — Поэтому Марио полагается на меня, потому что доверяет. Я знаю объёмы и производительность труда, он же меня не на улице подобрал. Конечно, доля удачи в этом есть, и большая, но и до встречи с ним я не зря торчал в нашей конторе: сметы, расценки, аренда, темпы исполнения — всё это я держу в голове, а ему это нужно. Кстати, мам, в ближайшее время мне частенько придётся пораньше вставать и попозже приходить, я уже не буду специально звонить, а ты не волнуйся, если вдруг задержусь.       — Хорошо, но ты не устанешь? — забеспокоилась Надежда Антоновна.       — Да нет. В крайнем случае больничный оформлю, Марио поможет, у него в поликлинике знакомые.       — Господин Марио — переодетый принц, — хмыкнул отец. — А в кооператив-то он тебя оформил или ты на общественных началах подрядился, без документов?       — Да зачем это нужно? — равнодушно бросил Филипп. — С бумажками возиться — лишняя обуза. Ну, выпишет он в ведомости какую-нибудь сумму. Десять рублей или что-то подобное. Только налоги даром платить, а стаж мне и так в конторе идёт.       — Да не слушай ты его! Вечно всем недоволен, когда только себя критиковать надо, — возмутилась Надежда Антоновна.       — Но и сам Марио зависит от своего отца, — упорствовал Александр Дмитриевич. — Много звеньев, длинная цепочка — больше риска, что оборвётся…       — А я тебе говорю, что на себя посмотреть надо. Где уж точно всё трещит по швам, так это в твоём институте.       — Поэтому там ещё один швейный цех открыли, — усмехнулся Филипп, разряжая напряжение. — Будут платочки вышивать под Китай и индийский трикотаж на шапочки переводить.       — Съел уже? Вот умница! Сейчас я к чаю пирожки твои любимые… — переключилась Надежда Антоновна и тут же — мужу: — А ты сегодня долго перед телевизором не рассиживайся. Филипп устал, может, пораньше лечь захочет. После Чернобыля всё равно ничего хорошего не услышишь: одни аварии и катастрофы. С пьянством они борются… Смехота… Купили этот безалкогольный, так пить невозможно, гадость неимоверная… А полки в магазинах пустеют, за куском вшивой колбасы два часа стоишь. И футбол закончился.       — Хоккей начинается, — вяло обронил отец и взял программу, пытаясь найти по какому-нибудь каналу передачу, заслуживающую уважения.       — Вот у Филиппа новости приятные! — Надежда Антоновна ласково потрепала сына по плечу.       — Учитывая то, что сказал Марио, есть и беспокойные, — заметил сын. — Инфляция прогрессирует, на валюту скоро перейдём, комиссионки к себе товар перетянут — это узаконит спекуляцию.       — Господи, как часто имя этого Марио звучит, — проворчал отец. — Просто поставщик сенсационных новостей, — слово «ньюсмейкер» было ещё не в ходу, и Александру Дмитриевичу пришлось выразить свою мысль тремя словами вместо трёх слогов. — Влюбился ты, что ли…       Шальные слова решили исход дела и переразложили ситуацию. Филипп замкнулся и полностью встал на сторону матери. Надежда Антоновна не считала нужным скрадывать разницу в обращении с сыном и мужем — наоборот, акцентировала различие. С мужем ей не повезло, это ясно, но Филипп!.. Он красавец, он умница, он с образованием, не бежит работы, а как её любит! Надежда Антоновна гордо расхаживала по школе и частным урокам в новой ангорке и бросала в ответ на восхищённые взгляды: «Всё сын, он сейчас по совместительству в строительном кооперативе замзавом, отделочными работами руководит. Какие у него проекты — загляденье, часами могу рассматривать! И всё в дом! Другой бы на танцульки, на девчонок, на бары бы перевёл, а он в первую очередь о матери… Хотела хотя бы половину вложить, а он ни в какую. Родненький», — и едва ли не смахивала слёзы с глаз. Успех сына заставил её не только