Развилка

      Расставшись с Филиппом у конторы, Марио медлил, не хотел трогаться с места. Его сердце рвалось туда же, куда тянулся взгляд, за закрывшуюся за Филиппом дверь. Там остался человек, который ему дорог, который, наверное, уже об этом догадывается, но глупо стоять здесь, под окнами, где его каждую минуту могут увидеть, чтобы о его любви узнал чужой взгляд. Марио вздохнул, закурил сигарету и поехал домой. На его лице ещё цвели недавние поцелуи — и он улыбался, его плечи ещё ласкали недавние объятия — и он сладко ёжился, и эти поцелуи, и эти объятия не несли в себе никакого чувства, кроме благодарности, — и он хмурился, они уже прошли и теперь он увидит Филиппа только в воскресенье — и он печалился. Кто придумал эти глупые праздники?       «Тридцатое декабря, два часа. Мой Новый год уже закончился, и я, скорее всего, получил максимум того, что может дать мне судьба. Чего же мне желать большего, надеяться на океан счастья? Довольствуйся тем, что имеешь. А хочешь большего — бог знает, где его рука остановит тебя. Моё нынешнее состояние — это счастье, удача или желание большего? Желание смутное, неясное, сомнительное в смысле осуществления. Чёрт меня дёрнул заехать в октябре в это СМУ!»       Марио поднялся домой вялым и разболтанным; оживление, нашедшее на него в квартире Филиппа с задёрнутыми занавесями, в полусумраке глубин столовой и кухни, пропало. Лаура была дома и внимательно оглядела сына:       — Ого, какие смешанные эмоции! Очередное свидание состоялось?       — Увы…       — А почему, если судить по «увы», итог так плачевен?       — Потому что следующее будет только в воскресенье.       — И надежды на это не оправдались, раз мысли уже о будущем?       — Да нет, всё прошло по плану.       — Рассказывать будешь или ограничишься полдником?       — Скорее, дне́вником, раз сейчас начало третьего. Какие у тебя на него намерения?       — Яичница с молоком, жареными помидорами, такой же колбасой и посыпанная зеленью. Рискнёшь отведать сиё ассорти?       — Звучит страшновато, но угроза уменьшится, когда столкнёшься с ней лицом к лицу. Давай! Надеюсь, вместе?       — Да, я тоже голодна.       — А я хлеб порежу и накрою, сегодня у меня сплошь хозяйственный субботник.       Полдничали на кухне, за маленьким столиком. Марио поведал матери о свидании.       — Так-с, золотой дождь для Филиппа продолжается. Он понял, что неспроста, что ты за ним практически ухаживаешь, причём очень широко?       — Не знаю. Ширина ухаживанья его маскирует.       — А кольцо обнажает. Если не понял, значит, туп. Если понял и воспринимает спокойно, как должное и ни к чему не обязывающее, значит, расчётлив, нагл и увёртлив. Тебя это не коробит?       — Нет, я же сам начал.       — Часто начатое одним останавливает другой. По крайней мере был благодарен?       — Да, просто цвёл и смущался. Или изображал, что смущался. А ты настроена против?       Лаура задумалась.       — Пока я не могу сказать ничего определённого. Ситуация слегка необычна из-за твоей ориентации — на это можно списать то, что вы знакомы уже третий месяц, а воз и ныне там и впереди не гуще. Можно списать, но только покривив душой. Было бы с его стороны некоторого рода подобие готовности, возможности ответа, желания уступить, он сам начал бы действовать. Сперва намёками, отходя от деловых разговоров, выводя тебя на откровенность, толкая к практическим поползновениям, потом уже от явного. Но с его стороны ничего такого нет, инициативу ты взял на себя и сегодня достаточно определённо заявил о своих намерениях. Я только хочу добавить: ты не думаешь, что твои подношения вызовут благодарность… на краткое время, а потом — прямо противоположный эффект?       — Какой? Ненависть, что ли?       — Её или нечто схожее.       — А почему?       — Как бы тебе сказать… Вот ты старался, возился, по толкучкам бегал, по подсобкам шатался, Сарины посылки изучал, хоронил всё это в своей комнате, от отца скрывал, кольцо купил… Кстати, много потратил?       — Нет, даже доллары не пришлось трогать — мне всё и казалось, что мало, что вот только если до зелени дойдёт…       — Тогда любовь тебя обанкротит, — рассмеялась Лаура. — Ладно, это отступление. Продолжим. Возился, бегал, потратил кучу времени, да ещё над укладкой с утра пыхтел… Сумки, кстати, принёс обратно?       — Принёс, принёс.       — Аа, хорошо, они мне нравятся… Так сказать, вкалывал за того парня. Он это, конечно, представляет.       — Но не так уж, чтобы исключительно для него. Я же заодно и для нас брал.       — А, показательно, что «заодно» — для нас, а «основно́» — для Филиппа.       — Ладно, не цепляйся.       — Не буду, — примирительно ответила Лаура. — У меня сегодня день свободный — вот и отклоняюсь постоянно.       — У меня тоже, будем отклоняться вместе, но сначала по существу, а шатания потом.       — А существо тем и важно, что с отклонением совпадает. И Филипп это уяснил по-своему: подумал, что сначала для семьи, а потом уже твоё «заодно» к себе приставил. И вышло, что он вышел… тьфу, оказался облагодетельствованным постольку поскольку, заодно, дополнительно, за наличием излишне приобретённого.       — Нет, здесь твоё «излишне» уже чересчур. Двадцать килограммов — это остатки?       — По-моему, там было раза в два больше, но я не массу имею в виду. Главнее-то возможность достать, редкость, качество, ассортимент, разъезды, встречные обязательства — все эти хлопоты в целом ого как обременительны! А ты ими занимаешься и при этом не забываешь учитывать Филиппа!       — Ну и что?       Лаура подсела к Марио и обняла его за плечи:       — Знаешь, это трудно выразить, здесь проигрывается целая гамма чувств. Ты это можешь и подаёшь так, что тебе всё это легко, для тебя это выглядит естественно, а он этого не может ни деньгами, ни знакомствами — и это озлобляет. Он понимает, что ты осведомлён о том, что всё это или очень многое из этого для него недоступно, ты делаешь это ещё и по этой причине — это ставит тебя выше и озлобляет его ещё больше. Он как бы проигрывает тебе своей слабостью, ограниченностью возможностей, а самолюбие, свойственное молодости и красоте, говорит ему о том, что ты также молод и красив, ты почти такой же, как он, но при этом более удачлив, оборотист, обеспечен — это уже не озлобляет, а рождает чёрную, подчёркиваю, чёрную зависть. Он сознаёт это, он чувствует, что это мелко, а причина-то всему — ты! — и ты становишься ему ненавистен. Именно тем, чем хотел взять: добротой, широтой, деньгами, возможностями, размахом. Ты допускаешь такой поворот?       Марио задумался:       — В этом что-то есть… Противодействие действию, противодействие с обратным знаком может оказаться прямо противоположным чувством. (1*) всю жизнь скупала у нас строевой лес, икру, мёд, пшеницу, пушнину, масло, причём старалась сделать это за бесценок. Сейчас пшеницу мы, наверное, уже не продаём, зато нефть прибавилась. Они делали состояния на нашем богатстве и при этом всегда нас ненавидели и устраивали гадости. Для них наша Сибирь — кость в горле…       — Масштаб, конечно, не тот, но в целом правильно. Благодетель часто получает в ответ не признание, а неприятие. Зависть, понимание собственной зависимости… И, потом, ты можешь просто разбаловать своего Филиппа, если будешь продолжать задаривать. Сегодня он приятно удивлён и обрадован, но последуют рестораны, бары — он станет смотреть на это, как на само собой разумеющееся, уже не ждать, а требовать. 23 Февраля — себе и отцу, 8 Марта — матери, оплаченного отпуска, премий, путешествий в ту же Европу, Латинскую Америку. И при этом изображать, что ему и невдомёк твои чувства. Сорвёт с тебя что может и упорхнёт. Может, сам первый бросишь?       — Может, может… Я положил себе срок — до конца февраля, до сдачи объектов. Потом припру к стенке: или — или. Долго это не продлится, не переживай.       Щёлкнул дверной замок. Отец вернулся домой оживлённый и, пройдя в кухню, притворно ойкнул:       — Обожрали, негодяи!       — Повторить не проблема, — улыбнулась Лаура. — Я как раз затеяла небольшой эксперимент.       — Если ты имеешь в виду почерневшую от перца колбасу…       — Нет, это моё художество. Мама достаточно воспитанна и не позволит себе так издеваться над бывшей свинюшкой. — Марио всегда нещадно перчил варёную колбасу.       — В отличие от сына, воспитанного так плохо, что сегодня папа остался без машины.       — Пришлось взять такси? — поинтересовался Марио.       — Нет, благодарение богу, Вадим Арсеньевич подбросил.       — А ты с кооператива или с базара?       — С около базара — павильоны закладываем. Все в таком ажиотаже, что даже необъятнейшая Антонина похудела.       — Видишь, какие приятные последствия от моих разъездов. Но с сегодняшнего дня я из дому ни ногой — до воскресного вечера тачка свободна.       — А что будет воскресным вечером? — спросил отец.       — Поход в ресторан. Ты знаешь моё пристрастие к кавказской кухне.       — Один намылился или с компанией?       — Не решил пока. — Марио внимательно следил, чтобы интонация в голосе осталась равнодушной. — Может, Филиппа прихвачу.       — Кстати, о Филиппе. Его миссия закончена — чего он на стройке шатается?       — Не совсем. — Марио вытянул вперёд сплетённые в пальцах руки и пару раз прогнулся, продолжая разыгрывать равнодушие. — Он приставлен надсмотрщиком к эксклюзивным проектам.       — Гм, велика важность, — проворчал Валерий Вениаминович. — Как будто без него не справятся!       — Да нет, — Лаура тоже подделалась под тон Марио. — Какая-то польза от него есть. Он дотошен, объёмы знает, контролирует внимательно — Марио может на него положиться, когда сам пребывает в цейтноте, а это частенько случается. Нескольких сотен это стоит, тем более что высвобожденное время Марио превращается в такие успешные мысли. — И Лаура переключила внимание мужа, отведя его от неприятной для сына темы: — А что другие базарчики для Жениной компашки?       — Цветут пышным цветом, и цветочки на бумаге мы постепенно переводим в ягодки на земле. Насчёт «базарчиков» — это ты недооцениваешь: они такие участки арендовали, что меня недоумение разбирает, что они выставят на огромных площадях, если обеспечение из рук вон плохо.       — Э, папа, ты не понимаешь момент. На продовольственных рынках всё битком набито и на промтоварных то же будет. Дай только волю — откуда всё появится! Сначала за небольшую плату будут частных торговцев пускать барахлом приторговывать, потом из зарубежных шоп-туров собственный товар навезут. Свято место пусто не бывает… А насчёт планировки у меня одна идейка имеется.       — На бумаге покажешь?       — Нет, на словах можно. По возможности павильоны устраивать из переносных модулей и располагать их в виде спирали. Естественно, не геометрической, а примерно отнесённой к заявленному названию. Входит покупатель на рынок и движется от широкого радиуса к центру — так на глаза всё попадётся, ничего не пропустит. Для того, чтоб не уставал, через равные промежутки расположить три закусочных: кафе с пирожными, какао с пирожками, чай с пончиками. Отдыхай и двигайся дальше. По мере увеличения предложения спираль можно плотней закручивать. То, что пользуется повышенным спросом, дублировать в двух-трёх местах, для лучшей ориентации указатели поставить, у ворот примерный план повесить. И компактно, что для охраны ценно, и склады в одном месте, чтобы посетители не отвлекались и зря не топтались, а для персонала — известные только ему служебные проходы.       — Ох, стратег! Уже изложил свои мысли всей банде?       — Я не излагаю. Моя мысль — мой товар, и я его уже продал. И папе работка, и мне прибыль, и дружкам Евгения, и ему самому перспективы, а в итоге всем деньга.       — Видал, какой у нас сынок?       — Видал, видал, ты лучше яичницей похвались да винца налей: я полтора часа на морозе проторчал.       — Вопреки пословице, бросать таланты в землю иногда выгодно, — резюмировал Марио. — Вы как хотите, но на ближайшее время я дух коммерции в себе законсервирую и пойду отдыхать.       Марио прошёл в свою комнату. Книги стояли в секретере, но их не хотелось открывать. Марио присел на подоконник. За окном снова начался снегопад, лёгкий ветер кружил в бесчисленных хороводах мириады белых кристалликов. Марио смотрел на белую пелену и думал, как резко в его памяти разграничиваются ветер и безветрие. С тихо падающим снегом неизменно ассоциировался давний великолепный вечер, когда он с бабушкой возвращался с концерта Магомаева. Двенадцатый час ночи, жёлтые фонари, тишина и торжественное безмолвие, всё более и более застилающееся белым покрывалом. Тогда в мире и в душе всё было так тихо и спокойное, мудро и прекрасно!.. А лёгкая метель всегда вызывала в памяти первую песню и заглавные кадры «Иронии судьбы» — те, которые желтели титрами на фоне современных новостроек, и между фамилиями и домами разворачивалась эта ежегодная завораживающая пляска. Марио думал о Филиппе, о своей любви и о снеге. «Со мною вот что происходит», «а дома и деревья уносятся вверх», «мело, мело по всей земле, во все пределы», «он так привык теряться в этом, что чуть с ума не своротил»… Окинуты взглядом полтора столетия, от конца ХХ к началу ХIХ, и это всё, и Вознесенский, и Пастернак, и Пушкин — тоже его любовь, тоже Филипп. Полно! Неужели он действительно так огромен? Или велико чувство? Чего он ждёт? Что ему надо от Филиппа, что в этом Филиппе есть, что Филипп может ему дать? Мать против и в принципе права, но разбор был слишком пристрастным. Если подвергнуть точно такому же его, Марио, неизвестно, какая картина сложится, может быть, и ещё более уродливая. Осталось два месяца. Он что-то предполагает, Филипп о чём-то думает, но расположит всё-таки именно тот, который наверху. И, пока он не расположит, Марио может фантазировать. И анализировать. Городить одно, развенчивать другим. Он хочет развратить Филиппа или развернуть его к себе деньгами, подачками? А надо ли это Филиппу, а корысть ли в нём главное? Может, он больше прельстится составляющей духовной? Но как? Не будет же Марио читать ему «Евгения Онегина»! Как перелить в Филиппа, как дать ему понять силу чувства Марио? Нужно ли это ему? А он сам, Марио? Что для него Филипп? Мне снятся твои руки и плечи, меня преследуют твои волосы и глаза — разве в этом есть твоя душа? Ты для меня только сексуальная приманка, я тебя хочу, я стремлюсь к тебе, но в этом физическом желании я ощущаю что-то ещё, нависающее сверху, мёртвой хваткой вцепившееся в эту тягу, оседлавшее её навеки. Это называется любовью? Но тогда зачем это всегда поэтизируется? — ведь это не благодать, а крест… Так противно в этом плутать — гораздо приятнее повалиться в кресло и просто мечтать, представлять, что землю накрыло страшное стихийное бедствие или третья мировая война, и отныне нас на этом шарике только двое. Ты и я, и мы никогда не расстанемся. Прекрасно, если не включать мозги и не думать о том, что в этом случае через пару недель опостылеем друг другу до чёртиков. Но лучше вкусить и разочароваться, чем ничего не изведать. Все эти истории: Олег, Сашка, Андрей — они состоялись и прошли, и он благодарен им за то, что они