важно поднимать голову, но и расправил плечи, сделал пластичнее и грациознее походку, сообщил изрядную долю благополучия, в котором цветёт любая женщина. Надежда Антоновна похорошела, помолодела, подтянулась и с удовольствием рассматривала по утрам своё отражение в зеркале, хотя раньше стремилась уйти от него поскорее. Как бы в ответ она окружала сына вниманием и заботой на свой манер: готовила, в основном, только его любимую еду, выбирала для него самые лакомые кусочки, стирала и отутюживала до блеска рубашки, ходила на цыпочках по утрам в выходные, пораньше отсылала мужа от телевизора. Александру Дмитриевичу ясно показывали, что если он и удостаивается какого-нибудь внимания, то делается это исключительно по доброте душевной, по привычке, по заведённому порядку, но никак не по любви и не по заслугам. Над ним подтрунивали, ему доставались только саркастические реплики, в которых его ставили на одну доску с институтом — и по делам, и по показателям, и по перспективам. «Ещё не разогнали? Не волнуйся, недолго осталось», «Что нынче сдали в аренду: актовый зал или уже до лабораторий добрались, штативы с колбами выметают под какой-нибудь склад?» и далее в том же духе. Его не гонят прочь — просто некуда, ему отдаётся какое-то время — и бог с ним, пусть скажет за это спасибо.       Александр Дмитриевич это понимал, но благодарить не собирался и наливался горечью, недружелюбием и неприязнью и к жене, и к сыну. Они считают его неудачником, потерянным человеком, серой личностью и не сознают, что виноват не он, а обстоятельства. Много ли времени прошло с тех пор, когда Филипп и сам мрачно смотрел в будущее и не видел там ничего, кроме девятичасового сидения в конторе за сто двадцать рублей в месяц! А если удача мелькнёт хвостом, подразнит, насыплет пару раз, а потом кооператив переориентируется, развалится, закроется — что тогда? Марио тоже подконтролен, зависит от отца… Александр Дмитриевич не верил в гений своего сына и, как Макаревич, считал синюю птицу пугливой особой, тем более в такое смутное время. Ни к Надежде Антоновне, ни к Филиппу он не испытывал острой ненависти — он вообще был неспособен на сильные чувства, но за этот тесный союз двоих, за то, что был отправлен на задворки, переживал и, не отдавая себе в этом отчёта, выжидал и втайне надеялся, что всё рухнет и Филипп окажется у разбитого корыта, потянув за собой и мать. Сам Александр Дмитриевич при таком раскладе ничего не терял, ибо ничего не приобрёл при прямо противоположном. Учитывая телевизор, он останется даже в выигрыше — вот он и посидит спокойно в сторонке, покуда другие бегают, пыхтят и суетятся.       Филипп всё это понимал и лишь презрительно фыркнул в ответ на замечание отца. Прихлёбывая чай, расправляясь с пирожками, он стал думать о Марио. Мысли раздваивались. Марио открывался преимущественно с одной стороны: он был деятелен, активен, сообразителен и сметлив, он быстро оценивал ситуацию и в силу своей находчивости извлекал из неё максимум прибыли, а потери сводил к нулю или к минимуму. Он был набит теми ценными новостями, о которых не вещают с экрана, которые нельзя было назвать пустой брехнёй или малозначащими сплетнями наподобие повествующих о том, кто из актрис отважился на роды в воде или где можно достать фирменные джинсы. Новости Марио, как фразы умелого сценариста, побуждали к анализу по нескольким составляющим. Анализ, в свою очередь, давал охват ситуации в целом — на этой основе уже можно было заниматься прогнозами. Марио поднимал Филиппа до своего уровня, и это радовало. В его распоряжениях не сквозило начальственного тона, и Филипп ценил то, что Марио не строит из себя опытного руководителя, отдающего приказания не терпящими возражения отрывистыми фразами. Филипп хотел стать таким, как Марио: активным, деятельным, сообразительным, не теряющимся в изменчивых положениях, спокойно несущим свою красоту и не упивающимся ею, не делающим из неё краеугольного камня залога будущих свершений. И разве только это!.. Ведь лишь сегодня Филипп узнал, что у Марио есть тётка в Италии, и то это было сказано к месту, по делу. Будь у Филиппа родственники за кордоном, он пел бы про это часами, постоянно важно намекал бы об этом на работе, строил какие-нибудь прожекты, а Марио только мимоходом отметил это и понёсся дальше.       Филипп копил наблюдения в своей голове и вместе с тем понимал, что наряду со всем замеченным в Марио есть ещё что-то, весьма существенное что-то. Он не был исключительно зациклен на делах, это выступило в антракте концерта и после в баре. Начав с беглого обзора музыки и литературы (и какого! — он всё знает, всё понимает, и ведь это не по надобности, не по работе — по желанию!), уже за коктейлями Марио перешёл к размышлениям совсем иного рода. Он говорил, что ситуация отвратительна, что все эти новые веяния ни к чему хорошему не приведут, что наружу лезет одна дрянь и именно эта дрянь будет править бал, причём так, что в два счёта развалит раньше казавшееся незыблемым. В его фразах сквозила горечь, Филипп с удивлением слушал и не понимал, что может быть плохого в новых возможностях, если при этом самому Марио хорошо. Тогда Филипп счёл это просто предрасположенностью к критике, приверженцев которой всегда — и в семидесятых, и в первой половине восьмидесятых, и в середине их — было достаточно, счёл — и сразу же забыл, уделяя большее внимание столу и обстановке. А вот теперь всё оказывается вовсе не пустым ворчанием: похоже, действительно впереди что-то неприятное ждёт всех. Разве сотрудники бегут только из того института, где работает отец? Разве только в нём закрываются лаборатории? Разве не растут очереди, разве прилавки не пустеют стремительно, разве цены не так же стремительно несутся вверх? Разве не участились катастрофы, не усилилась бесхозяйственность? Куда всё это катится, к чему приведёт? Почему это волнует Марио, если он сам живёт припеваючи и новые возможности ему на пользу? Что будет делать сам Филипп? Ясно как день: ему во что бы то ни стало надо влезть в эти новые возможности и зацепиться за них надолго, чтобы преуспеть, а остальные… остальные пусть разбираются сами.       Филипп думал и сознавал, что мыслит он эгоистически, с позиций своей собственной выгоды, стремясь обеспечить деньги и место под солнцем только себе, а Марио… Марио рассуждал глобально, шире, в масштабе целой страны. Да, Марио лучше, но за ним его отец, его налаженная жизнь. Филипп устроит себе такую же, а потом будет сожалеть о чужих утратах и всеобщих бедствиях. И так как сегодня он уже потрудился для своего процветания, то позволит себе расслабиться и представить, чем ещё может быть интересен Марио. Конечно, жалко, что он гей. Был бы нормальным — вместе бы по бабам промышляли, но, с другой стороны… если бы Марио разменивался на свидания, бегал за каждой юбкой, то и с Филиппом бы не повстречался, и не было бы у них общих дел. Единственная загвоздка — то, что он может признаться Филиппу в любви, но он молчит, ни на что не намекает, даже если и держит это в уме. Правда, Лиля говорила, что рано или поздно всё равно откроется. Как себя тогда вести, как разубеждать? Ведь он откажется — что ему грозит в этом случае, чем он рискует? Ладно, он подумает об этом позже, сегодня вечер отдыха. Пахан, кажется, выискал в ящике что-то интересное — можно полчаса посмотреть на экран, а потом улечься на своём диване, выкурить последнюю