были. Встречались, нравились, через неделю-другую стремление переходило в реалии, выходило на пик, держалось на нём. Месяц, два, полгода… Потом наступало охлаждение, и оно было неминуемо: не может человек всю свою жизнь быть повязанным на одном и том же, и я первый брошу камень в того, кто говорит обратное, потому что он нагло лжёт. Так представь, что Филипп уже был, ты его уже получил — и тебе останется только охлаждение. А как-то не получается, ты не знаешь, чем нагрелся, от чего остывать… «Заметает листопад осеннее безмолвие». Нет, что-то не то, совсем свихнулся. «Встаёт заря во мгле холодной». И это не то: скоро стемнеет. Ты сидишь сейчас в своей конторе. И для тебя, и для меня идёт один снег, мы дышим одним воздухом, ходим под одним небом. Мы уже так близки, мы говорим на одном языке, у нас даже образование одно и то же…       Холодный пот выступил на лбу Марио, он ощутил, что земля уходит из-под ног, у него украли половину жизни. Пять лет, пять лет назад он мог увидеть Филиппа впервые и все эти пять лет провести вместе с ним, если бы не уехал в Ленинград и не поступал бы в институт там! Марио оказался немилосердно, безбожно обворованным своей собственной глупостью, своими идиотскими амбициями. Он сполз с подоконника, он весь дрожал, шатался, согнулся у стола, ему даже пришлось упереться в него руками.       — Мама! — закричал он почти инстинктивно.       Несмотря на то, что Лауру и Марио разделяли столовая, прихожая и прикрытая кухонная дверь, материнское сердце уловило отчаяние в голосе сына, но не захотело показывать это мужу.       — Похоже, я удаляюсь на небольшое совещание, — улыбнулась Лаура и спокойно встала. — Что за глас вопиющего в пустыне? У меня со слухом пока всё в порядке.       «Заметил или нет? Будем надеяться, что я его отвлекла своим тоном. Или яичницей. Нечего ему знать об этой любви и о метаниях Марио». Беззаботность слетела с лица, как только оно оказалось вне пределов видимости Валерия; к сыну Лаура вошла встревоженной и плотно закрыла дверь.       — Что такое? Почему в голосе такая боль?       — Пять лет, пять лет. — Марио бессильно опустился на стул за письменным столом и понурил голову. — Ты подумай: если бы я не уехал, если бы остался учиться здесь, мы были бы с ним знакомы уже пять лет. Пять лет вычеркнуты одни махом из моей жизни, почти четверть…       Лаура закусила губу, подошла к сыну и погладила его по голове, лихорадочно соображая, как можно успокоить Марио.       — Хорошо, хорошо, я понимаю…       — Как мне это раньше в голову не пришло?!       — И прекрасно, что не пришло. Ты уже свыкся с Филиппом и с этим свыкнешься. Лучше послушай внимательно, что я тебе скажу. — Лаура присела на краешек кровати и развернула к себе Марио, сжав в ладонях его лицо. — Вникай и не психуй. Ты веришь в предопределение?       — Да.       — Тогда, что бы ни случилось, вы всё равно встретились бы только в этом году и не раньше. Представь, что ты остался бы после школы здесь. Что-то сдвинулось бы на чуть-чуть. Конкурс бы увеличился на одного человека или на несколько, если бы на тебя посмотрели те, которые колебались: уезжать и поступать в иногородние ВУЗы или оставаться здесь. Посмотрел бы на это Филипп и решил бы поступить на другой факультет. Или в другой институт.       — Но другой факультет — это всё равно рядом.       — Как же, да притом, когда институт огромный! Ты на наш дом посмотри: многих жильцов из соседних подъездов знаешь? То-то, а людей здесь от силы тысяча. В вашем институте же несколько, и другой факультет — всё равно, что дом на другом конце микрорайона. А филиалы, по всему городу разбросанные! Твой драгоценный Филипп мог поступить в один год с тобой, по практически родственной специальности, и ты бы спокойно все эти пять лет провёл бы без него, так и не зная о его существовании. А мне почему-то кажется: если бы ты остался здесь, он вообще бы поступил в другой ВУЗ. Это ведь высший произвол чуть сдвинул тебя, чуть сдвинул его, и в итоге та же встреча в этом году, ни днём ранее. Это во-первых. Потом, представь, каким Филипп был в семнадцать лет. Никто тебе не даст гарантию, что красавцем, в шестнадцать-семнадцать вы все ещё пацаны зелёные. Даже если бы встретил, не поразился бы, не влюбился бы и спокойно смотрел.       — До определённого момента, а потом он расцвёл бы, я влюбился бы и радовался, что оказался свидетелем того, как он становился красавцем.       — И так бы привык к нему, что это тебя не поразило бы. Нет, все эти предположения и плутания вилами на воде писаны. Раз было задано по-другому, то и случилось по-другому. Не грусти по своим «бы», ты в них не властен. И смысла в этом нет: уже состоялось, уже свершилось, уже именно так. И поправлять нечего, не из-за чего, нельзя, впустую, даже пытаться не стоит. Неужели ты окажешься не мужчиной, а размазнёй и будешь оплакивать мнимое прошлое? Глупо: молод, красив, умён, успешен — не престарелая девица без приданого в пошлых мечтах о замужестве. Веришь в бога — верь. Не рвись, не мечись, не стенай. Раз он решил, значит, ему видней, для чего именно так.       — Ты это думаешь или просто хочешь меня успокоить?       — Но, Марио, как ты можешь подозревать меня в обмане?!       — Ладно, не буду, а всё-таки остаются сожаления.       — Это ощущения момента. Завтра будет новый день, а послезавтра — Новый год.       — В Новый год с новой любовью… Я ещё вот о чём… Филипп меня знает только деловым, вечно думающим о стройке, сухарём, только о деньгах заботящимся. Может, это его тоже отвращает. А эмоции, настроения, мысли, движения души…       «Слава богу, уже отходит», — подумала Лаура.       — Ты подозреваешь, что он сам возвышеннее ваших обычных тем? Мне лично так не кажется.       — Но не может его волновать только практическое…       Лаура постукивала ногтями по спинке кровати.       — Что-то мне не представляется в нём большая духовная составляющая. Была бы она — и сказалась бы, прорвалась рано или поздно. Ведь уже два месяца…       — Ему нет смысла обнаруживать это и тащить в наши разговоры.       — А я убеждена в обратном. Говорила же: было бы — вышло бы наружу. Ты идеализируешь его, украшая несуществующими добродетелями и богатствами духа. Наоборот, здесь ты полнее его. Признайся, замечал ли за ним, — Лаура отняла пальцы от кровати и покрутила ими в воздухе, — что-нибудь этакое?       — Да нет. — Марио пожал плечами. — А всё-таки мнится… или хочется.       — Скорее, последнее. Ладно, не хандри. Поживём — увидим. На Филиппе свет клином не сошёлся — не твори себе кумира.       — Ну хорошо, тогда забудем. — И Марио решительно поднялся со стула. — Излагаю очередную деловую мыслю: завтра или уже сегодня надеваю фартук и поступаю на кухню под твоё личное руководство. У вас приём после собеседования или так доверитесь?       — Так доверюсь, уже разглядела жемчужину.       Лаура рассмеялась и под руку с сыном вышла из его комнаты.       — О чём шептались? — поинтересовался направлявшийся в кабинет отец.       — О рецептах и сковородках, — отреагировала жена.       — Ну вот, а я думал, что подарок мне обсуждали. Одно разочарование…       Марио дорожил своей любовью и не хотел её терять, хоть и не приобретал ничего, храня её в своём сердце. Он только чувствовал, как всё туже и туже натягиваются струны внутри, всё быстрее и быстрее хочется прожить те два месяца до начала марта, когда всё должно будет решиться. Пробили куранты, 1987 год вступил в свои права и усилил ощущение роста этой напряжённости, Марио мог поклясться, что физически чувствует, как несётся к финишной прямой, что раньше он только разгонялся и вот теперь, когда увидел заветную черту, мчится к ней во весь опор. Он думал о том, что, достигнув эту линию, приобретёт свободу, он думал, что рвётся на волю из темницы, а между тем сознавал также и то, что за чертой может оказаться не океан счастья, а подземный каземат в сотни раз страшнее его нынешней неволи, заточение, в котором он будет погребён надолго, возможно, навеки, и прольёт потоки горьких слёз. Марио был благодарен богу за работу, за Андрея, за будущий приезд тётки — за то, что в его жизни происходило что-то помимо его любви. Если бы он не отвлекался, его целиком поглотила бы бездна страсти, он не выдержал бы сроков, которые себе положил, сорвался бы и… Марио надеялся на то, что до начала марта полыхающий в его груди костёр немного утихнет и превратится в стойкое пламя — сильное, но не пожирающее всё и вся. Надеялся — и не хотел этого, готов был сорваться, признаться — и в последнюю, казалось, минуту удерживался: может быть, там, за поворотом, что-то развернётся…       А что же Филипп? Он по-прежнему считал маловероятным то, что в Марио бушует любовь, и после постоянных наставлений Лилии, к которым в конце концов подключился и отец, смотрел на возможность не страсти, а прихоти. Это его устраивало, потому что не лишало его ухаживаний и подношений Марио и было конечным, преходящим, некраеугольным. Тем не менее он дал себе слово приглядываться к Марио пристальней и, замечая готовность к признаниям, искусно отходить в сторону, переводить разговор на другое, разряжать атмосферу. Так можно было протянуть долго, а потом, а там… Кто знает, может быть, и перебесится…       В воскресенье они вошли в уже знакомый Филиппу зал. Филипп был горд собой и ждал восхищения посетителей и усиленного внимания официанта: предыдущий день он пробегал по комиссионкам, потратил часть выданных Марио денег и в результате этого был облачён в прекрасные джинсы и столь же восхитительные сапожки; не в пример первому посещению, на его руке сияли бриллианты, на плечи была надета модная и дорогая кожаная куртка — всё это должно было распределить поклоны и реверансы обслуги поровну между ним и Марио. Увы!..       — Марио Валерьевич! — Официант подбежал к парочке, как страстно влюблённый к предмету своего обожания. — Радость-то какая! Как давно вы у нас не были!       — Что поделаешь: дела, чертежи, материалы. Вплоть до Нового года запарывались — теперь, слава богу, разгрузились. Надеюсь, будем отмечаться не реже раза в неделю.       — Да хоть каждый день, мы всегда готовы…       — Учтём. Кстати, на следующей неделе к нам тётка из Италии приезжает. Любопытна, как все женщины: пройдёт по магазинам и неприятно удивится. Чтобы это компенсировать, завалимся к вам всей семьёй, попробуем гостью прельстить кавказской кухней, — непринуждённо болтал Марио, усаживаясь за столик. — Ждите иноземного нашествия… Я смотрю, вы тоже времени не теряете: кулинарию напротив открыли.       — А как же! Всё в духе дня, всё для клиента. Фургончиком обзавелись, по заказам работаем. Нехитрое оборудование — и доставка с пылу с жару, в наилучшем виде: горячее не остынет, холодное не отеплится. Извольте телефончик, в любое время.       — О, спасибочки. Весьма кстати на случай цейтнота. А что у нас на сегодня?       — В закуске рекомендую на белые сыры обратить особое внимание, — начал официант. — Завоз из Ставрополя, из Краснодара, выбор прекрасный, всё из домашних хозяйств. Копчёная красная рыба великолепна: прямиком из Читы, в Байкале выловлена и прокопчена на месте. Абсолютно в вашем вкусе: в меру суховата, в меру плотна, никакого сравнения с прочими ресторанами. На первое пити: совершенное соответствие рецепту, курдючный жир и так далее, всё точь-в-точь. На второе для затравки, для баловства яишенку предложу с гранатовым зерном…       — Интересно, оформляем…       — Птица тоже удалась. Рекомендую плов с курицей, белое мясо восхитительно. К шашлыкам, кроме осетрины и баранины, добавить можно курицу и индейку.       — Да у вас нынче целая птицеферма! — рассмеялся Марио. — Значит, яишенка, плов, шашлыки из осетрины, баранины, курицы и индейки. Со всеми пряностями, разумеется. Сладкое в таком же пышном ассортименте?       — Безусловно: шакер-бура, шакер-чурек, пахлава, щербет.       — Берём! А что-нибудь полегче имеется, с кремом понежнее?       — Торт отличный: минимум теста, максимум крема: кофейный, какао, сверху фигурный шоколад. И глазу, и языку.       — Отлично. Следуя вашим советам, мы раньше одиннадцатого часа отсюда не выберемся, но, учитывая встречу после долгой разлуки, ни от чего не отказываемся. К закуске тогда хлеба чёрного, тонко нарезанного, побольше, чтобы оценить ваши сыры.       — Сделаем. Красную икру на французских булках подать?       — Да, а чёрную — как обычно. Напитки, — Марио посмотрел на Филиппа, — чуть укрепим, не возражаешь? Ну и прекрасно. Шампанское, вино красное, белое, всё сухое и выдержанное, и графинчик коньяку. Только маленький: я всё-таки на машине. Копчёности, салаты, паштет, маринады, колбасы, свежие овощи не забудьте и, само собой, кока-колу и фанту.       Официант, так же, как и ранее, сияя, мигом улетучился. Филипп держался настороженно и был довольно суховат: он рассчитывал на то же подобострастие, то же заискивание, те же поклоны, которые достались Марио, но не получил их (по той простой причине, что официант был старой опытной лисой и прекрасно отличал основу от приложения). А ведь был шикарно одет, со своей чудной красой, с золотом и бриллиантами на пальце! Что же, и теперь он не равен Марио? Что есть в этом баловне судьбы и не хватает ему, Филиппу, чем берёт окружающих этот синеглазый прелестник, что разлито в этих озёрах?       Может быть, поведение Марио в какой-то степени провоцировало Филиппа на неприязнь и зависть, но у Марио не было другого выхода: он должен был показать, что он может сделать для Филиппа, чтобы тот оказался сговорчивее.       — Похоже, с твоими замыслами мы здесь действительно до ночи задержимся.       — Тебе неприятно, что я часто уделяю внимание материальному: деньгам, желудку?       — Почему же? Твоими предновогодними стараниями мы по сей день пользуемся. Это избавляет от домашних забот, экономит время и деньги.       — Ничего, через денёк-другой я тебя и духовной пищей обеспечу.       — Это как? — любопытство заставило Филиппа умерить снисходительность и старательно разыгранное печальное удивление.       — Увидишь. Всему своё время.       В тот вечер Марио задёргал официанта, добавляя к ранее сделанному заказу то консервы, то люля-кебаб, то фрукты в сметане и мацони, но и чаевые дал царские. К Филиппу, памятуя о словах матери и убеждаясь в их справедливости, он постарался отнестись с холодком и безразличием и, беспокойно ворочаясь в постели перед сном, казнил себя за то, что всё разворачивается как-то не так, в какую-то неясную, нехорошую сторону: он видел в этом свою вину, свои огрехи, упущения, но он любил и не мог действовать иначе, а, будучи принуждённым действовать, обрекал себя на обязательно сопутствующие делам ошибки.       «Пусть всё идёт так, как идёт. Раз складывается так, пусть складывается. Что я могу, что знаю, в чём волен? Ничего, ничего, ни в чём. Бог вынесет. Туда, куда наметил. Наверное, я и вправду становлюсь Филиппу ненавистен. Как он был насторожен сегодня, как вырядился, чтобы встать вровень, как понимает, что и это от меня, и притягивается, и отталкивается за это! И меня и притягивает, и отталкивает. Я ничего не хочу тебе доказывать. Просто люби меня или изображай симпатию. Я приму всё».