за день сигарету и выспаться…       …Всё мешалось, Филипп стоял рядом с Марио, слева к Филиппу приблизилась какая-то женщина. В правой руке она держала ворону, в левой — голубя, протягивая птиц Филиппу. Он взял ворону и, взмахнув рукой, выпустил её. Каркуша пролетела десяток метров и села на какое-то пугало. Расхаживая по нему, она клевала всё быстрее и быстрее, в прожорливой глотке исчезали лохмотья, бечёвки, деревяшки. Вот уже ничего и не осталось от пугала, но вороне всё мало, теперь она тычет клювом в землю, и ямка у её лап становится больше и глубже, превращается в воронку, и птица проваливается в неё. Вылетит или нет? Нет, всё серо и тихо, и воронки уже нет — только ровная земля, когда же она успела затянуться? А что у Филиппа в другой руке? Ага, голубь, а женщина? Она исчезла. Филипп снова взмахивает рукой, голубь взлетает и парит в залитом солнцем небе. Он летит в другую сторону, и Марио идёт вслед за птицей, а перед ним уже расстилается берег. Марио не останавливается, приближается к воде, вступает и идёт сквозь её толщу легко, словно в воздухе. Он погружается вглубь всё больше и больше, вот уже скрылись колени, бёдра, вот он уже по пояс в воде. Надо его окликнуть, иначе утонет. Филипп пробует кричать, но с губ срывается только тихий шёпот, Марио не слышит. Надо набрать в грудь больше воздуха и… нет, всё безрезультатно. Что же делать? А, подбежать к нему, схватить, развернуть, увести, он уже по плечи и скоро… Филипп хочет бежать, но не может сдвинуться с места: ноги стали ватными и не держат его, он сам сейчас упадёт, а Марио идёт всё дальше и дальше за птицей, и птица летит всё дальше и дальше, всё выше и выше. Невозможно высоко, эта залитая солнцем высь давит на глаза, звенит в ушах, всё громче и громче, всё пространство полнится этим звоном…       Филипп резко поднялся в постели, звонил будильник. Сознание вернулось сразу. Надо же, он думал, что будет спать как убитый, но, видимо, взбудораженные вчерашним, нервы не успели успокоиться и выдали этот дурацкий сон. Марио, женщина, ворона, голубь… К чёрту! Сегодня в перерыве он едет с Марио, отдаёт первые распоряжения (Филипп-руководитель — славно!), а вечером — самый важный проект. Главное — не ударить в грязь лицом. Что говорил Марио? Никаких лишних вопросов, пустого разглагольствования, комплиментов — всё по теме, взвешенно, конкретно. Неужели действительно наркоторговцы? Интересно посмотреть на этих хозяев жизни! Как сейчас устраиваются подпольные миллионеры? Небось, живут себе припеваючи, в ус не дуют, ни о чём не беспокоятся: везде всё схвачено.       Первый час на работе Филипп посвятил вчерашнему состоявшемуся и сегодняшнему предполагающемуся триумфам. Света слушала с неослабевающим вниманием и выспрашивала подробности:       — А сегодня вечером у тебя ещё круче?       — Да, намного, и архитектура позатейливее. Два этажа, башенки по углам: в одной будет бар гостиной, в другой — туалетная комната для хозяйки. И отделка — супер.       — Значит, эти люди поважнее завмага?       — Точно, что-то типа наркоторговцев.       — Ага! — зарокотала Лидия Васильевна. — Правильно, так и знала. Тебе не стыдно работать на спекулянтов и бандюг?       — Предложите больше, и Марио с удовольствием построит. Спекулянты? Ну и пусть! Бандюги? Ну и пусть! А государство не спекулянт, не бандюга? Сто сорок рублей — госцена за пару сапог… Вы тридцать лет сидите, считаете. Вам не пришло в голову хотя бы один раз разделить стоимость «Волги» на вашу зарплату и выяснить, сколько лет вам надо не есть, не пить, чтобы на неё заработать? Мать прикинула недавно, так почти всё, что на работе платят, на еду уходит. На любом НПЗ с рубля прибыли рабочему остаётся семь копеек, а девяносто три куда девается? А все эти подписки, демонстрации из-под палки, заранее расписанные выборы? Это не спекуляция? Это не бандитизм?       Филипп рассуждал громко, он был на коне, он знал, что вчера победил, он рассчитывал на то же сегодня. С покорённых вершин он взбирался на ещё более высокие, и в этом подъёме мельчало всё то, что он видел в конторе, он даже не замечал, что в его интонациях сквозит всё более снисходительности и презрения, что он не жалеет о том, что отрывается от карликов, копошащихся под его ногами. Он любил новые компании, новые лица, он естественно и победно входил туда, где его принимали, ценили, где им восхищались, где он был нужен. Да, пусть ценность этих знакомых измеряется только деньгами, пусть эти деньги нечестны, а что сейчас меряется по-другому? Никто никого не заставляет платить больше двух сотен за пару сапог, никто никого не принуждает курить гашиш и колоться. Каждый выбирает то, что нравится, то, что можно себе позволить. Филипп свой выбор сделал и им доволен, а остальные пусть устраиваются сами.       Небрежность, невнимание, прорывающиеся в его словах, самодовольство, самолюбование, сопровождающие победные реляции, были подмечены всеми, даже в обращении с Лилей у Филиппа пропала обычная предупредительность, что с удовлетворением приняла Марина. «Выходит, что здесь Марио сыграл мне на руку. Конечно, если теперь Филипп будет встречаться с такими заправилами, видеть другой уровень жизни, да к тому же ещё и кем-то руководить на стройке, много ли лирических воспоминаний останется у него от нескольких вечеров? Улыбайся, складывай губки в лёгкую, тонкую, всё понимающую и неосуждающую улыбку, Лилия Андреевна! Я-то знаю, что под этой гримасой таится скрежет зубовный и на самом деле ты готова искусать до крови и свои губы, и успех бывшего любовничка! Дни весёлых свиданий сочтены, он тебя бросит ещё до того, как ты уберёшься в Москву! А потом разбогатеет, не будет нуждаться ни в деньгах, ни в постели и вернётся к той, которая полюбила его до всех этих событий».       К часу Филипп поднялся с места и подошёл к окну.       — Караулишь компаньона? — осведомилась Света.       — Точно, что ему взбираться сюда, только время даром терять. Ну вот и он. Так, сегодня я не обедаю, милые дамочки, оставьте пару бутербродов к моему сиятельному приходу.       — Торжественно обещаю не обожрать. Ты смотри, не забудь там на стройке приметить для меня кого-нибудь — работящего и непьющего…       — Помню, помню, как только, так сразу. — Филипп накинул куртку и быстрой походкой вышел из кабинета, застав Марио ещё в машине. — Не вылезай! Привет, я тебя ещё в кабинете из окна приметил!       — Оперативно, славно! Привет! Протянешь без обеда?       — Само собой.       — На обратном пути всё-таки надо чем-то разжиться. Если твой шеф не чухнет, заедем ко мне? Мама накормит…       — Да нет, не стоит. Капитошка на работе и ещё злится на меня после демонстрации, на которую я не явился.       — Болван! Ладно, оставим на будущее, поехали знакомиться с пролетариатом.       — Начальственные интонации уместны?       — Поощряются и приветствуются. Упирай на то, что оплата сдельная, скоро, но аккуратно, пусть определятся с выходными, скажи, что контроль будет постоянно и по каждой плитке, ни грамма спиртного, на работу и обратно чистыми как стёклышко, а в свободное время пусть заливают.       — Понятно. Потолки и кафель одни и те же делают?       — Да, им лет по тридцать-сорок, они всё освоили: и малярку, и обои, и подвес, и кафель, и панели, и гипс.       — А что с жилыми комнатами?       — Проводку закончили, сейчас грунтуют. Потом зашкурим и уже красоту можно лепить. Ну, как тебе Зинаида Ивановна?       — Властна, пышна и амбиции соответствующие.       На месте всё вышло гладко. Троица, поступившая под руководство Филиппа, темпы приняла, от выходных отказалась и была абсолютно трезва. На полу будущей кухни Филипп собрал из плиток рисунок, чтобы случайно не вышло путаницы. Когда Марио, инспектировавший другие бригады, вернулся, рабочие уже взялись за подвесной потолок.       — Порядок, Шарапов! Больше дела, меньше слов! Сориентировались, как закончите?       — Да, забираем выходные и к концу недели заканчиваем, — уточнил Филипп. — В воскресенье последние часы я здесь проведу, ты подъедешь к своей приёмке?       — Да, и с паханом, и с Зинаидой, и с бабками.       — Тогда новый этап с понедельника?       — Нет, в понедельник всем роздых. День тяжёлый, терпеть не могу начинать что-то в понедельник. Остальное со вторника.       — Идёт, — согласился Филипп. — Костя, завтра я заявляюсь в районе около часу и проверяю потолки и начало кладки.       — Сделаем, лезвие не пройдёт.       — Ну давай, Костя! — И Марио обернулся к Филиппу: — Пошли, подвезу тебя.       — Может, не будешь время терять? Я и на автобусе могу…       — Будь спок! Сегодня до вечера я свободен. Не забыл о главном поединке?       — Всё помню, твои рекомендации тоже.       На полпути глаза Марио засекли лотки у печки, неторопливо вываливающей чертовски соблазнительные пончики.       — О, разживёмся! Как раз частично восполним пробел с обедом.       Марио умудрился уминать посыпанные сахарной пудрой горячие пончики, ведя при этом машину. Филипп, тоже голодный и, кроме того, снедаемый жаждой действовать, хватать и поглощать, от него не отставал. Остановившись у входа в контору, парни выяснили, что по пути умяли весь пакет.       — Что ни говори, а в человеке девяносто девять процентов от животного, — критически оценил Марио совместные труды. — Смотри, ваш шеф тоже выбивается в предприниматели. Вывеска на воротах гаража — его рук дело?       — Да, химичит вовсю. Все подвалы уже под комиссионки сдал.       — А аренду, конечно, себе в карман? С вами не делится?       — Этот-то? Жди, как же! Он, наверное, социалистические обязательства на себя принял — втрое растолстеть к концу следующего года.       — Этот справится! — Марио вытянулся на сиденье насколько позволяло свободное пространство и, лукаво скосив глаза на Филиппа, вкрадчиво и чуть ехидно протянул почти что нараспев: — Сейчас домой и спать завалюсь, а кому-то до шести трудиться…       Филипп хлопнул Марио по плечу.       — Не только! Бабёнки обещались бутерброды оставить — воспользуюсь, надо сочетать приятное с трудом на благо общества.       — Чувствуется влияние шефа! Дурной пример заразителен! — рассмеялся Марио. — Как твой гарем поживает?       — Потихоньку, что ему сделается… Ну, до вечера?       — Давай! Итак, в половине восьмого.       — У нашей подворотни. До скорого!       Оставшуюся часть дня на работе Филипп провёл углублённым в себя, в разговоры не встревал, на вопросы отвечал нехотя, сбивчиво и невпопад. Ему не было дела до приставаний Светы, до испытующего взгляда Марины, до вразумлений Лилии. Всё внутри него было тихо-торжественно, и эти вечно суетящиеся, вечно чем-то озабоченные, вечно что-то устраивающие женщины мешали, разрушали его напряжение, его ожидание главного. Да, он на коне, сегодняшний вечер должен стать наиважнейшим успехом в его жизни. Филиппу казалось, что именно сегодня должно решиться всё, он поедет к таким людям, которые и не снились его соседкам по кабинету, он их увидит, узнает, посмотрит, как живут, будет с ними говорить. Он станет равным им — это совсем другой уровень. Они его признают, будут с ним считаться. А дальше… дальше!..